Кровь и слезы Луганска

Везунчик Корж

Мирону Коржу везло всегда. С самого детства и даже раньше.

Отец Мирона, Тарас, бил жену смертным боем каждые выходные. Это у него таким ритуалом было — выпить в шинке горилки добрых чарок штук десять, закусить цибулей с салом, вернуться домой и бить жену. За что? А за то, что порченная досталась, крови на простыне не было. Ну и так, для воспитания. Бабу надо в узде держать. А то, что беременная — так что, дидовы обычаи нарушать?

Вот в одно святое воскресенье и повесилась Ганна. Тарас пришел с храма, нашел жену в петле. Зараза такая, прямо под иконами повесилась. С досады пнул ее в живот. Тут Мирон и полез на белый свет. Повезло, что повитуха в соседках жила.

И ведь выжил Мирон. А мамка — нет.

Странно, но отец Мирона не бил. Но и не привечал. Внимания не обращал — растет и растет. С малых лет в пастухи, потом к кузне было прибился, но долго там не удержался — дышать не мог у горна. Но так, ничего жил. Правда, дивчины его не привечали, когда подрос. Некрасивый вырос. Ну оно и понятно — недоносок с впалой грудью.

Так бы и жил Корж, не подозревая о своем везении, если бы не война.

Первый раз его призвали в сентябре тридцать девятого. Но польский подпоручник не успел призывников даже до Львова довезти, как война кончилась. Пришли красные москали, навоняли бензином, поломали танками забор у старой Гарпыни — правда, починили потом, а подпоручника заарештувалы. Призывников же распустили по домам.

А после пошли одни хорошие новости за другими. Крестьянам разрешили ездить в города без разрешения старосты. Молодежь начали звать в школы да университеты. Только Мирон в университеты не пошел — а зачем? Ему и двух классов церковной школы хватало: считать свиней умеет и хорошо.

В село приехали чудные люди. Тоже украинцы, вроде бы, только говорящие как-то странно. Одеты хорошо, грамотные, а простого не понимающие. Начали колхоз организовывать. Мол, вместе работать легче. Вежливо уговаривали, что там медовым речам иезуитов. Но народ, приученный годами к панскому хамству, вежливость считал трусостью. И понимал, что добро, собранное в общее, легче властям забрать. Это ж не по каждому двору ходить оброк собирать. Заглянули в коллективный амбар да и забрали все. Вот люди свое и закапывали. Хай сгниет, або никому не достанется.

Старый Корж с досады помер, когда собрался было свиней резать. А Мирон взял да и отдал живность в колхоз. За что получил похвалу от председателя. Но передовиком Корж не стал, в чем ему опять повезло. Только он тогда об этом еще не догадывался.

Осознание удачливости пришло лишь через два года.

Мирона снова призвали в армию, на этот раз в Красную. Да только он опять послужить не успел, как попал в немецкий плен.

И немцы отпустили местных по домам. Но не всех, а тех, кто согласился служить во вспомогательной полиции. Выдали по австрийской винтовке, нарисовали аусвайсы — и вперед, охраняй порядок.

А чего его охранять, в родном-то селе? Арестовал и передал немцам схидняков-активистов колгоспа, да и ходи себе по селу с винтовкой, горилку с салом сшибай у селян. Ну и девки стали покладистее, особенно Галя с дальнего хутора.

Правда, со временем в лесу завелись лихие люди. Называли себя борцами за свободу Украины. Но забот от них оказалось неожиданно мало — с немцами не воевали, с села брали подать продуктами. Между собой собачились, это да. Мирон в их дрязги не лез, ему чи бандеровцы, чи мельниковцы: лишь бы не трогали. А они и не трогали. Велели только сельским полицаям коммуняк да москалей выдавать, коли заведутся. А откуда они заведутся, в Галиции-то? Заезжих схидняков сразу вывели, а других москалей здесь отродя не водилось.

Ну разве не везунчиком уродился Мирон Корж?

Даже в сорок четвертом, когда полицейских мобилизовали в "добровольные помощники вермахта", Коржу повезло опять.

На этот раз им выдали долгополые немецкие шинели темно-зеленого цвета. И каски. А больше ничего не выдали. Долго возили туда-сюда, пока не приткнули сорок два человека к какому-то пехотному полку. Вот с кормежкой было туго: питались помощники последними, что в полевых кухнях после немцев останется. Оставалось мало. А жрать Мирон ой как любил.

Однажды ночью их подняли по тревоге и вывели к передовой. Там, в окопах, на ломаном русском гауптман кое-как объяснил галицийцам, что выпала им большая честь сражаться за великую Германию. Гауптмана мало кто понял — у немца язык был ломаный, а у украинцев уши. Сроду они на русском не говорили: язык их был невиданной смесью польского, немецкого, украинского, венгерского и даже румынского языков. Кое-как поняли, что идти им в атаку на позиции большевиков. Струхнул Корж. Да и не только Корж. В атаку они только на гусей ходили. Начал было думать, как бы сбежать. Да пути назад не было — поставили немцы пулеметы за спиной. А патронов выдали по две обоймы.

Невдомек было Коржу, что и гауптману, и пулеметчикам, да и, пожалуй, самому фюреру, было наплевать на "добровольных помощников", что атака эта называлась "разведка боем", что интендантуратт не хотел выдавать по второй обойме: сроку жизни им только на одну, и то с запасом. Он не знал, а если бы и знал, то не смог бы понять, что для немцев Корж и его товарищи такие же русские, как и те, в окопах на востоке. И жалеть их никто не собирается. Германцы искренне считали, что земли за Вислой — это такая восточная немецкая Африка, населенная белыми неграми. И пусть эти негры убивают друг друга, а солдаты вермахта тщательно занесут на карте огневые точки.

Мирону казалось, что бежал он целую вечность. Ноги его вязли в размокшем черноземе, так что он даже не бежал, а продирался через тяжелый, плотный воздух. Останавливаться было нельзя: злые зрачки машиненгеверов смотрели в спины. Долго он бежал. Вечность бежал. Целых двадцать секунд.

А потом русские накрыли жидкую цепь минометами. Атакующие сразу залегли, но сзади застучали короткими очередями пулеметы. Когда-то давно Корж так гнал скотину домой: резкие щелчки кнутом заставляли самых упрямых быков шагать с пастбища.

— Цоб-цобе, цоб-цобе! — щелкал кнут. И так же звонко стучали по каскам советские осколки и немецкие пули. — Цоб-цобе, цоб-цобе, Мирон!

Он лежал в грязи, а рядом с ним тоскливо выл молдаванин Негреску, неведомым образом оказавшийся на Львовщине. Когда один из осколков, шипя, плюхнулся перед молдаванином, тот взвыл, откинул винтовку и попытался подняться. Но следующий осколок попал под ободок каски и разворотил смуглое усатое лицо в кровавую кашу. От удара тело убитого упало куда-то влево, под землю. Мирон ужаснулся было, а потом понял, что Негреску свалился в большую воронку. Тогда Корж быстро, как мог, полез в ту же воронку. Перекатившись, он свалился на мягкое тело убитого и замер. А потом животный инстинкт подсказал ему важное и Мирон подлез под молдаванина и укрылся им. Вспыхнувший бой быстро кончился.

Лежал он всю ночь, и день, и еще ночь. А потом перестали стрелять. Канонада стремительно уходила на запад.

Вот тогда он вылез из воронки, скинув шинель, каску, винтовку. Остался в чем забрали — в черном пиджаке и синих галифе. Тут его и арестовали красные. Ну как арестовали? Похоронной команде он сдался в плен. Повезло опять — тыловым попался. А тыловые, они добрые.

И попасть бы Мирону в штрафную роту, да он признался на допросе, что был вспомогательным полицейским. Односельчане показали, что полицейским он был правильным, зверств не учинял. Да вот за схидняков пришлось отвечать. И поехал мирон Корж от войны подальше в Коми АССР на пять лет, лес валить на нужды Советской Родины.

Поначалу Корж долго привыкал к печорским лесам. Девять месяцев зима снежная, а три месяца зеленая. Комары злые, величиной с ноготь. Кровь не пьют, кусками откусывают. Но потом ничего, вжился. Народ подобрался свой, в основном бандеровский. Поначалу голодно было. Да тайга спасала. Грибы на Аранецких болотах размером с лицо человеческое. А и рыба-хариус в реке Печоре бессчетно плавает. А у рыбы той костей нет, словно ковбаса домашняя. А потом Корж привык. И каждый день Матери Божией благодарственную молитву возносил, чтоб дальше его, Мирона, хранила она. Тут и война кончилась.

Ждали зэки амнистию, да не дождались. Пришлось срок досиживать.

В сорок девятом выпустили Мирона. Выдали паспорт чистый и сказали:

— Живи, Мирон, где хочешь, кроме трех областей — Станиславовской, Львовской да Тернопольской.

Корж подумал, подумал, да перебрался чуть южнее, на Вятку. Там и осел. Мужиков туда мало вернулось, в цене были. Бабенку подобрал себе помягче, обженился, так там и осел.

Дети пошли, потом внуки. Заодно грамоты от леспромхоза получал ежегодно. Целая стопка скопилась. К сорокалетию Победы получил медаль "За трудовую доблесть". Ветераном труда стал: почетно. Говорил всем, что в тылу работал, лес валил. И ведь не врал.

Когда же затрещал Союз, закособенился, Мирон Корж так по ридной Украйне затосковал, что бросил все и поехал из надоевших вятских болот домой. Жену не взял, что ей. Пусть дети за ней ухаживают, парализованной. Никого не взял, никому не сказал. Сел на поезд поехал в Москву. А там весь день просидел на Киевском вокзале, дожидаясь львовского поезда. Не ждал он от себя, а сердце дрогнуло, когда услыхал он в купейном вагоне родную львивскую гвару.

Правду говорят, родной воздух лечит. Сразу и колени перестали болеть, убитые стылой лесной водой, и спина ныть перестала, ударенная на лесоповале, и давление прошло, и глаза видеть стали, пусть даже через пелену слез.

Село родное не узнать стало — асфальт везде, дома каменные, газ проведен. Даже чуть-чуть досадно стало, что прожил он жизнь у дровяной печки. А Галя-то, вдовица, узнала его. У нее и переночевал. А потом еще переночевал. И еще. И так и остался.

Однажды к ним пришли. Вернее, к нему, к Коржу. В кепках-мазепинках, словно из сорок второго года вынырнули. Попросили его, Мирона Коржа, выступить как пострадавшего от Советской власти на митинге за незалежность. А потом и в школе. Корж поначалу застеснялся, не привык он ораторствовать. Но молодые бандеровцы подсказали ему что да как говорить. Файно получилось:

— Сражался я, диточки, за веру и свободу Украины, за вашу свободу. Когда кляти оккупанты пришли на нашу землю, арестовали меня, сунули палицу в руки, и в чем был, отправили на немецкие кулеметы. Казали, шо зброю в бою добуду. Да тильки поранылы меня, и раненого в таборы сталински отправили. И вот, сыны та доченьки, с сорок четвертого та до сього месяцу в неволи я был. Приехал вот вам правду рассказать, бо нэма на земле ничего, кроме правды. На небе Бог, на земле правда. Слава Украине!

— Героям слава! — громко ответили парни в мазепинках и обратились к детишкам, снявшим красные галстуки. — А теперь дружно разом!

— Героям слава! — нестройно повторили за ними бывшие пионеры.

А как стала радяньска Украина незалежной, так Мирон во вкус вошел, что ездил потом по всей стране с выступлениями перед молодежью. И каждый раз рассказ его обрастал новыми подробностями: и как его в НКВД злые следователи пытали, и как мову запрещали, и как голодом морили. Так что на ножи москалей, на ножи.

Везунчиком жил Мирон Корж.

В одном только не повезло: когда паспорт украинский получил, пенсию москальскую перестал получать. Жаль, да.

А в остальном ничего, жить можно. Слава Украине, неправда ли?