Кровь и слезы Луганска

Двадцать второе июня

Война — лучшее средство от бессонницы.

Сначала ты разгружаешь, потом загружаешь, затем опять разгружаешь ящики по восемьдесят килограмм. Вас двое и два "Урала". Потом ты картоху чистишь. Потом ты дежурный на тапике. У тебя четыре часа сна, но тебя дергают, потому что надо срочно выехать на позицию. А там ты копаешь, копаешь, копаешь. Падаешь под дерево, закутавшись в бушлат, немного дрыхнешь. По тебе ползают ожившие под апрельским солнцем муравьи, но ты спишь легким сном и тебе все равно.

Когда добираешься до располаги — засыпаешь в тот момент, когда твоя голова летит к подушке. Хорошо, если успеешь берцы снять. И тебе снится темнота и тишина.

Старшине роты Хохлу повезло, в ту ночь, когда уже начало светать, он берцы не успел снять. Расшнуровал, оперся на стену и уснул в присяде. Наверное, это его и спасло, когда в четыре утра за окном разорвался снаряд.

Хорошо, что не было стекол. Проемы, разбитые еще в четырнадцатом, бойцы затянули полиэтиленом и шерстяными одеялами. Если бы были стекла, Хохла наверное бы посекло. А так — просто рамы вместе с одеялами и полиэтиленом вынесло взрывной волной внутрь, вот и все.

В расположении никого не было, кроме Хохла и кошки Алиски. Кошке было три месяца. А еще она была трехцветной и любила спать на шее. Вроде бы все, что можно сказать о ней.

А, ну еще Рамзаныч — водила "Урала", в эту ночь ему выпало быть дневальным. Каморка Рамзаныча была на первом этаже, он был прикрыт бетонным забором, туда взрывная волна не долетела.

Когда спишь на войне, самое неприятное — это тишина. Когда стреляют — это понятно. Куда, чем и зачем стреляют. А когда тишина... Непонятно, куда прилетит снаряд.

Именно поэтому Хохол сразу и не проснулся. Бахнуло и бахнуло, фигня какая. Второй снаряд выбил несколько кирпичей и уронил штукатурку на Хохла. Он вскочил, упал на пол, перевернулся на спину, начал подтягивать шнурки.

Проснулся он в тот момент, когда увидел, что из открытого рта кошки Алиски, прибитой к дощатому полу кирпичом, текла кровь. Глаза ее стекленели, она все еще подергивала лапами, потом затихла.

Хохол ничего не сказал. Он вскочил, побежал на первый этаж.

— Рамзаныч! Рамзаныч! Оружейку! Оружейку открывай.

Задребезжал тапик.

Рамзаныча звали Сашка, он был из местных. А позывной ему дали такой, потому что башку он брил, а бороду нет.

— К-к-какого черта... — сказал он, дергая правой половиной лица. Нервный тик. Контузия. — Вы все ор-орете...

— Яволь, рейхстаг, — привычно он ответил в трубку тапика. Потом неожиданно проснулся, вытаращил глаза и совершенно без заиканий сказал Хохлу.

— Хохол, у нас война опять началась...

— Я понял! — гаркнул Хохол. — Первый раз, что ли?

— Всех свободных вызывают к горисполкому...

— Оружейку!

Всех свободных было двое.

Хохол, Рамзаныч и Фил. Остальные были на позициях. Ну, еще "Урал", но он же не человек...

Одного надо оставлять на базе. Потому что связь, все дела. Даже без обсуждений было понятно — остается дневальный Рамзаныч, остальные рвут к площади.

Рация орала, что мама не горюй. В городе разрывались осколочно-фугасные снаряды. Зачем-то прилетело по террикону возле бывшей шахты. Видимо, украинские артиллеристы посчитали, что там сидят луганские наблюдатели. Ошиблись. Бывает.

В этот самый момент старшина Хохол и сержант Фил выскочили к рынку.

— Я сигареты забыл, — тяжело дыша, сказал Фил, прислонившись каской к киоску.

— Твою мать, я тоже, — ответил Хохол, гулко ударив бронежилетом о прилавок киоска. — Может, ломанем?

— Я сейчас тебе ломану, щас ломану, — закашлялся Фил. — Бегом!

Хрен знает, кто в такой ситуации старше, но старшина и сержант, пригибаясь, побежали через аллею к горисполкому. А там, через деревья, уже виднелись грузовики и автобусы.

И люди. Много людей. Очень много.

— Алиску убило, — сказал Хохол на бегу, тяжело дыша.

— Яку? — Фил закинул автомат за спину.

— Нашу...

— Как нашу? — не понял Фил и споткнулся.

— Хохлы, — ответил сержанту Хохол и сплюнул.

— Вот жеж...

А в это время в городе рвались снаряды.

Артиллерия может работать по-разному. Она может бить точечно, может бить квадратно-гнездовым способом, то есть по площадям. А может и совмещать. Одни батареи лупят куда попало. Вот тебе квадрат, ты его обрабатываешь. А другие выцеливают конкретные объекты. Грохот гаубиц и самоходок, скатившийся в один грохот, не позволяет звуковой разведке противника определить: кто и откуда лупит.

Кто-то стрелял по конкретным объектам, кто-то создавал "белый шум". И казалось, что идет вал артиллерийского огня, причем со всех сторон. Казалось, что город в окружении.

И кошка Алиска была всего лишь первой жертвой.

Вершины многоэтажек осветились восходящим солнцем. Начинался самый длинный день в году. Заканчивалась самая короткая ночь.

Фил и Хохол выбежали на площадь.

Ухнул еще один снаряд, где-то в районе городского пруда.

— Вы где шляетесь? — лейтенант с фамилией Медведь, и, естественно, с таким же позывным, немедленно наорал на них.

Хохол, с его опытом сидения на зонах разного типа, никак не мог понять командира роты Медведя. То он добрый, то он злой. То он орет, что не прибрано у печки, то спокойно смотрит на пьяного, того же Хохла.

— Вот как-то так получилось, — развел руками Фил.

А Хохол просто поправил автомат на груди.

— Бегом в оцепление, — спокойно сказал Медведь.

— Мы? — саркастично ухмыльнулся Фил.

— Вы, — серьезно ответил лейтенант и отвернулся.

Если арту ставят в оцепление — значит, все очень серьезно. Наводчиками не разбрасываются.

А Хохол ничего не сказал. Он смотрел на очередь людей. Медленной толпой они шли от "Народного" магазина, очередь их терялась за каким-то поворотом. Они шли молча,

Подходили к автобусу, а если не было автобуса, то к грузовику. Солдаты в пиксельной форме принимали из рук матерей и отцов детей. Совсем младенцев грузили в "Скорые". Тем, кому старше трех лет — доставался другой транспорт. Любой другой, кроме гражданского. На блокпостах стояли ополченцы. Легковушки с детьми из города не выпускали. Дети только централизованно.

Не плакали матери, дети не кричали.

Подошел Медведь. Посмотрел на Хохла, на Фила...

— Если прилет сюда будет, накрывать детей.

— Чем? — не понял Хохол.

— Собой, — Медведь хотел добавить крепкое слово, но рядом были дети.

— Командир, я ж тяжелый, да еще во всем этом... — Фил, непонимающе, ткнул пальцем в бронежилет. — Я ж раздавлю...

— А ты не дави, — ответил Медведь, отвернулся и пошел вдоль строя.

Люди шли, молча отдавая своих детей солдатам "Призрака". Потом отходили в сторону, кучковались, смотрели в сторону уезжавших в направлении Стаханова, Брянки, Алчевска, а лучше бы в сторону России, детей. Пусть дети носят чужие фамилии. Пусть они не будут помнить родителей. Пусть дети будут живы.

Никто не кричал. Белые лица смотрели из автобусов, белые лица смотрели на грузовики.

Никто не кричал, двадцать второго июня две тысячи семнадцатого года, когда украинские "Гиацинты" решили отметить свой праздник.

Люди закричали, когда машины без детей вернулись.

И те солдаты, которые стояли в оцеплении, начали садиться в "Уралы", "Камазы", а, кому повезло, и в штабной желтый автобус.

Город Кировск закричал:

— Не бросайте нас! Родненькие! Рооодненькие!

Толпа бросилась под колеса. Водилы гудели, но это было бесполезно. Женщины стучали в окна — руками, туфлями, палками. Кто-то пустил слух, что "Призрак" уходит и отдает Кировск на растерзание украинцам.

— Не оставляйте нас! — гул толпы становился все сильнее.

Сантиметр за сантиметром, сантиметр за сантиметром, сантиметр за сантиметром.

Кричал Аркадич. Кричал Добрый. Кричал Оскар и Цукер. Кричали все:

— Женщины, спокойно! Мы остаемся здесь!

Но "Призрак" бросил их. Хохол, Рамзаныч, Фил, все другие — бросили их. Всех бросили. Всех тех, которых видел в них защиту.

Солдаты уехали на передовую. Не выспавшиеся, голодные, уставшие. И сразу давшие ответку по позициям нациков.

Несколько десятков СМС осколочно-фугасного типа прилетело по передовой украинской армии.

Где-то к полудню установилась тишина.

Одним было нечем стрелять. Водители, типа Рамзаныча, спали под тентами, а "Уралы" были уже пусты.

У тех, других, с другой стороны линии фронта — стрелять было некому. Все умерли или стонали под завалами. Умудрились даже пару "коробочек" поджечь.

Рамзаныч потряс головой, попытался вытряхнуть залпы из ушей:

— Я так з-з-заикаться п-п-п-ерестану...

И над степями и терриконами Кировска вновь установилась тишина. До вечера. Но дальше передовой украинцы больше не стреляли. А это не страшно.

"Мы — мясо. Мы — броня. В нас застревает железо, которое должно было убить детей. А школа? Придет время — восстановим и школу" — как-то так подумал Фил, сняв бандану и вытирая ею пот на лице.

Но вслух об этом никому не сказал.

На следующий день ОБСЕ сообщила, что нарушений Минских соглашений на линии соприкосновения не зафиксировано.

Обе же соприкоснувшиеся стороны обвинили друг друга в провокациях.

То такое. То бывает.