Кровь и слезы Луганска

Кальсоны

На мосту через Первый городской пруд стояли две женщины.

Первая женщина была сурова и мрачна. Она недавно разменяла второй десяток, а еще ей задали сочинение на тему «Моя семья в годы войны». В этом году отмечали сорок лет со дня Победы и лучшие сочинения отправлялись на городской конкурс. Женщина была мрачна, потому что дедушки у нее не было, а бабушка не воевала.

Вторая женщина лет шестидесяти улыбалась и разглядывала уток, плавающих по апрельской воде. Гордые селезни вытягивали отливающие бирюзой шеи, стараясь привлечь внимание сереньких неприметных уточек. Уточки кокетливо трепетали хвостиками и делали вид, что сбегали от ухажеров.

— Вот бабушка, ну почему ты не воевала? Я же сейчас сочинение не смогу написать.

— Ну я же тогда не знала, что ты у меня будешь и тебе придется писать сочинение. Если бы я знала, то обязательно бы взяла автомат в руки и пошла бы воевать с немцами.

— Мне же двойку поставят, как ты не понимаешь?

Бабушка опять улыбнулась и сказала:

— Пойдем уточек покормим? У меня городская есть, специально купила.

— Я что, маленькая какая? Я уже пионерка, между прочим! И даже председатель совета отряда! И сейчас не смогу написать самое важное сочинение в году! — От досады четвероклассница аж топнула ногой.

— Мост сломаешь, — мягко сказала бабушка. Внучка отвернулась. В глазах ее дрожали слезы.

— У тебя даже медалей нет! — обиженно сказала девочка.

Бабушка вздохнула. Положила натруженную жизнью руку на плечо девочки.

— Есть, хорошая моя, есть.

— Откуда? Правда? А почему ты никогда их не носишь? А ты мне покажешь? А за что ты их получила? А какие они?

— Уточек пойдешь кормить, тогда расскажу.

***

Уток немцы съели в первый же день оккупации. И не только уток. Куриц, гусей, поросят, телят — резали всех. Только собак стреляли. Станица стояла на большом шляхе, немец через нее и пер летом сорок второго. Войска шли густым потоком. То там, то тут слышны были выстрелы и крики. Крики и выстрелы. На людей немцы внимания не обращали. Отпихивали только баб ногами и прикладами, когда те вцеплялись в корову-кормилицу.

Перед отходом Красной Армии колхоз лишь частично успел эвакуировать свои стада. Что не успели — раздали по хатам. Не помогло. Запылённые немцы со стеклянными глазами заходили в хаты, брали, что нравилось и так же уходили. На смену им приходили другие. Потом третьи, четвертые. Через неделю серо-зеленый поток начал иссякать. И с каждым днем они становились все злее и злее. Брать было уже нечего. Ничего не осталось. Пострелянных собак унесли в ближнюю балку. Вдоль дорог летал гусиный пух и куриные перья. Но хоть не насильничали. К концу августа привезли полицейских — вот от тех да, девок приходилось прятать. Днем они еще ничего были, пока трезвые. А вот вечером... Две недели девки по погребам сидели. Бабы за них отдувались. И хоть среди полицейских были свои, казачьи, но дедов они не слушали. Хорошо хоть не стреляли, в отличие от иногородних. Но плеткой пройтись могли. Через две недели полицаев перевели в другую станицу, стало поспокойнее. А в апреле-мае сорок третьего бабы рожать начали. Много тогда на погосте приспанных подушками младенцев поселилось. А которым бабам похоронки пришли — там в хатах прибыль оставили.

***

— Как раз мне в феврале сорок третьего семнадцать и исполнилось. И когда через две недели наши пришли, я в часть побежала. Как была — так и побежала. Маму даже не предупредила, знала, что не отпустит.

— А почему не отпустит? Ведь война же идет. Надо воевать, — сказала девочка, кидая кусочек хлеба в воду.

— Вот и я так думала, что надо. А мама бы не отпустила. Мой отец, твой прадед, погиб уже. От братьев вестей не было с осени сорок первого. А тут еще я побежала, ага.

Утки хлеб хватали весело — толпой бросались на кусочек. Но друг у друга не отбирали — кто первый цапнул, тот и лопает. Чаще успевали почему-то уточки. Может быть потому, что они проворнее и изящнее. А, может быть, это селезни проявляли мужское благородство. Кто ж птиц поймет. Людей-то понять не можно.

— Бабушка, а когда брат есть — это хорошо?

— Конечно. Я ведь младшая была — они мне и карусель сделают, и куклу из деревяшки вырежут, и обидчику глаз подобьют. Только на рыбалку не брали, говорили, что не девчачье это дело. И на велосипеде не давали кататься, ироды.

— Наши мальчишки такие же, — беззлобно махнула рукой девочка.

— Мальчишки во все времена одинаковые, — согласилась бабушка. Кинула еще кусочек булки. Тот плюхнулся рядом с селезнем. Тот торопливо схватил его, развернулся и смешно загребая розовыми лапами, торопливо поплыл в сторону от стаи, на ходу глотая добычу.

— И ты в разведку попала, да?

— В разведку, конечно. Куда ж еще девчонок семнадцати лет брать, как не в разведку?

***

Капитан административной службы Каменев критически посмотрел на голенастую девчонку.

— Сколько лет-то тебе, каракатица?

— Сами вы каракатица, — обиделась девчонка. — Я, между прочим, комсомолка.

— А я член партии. Значит, тебя ко мне отправили из штаба полка?

— Да, сказали, что у вас особая секретная часть.

— Особая, — подтвердил капитан. — Что есть, то есть. И очень секретная. БПБ, называется. И оружие у нас особо секретное. Даже есть приказ, что за утрату АД или АПК — сразу под трибунал и в штрафную роту.

— Ого! — вырвалось у комсомолки.

— Ого, — согласился капитан и смачно прихлопнул газетой полусонную весеннюю муху, неосторожно приземлившуюся прямо на стол комбата. — Банно-прачечный батальон у нас, девочка. Работать будешь вольнонаемной. Зарплата — сто десять рублей, питание бесплатное. Обмундирование выдадим, но чуть позже. Сразу скажу, работа не из легких.

— Как банно-прачечный? — не поняла девушка и нахмурилась. — Разве на войне стирают?

— На войне даже зубы чистят. Бойцу всегда нужно что? — капитан встал, странно скособочась, тяжело застучал сапогами по хате.

— Патроны?

— Патроны, это само собой. Пожрать ему всегда надо. И помыться. И кальсоны чтобы чистые всегда были. Вошь, она хуже фашиста. Фашист пулей убивает, а вошь...

И ткнул пальцем в самодельный плакат на стене: "Красноармеец! Твой враг — тифозная вошь!".

— Когда мы немцев в Сталинграде в плен брали, у них пилотки ходуном ходили, представляешь? Вша их ела не хуже партизан. А наших бойцов она не ела. Почему? — спросил капитан и тут же ответил. — Потому что советская женщина не бросит своего друга и брата и всегда его обстирает и подошьет. Норма — сто сорок пар белья в день. Пойдешь?

Девушка не так представляла себе войну. Она хотела стать героем как Гуля Королева, Люда Павличенко или Зоя Космодемьянская. Но стирать... Она уже хотела отказаться, но вдруг вспомнила братьев. Она представила их грязными и обросшими, медленно бредущими сквозь туман к далекому городу Берлину. Она их словно увидела, и они почувствовали взгляд. Обернулись. В глазах их плавала мужская усталость. «Что ж ты, сестренка...»

— Пойду, — согласилась она.

***

— Сто сорок пар белья? А что такое пары?

— Кальсоны и нательная рубаха. Но это только белье. Нам привозили и ватники, и шинели, и гимнастерки.

— Это вот надо за один день все постирать?

— Конечно.

— Это получается, надо — девочка посчитала в уме. — Это если по пять пар в стиральную машину закладывать, то это целых двадцать восемь раз стирать надо? Но ведь она целый час стирает. А в сутках всего двадцать четыре часа. У вас по две "Вятки-автомат" на человека были, да?

— Да, целых две. Одна правая, другая левая.

***

Одна стиральная установка принимала по сорок две пары белья. Таких установок в батальоне было три. И все три — не работали. Попросту не было передвижных генераторов к ним.

Зато практически без перерывов работала АД — автомобильная душевая. Она была в распоряжении обмывочно-дезинфекционной роты. Там работали исключительно медики. До первого рабочего дня девчонка жалела, что не пошла учиться в медицинское. Когда привезли первую партию...

Белье было все в крови. Вот нательная рубаха — рукав аккуратно отрезан, рубаха стоит колом от засохшей крови. Вот кальсоны — разорваны почти в клочья и тоже заскорузли. Вот еще одна рубаха — огромная дыра в груди, сухие струпья отваливаются мелкими кусками и тут же красную пыль уносит ветер.

Пожилые усатые мужики с утра разводили костры, на которых грелись огромные котлы. Пока девчонки завтракали овсянкой, мужики толстыми палками мешали в кипятке белье. Время от времени они поднимали на палках кальсоны и рубахи. Те свисали грязной лапшой и плюхались обратно в кипяток. Пахло хлоркой и чем-то еще.

Кипяток сливался, черные ручьи искали себе путь и вонючими толстыми змеями вода искала низины.

На один комплект белья полагалось двадцать грамм хозяйственного мыла. После стирки, пока белье еще мокрое, его надо протереть специальным мылом "К". Специальное, потому что против вшей. Когда удавалось найти генераторы и топливо к ним — девчонки отдыхали. Белье загружали в АПК — автомобильные пароформалинованые камеры. Там уже белье само дезинфицировалось и десинсекцировалось. В эти редкие моменты у девчат была или политинформация, или боевая подготовка.

А в первый вечер она плакала, потому что от боли в суставах пальцы не сгибались. Но в первый же вечер пришли к ней в дремоте братья, уже не такие грязные и они уже улыбались, поэтому она уснула...

***

Бабушка кинула еще один кусочек хлеба, но он почему-то не долетел до кромки воды. Утки выскочили на бережок и побежали к еде, но тут самый крупный и самый красивый селезень вдруг громко крякнул, остановился, завертел головой, крякнул еще громче. Стая, как по команде, развернулась и бросилась прочь. А селезень остался на берегу и широко расправив крылья и растопырив ноги, заковылял по берегу. Стая торопливо отплывала. Зашуршали кусты прошлогодней сухой травы. Оттуда вылез здоровенный черный кот. Мягко переступая лапами, он, не отводя взгляда от селезня, медленно направился к птице. Хвост кота подергивался. Глаза горели предвкушением. Селезень нервно оглядывался на стаю, отплывавшую от берега. Он еще больше распахнул крылья и зашипел. Кот заурчал в ответ.

— А ну пошел прочь, фашист! — вскочила девочка и кинула в кота куском булки.

Кот подпрыгнул, в высшей точке прыжка извернулся на сто восемьдесят градусов, одновременно муррявкнул и исчез в траве. Селезень, вместо того, чтобы сбежать, бросился вдруг за котом, хлопая крыльями и привставая на перепончатые цыпочки. Впрочем, далеко он не побежал. Убедившись, что кот пропал в кустах, селезень мгновенно слопал хлеб. Затем, змеино изогнув шею, бросился к спасительной воде. По пути наткнулся на кусок, брошенный бабушкой, но есть его не стал, а призывно закрякал, не забывая оборачиваться на кусты, в которых исчез враг. Стая по команде развернулась к берегу.

Селезень наступил на хлеб, дождался, когда стая подплывет. Когда один из других селезней попытался подойти к нему, герой снова расправил крылья, а другой резко прыгнул в воду. А вот серой уточке он хлеб отдал.

Все это произошло за несколько секунд.

— Знаешь, почему селезни такие красивые, а уточки такие серые? — сказала бабушка.

— Нет...

— Когда прилетит коршун, первым делом он увидит селезня. И пока селезень будет биться, уточка с утятами спрячутся.

— И семья останется без папы?

— Да. А сейчас ты сделала так, чтобы у семьи был папа. Ты спасла утиного папу для утиной семьи.

— А почему тогда моего папу никто не спас?

— Твой папа был шахтером.

— А твои братья?

— А мои братья были солдатами.

***

— Телогрейки привезли. Полтонны, — сказала лейтенант Федосеева.

Капитан Каменев поморщился. Он не любил, когда привозили телогрейки. Белье, гимнастерки — это понятно все. А вот телогрейки, да еще от похоронной команды...

Да, даже в Германии приходилось отступать. Вроде бы взяли очередной «дорф», но нет, откуда-то ударят окруженцы или фольксштурм, отрежут наших. Бой идет. Конечно, трепыхающихся фрицев отрежут от своих и перережут, но солдаты будут лежать в телогрейках несколько десятков часов. А потом пока то, пока се...

Когда проползут санитары, вытаскивая всех с бьющимися сердцами...

Когда пройдут саперы, а это обязательно, даже если по полю боя несколько суток туда-сюда бегали то эсэсовцы, то гвардейцы, и ползали то "Тигры", то "ИСы"...

Когда пройдут трофейщики, собирая казенное и чужое имущество...

Потом уже пойдет похоронная — сгребая лопатами разорванное и горелое. Похоронная достает книжки и снимает ватники, пропитанные запахом смерти.

— Поднимай девок, — сказал Каменев. Вышел из палатки. Федосеева вышла за ним. Над ночной Германией полз туман.

— Копать?

— Копать.

Осколки, вросшие в тело Каменева под Ростовом-на-Дону еще в декабре сорок первого, не давали ему распрямиться. Так он и ходил, скособоченным.

— А? — лейтенант Федосеева показала подбородком на палатку.

— Я сам решу, что мне делать.

Через десять минут банно-прачечный батальон в полном составе копал ямы в германской земле. Почти в полном, потому что капитан Каменев не мог физически. Он даже сидеть не мог нормально. И даже спать с женщинами не мог нормально, потому что стеснялся своего кривого бока. Капитану было стыдно командовать Блядско-Половым-Борделем — как называли Банно-Прачечный Батальон остроязыкие. А еще ему было стыдно за то, что в его жизни был только один бой.

Он не видел войны, он видел только ее результаты. Окровавленное и обосранное белье. Все. Вся война. Больше ничего, кроме того короткого боя под Ростовом.

И если бы не та, голенастая и большеглазая. Один раз холодное дуло трофейного "Вальтера" коснулось виска. В тот момент голенастая и пришла с докладом.

А вчера она сказала, что ждет от тебя, капитан, ребенка.

— Копайте, девочки, копайте!

Копал и его будущий ребенок. Капитан хотел жениться и родить девочку, потом мальчика, потом опять девочку, потом еще мальчика. А еще лучше, когда рожать каждый год. Да, убивать легко. Когда немецкие "Штуки" накрыли его батальон в сорок четвертом, зачем-то погибли семнадцать девчонок. Значит ему, капитану Каменеву, надо родить семнадцать детей.

***

— А зачем вы ямы копали? Я не понимаю...

— Когда ребята мертвые лежат — одежда пропитывается трупным запахом. А он не отстирывается. Чем мы его только не пробовали вначале — и каустической содой отмывать, и мылом "К", и обычным. Ничего не помогало. Потом один дядька посоветовал, что надо закапывать одежду на три дня в землю. Земля органику вытягивает. А вот если бензин там, или керосин авиационный — нет.

— А капитан Каменев — это мой дедушка?

Селезень внимательно смотрел, как его стая плыла за очередной порцией хлеба. Издалека сердито смотрел на уток черный кот.

***

Второй бой был короче первого.

Капитан Каменев схватил пулю в лоб, когда побежал навстречу полыхнувшему огнем лесу, выхватывая из кобуры "Наган".

Тридцать немцев полегло, когда девки из банно-прачечного успели схватить винтовки. Правда, еще танкисты помогли, проезжавшие по соседнему автобану. Но это не важно. Важно то, что немцев раздавили со всех сторон. А еще важно то, что одежду Каменева постирали.

Голенастая забрала себе его гимнастерку.

Когда закончится война, она будет кутать новорожденную в гимнастерку отца. Но это когда еще закончится война...

***

Девочка стояла на сцене и читала свое сочинение.

— Моя бабушка не воевала и воевала. Она стирала гимнастерки. Окровавленные и потные. Грязные и рваные. Когда убили дедушку, она стирала и его гимнастерку. Она торопилась, чтобы кровь не засохла и чтобы дедушка не остыл. Она не была героиней. Она просто стирала по сто сорок комплектов белья в день. Медаль ей дали тогда всего одну. Эта медаль называется "За боевые заслуги". А заслуги такие, что моя бабушка, Зоя Ивановна, только за март, апрель и май 1945 года постирала руками тринадцать тысяч триста шестьдесят комплектов белья. Это на триста семнадцать процентов выше плана. А потом ей еще дали медаль "За победу над Германией". Если у нас снова случится война, то я буду такой, как бабушка...

***

— Давай, давай, давай! — тот, который в ментовской форме и с "укоротом", яростно махал руками. Старый "Урал" медленно вползал задом в ворота морга. "Урал" пыхтел сиреневым, дым расползался над мягкой кучей "дубков" и "флор".

Давно не работал генератор, потому что не было бензина. И воду носили ведрами, потому что был перебит водопровод. И мыла не было, стирали содой. И руками.

От соды сходили ногти на руках.

От "Урала" пахло человеческим, но бывшим.

— Зоя Владимировна! Зоя Владимировна! — подбежала одна из девчонок к женщине, которая когда-то была пионеркой.

— Что такое?

— Парни говорят, с "двухсотых" привезли форму.

Зоя Владимировна вздохнула и ответила:

— Копайте, девочки, землю...

Над аэропортом вздымался черный дым.