Кровь и слезы Луганска

Кровь и слезы Луганска: повесть

Двое сидели и курили, навалившись на стены дверного проема. Желтый свет падал на ноябрьский снег. Один седой, другой молодой.

Тот, который молодой, со смешками и сплевыванием рассказывал, как на выходных ездил на шашлыки.

Старый его не слушал. Он кивал, поддакивал, но не слушал и не слышал.

Тот, который седой, смотрел на снег и пытался понять, что такое война. Три, а может, четыре года назад шел такой же снег. Такие же хлопья, такой же мокрый. Через этот снег везла на санках мама дочку. Маме было двадцать четыре по паспорту, девочке три по свидетельству о рождении. Седой сам проверял документы.

— Чего ж вы в России-то не остались?

Снег падал на документы.

— Не прижилася. Домой идем, в Ясиноватую. Может, еще цел.

— Там стреляют.

— Ну и что?

И пошла дальше, ее санки скрипели на снегу и скрежетали на асфальте. Седой смотрел ей вслед, пока она не скрылась в пелене...

Вот это и есть война.

А здесь тот, который моложе, болтал без умолку, тот, который седой, слушал без усталости:

— Ты вот серьезно туда поехал просто так, да? Ты здесь себе работу найти не мог? У тебя же два высших образования.

— У тебя одно, ты нашел?

— Я нашел, — ответил тот, который младший. Ответил уверенно, ведь он был прав.

Действительно, чем не работа. Двое на двое суток. С девяти утра и до двадцати трех вечера. Основную часть времени пинаешь балду и треплешься с девчонками у кассы. Пару часов в день выгружаешь бутылки и расставляешь их по залу. Иногда приезжает кустовой менеджер, тогда ты изображаешь активную деятельность. Холодильник протираешь, или перетаскиваешь булькающие ящики, или заполняешь никому не нужные бумаги.

Седой ответил:

— Навсегда нашел-то?

Молодой чуток подзамялся и махнул рукой с планшетом:

— Ну... Чего навсегда-то? Год-другой и стану старшим менеджером. Потом кустовым, потом...

— Кем вы видите себя через двадцать лет в нашей компании? — передразнил седой девочку из отдела кадров. Девочка, конечно, была симпатична. Все при ней. И ножки, и ручки, и пухлые губки, глядя на которые, сразу видишь скабрезную сцену. Вот бы она этими красными губками моего меда сглотнула. Но девочка задавала дурацкие вопросы и седой дурацки отвечал ей:

— Кем я вижу себя в вашей компании через двадцать лет? Через двадцать лет я выйду на пенсию, даже если повысят пенсионный возраст. Так что в гробу я себя вижу.

— Что, простите?

— Мемчик неудачный, вашбродь, — отвечал ей седой

Слово «мемчик» она поняла, а «вашбродь» уже нет. Седому пришлось объяснять. Все равно не поняла. Но на работу грузчиком-мерчендайзером его все равно взяли.

И вот седой стоит и курит, а рядом напарник.

Падает первый ноябрьский снег. Седой вытянул руку под желтый свет и засмотрелся, как снежинки падают на заскорузлую ладонь. Молодой же продолжил трещать:

— Вот сколько тебе там платили?

— Пятнашку.

— Серьезно, что ли? И ты за пятнашку поехал воевать?

— Нет.

— Что нет, — выдохнул сиреневым дымом молодой. — Ты только что сказал, что вам по пятнашке платили.

— По пятнашке платили, но ездил я туда за другим.

Снег усилился, начал падать медленными хлопьями, хотя только что несся крупой. И ветер подул. Здесь, в Кирове, ветер особенный. Дует отовсюду и всегда в лицо. И всегда холодный. Однако ноябрьский снег — это хорошо. Он моментально засыпает болотную вятскую грязь, морозит ее и закрывает до весны. Здесь есть три времени года: девять месяцев зима, два месяца грязь, неделя комаров. Еще три недели плавают между грязью и комарами. Но есть и светлые моменты. В начале июня, когда черные дни уходят под наступлением белых ночей. И вот сейчас, в ноябре, когда первый снег падает на бугры мерзлой земли в самом центре города. Скоро сюда, к черному входу магазина, приедет «газелька» и седой с молодым будут ее разгружать. У седого кожаные тактические перчатки, у молодого обычные рабочие. С такими пупырышками желтыми по внутренней стороне ладони. С такими тоже можно воевать в первые дни. Нормальные такие, их не жалко. Но и дохнут они быстро. Кому как удобно, получается. А еще как у кого деньги есть. Кто-то кожаные перчатки сразу покупает, а кто-то десяток тряпичных — на месяц как раз и хватает.

— Ну так расскажи мне, зачем, кроме денег, туда ездить?

— Не хочу, — ответил седой.

— Почему это? — изумился молодой и сунул планшет под рукав модной курточки.

— Потому это, — сплюнул седой и затянулся в кулак. На выдохе белого спросил: — Тебе-то это зачем? Тебя ж туда не призывают.

Почему-то мерзли коленки. Надо было кальсоны надеть. Здесь их называют термобельем.

— Да мне просто интересно, че ты вот такой...

— Какой?

— Ну такой... Грубый.

— Вырос таким. А был нежным, как ты, — седой посмотрел в небо, оттуда валилась снежная бесконечность. Даже голова закружилась.

Молодой вдруг засмеялся:

— Ты гляди какой мемчик крутой.

— Какой? — спросил седой, продолжая смотреть в небо.

— Да лан, проехали, — и молодой открыл планшет.

— Ну проехали, так проехали.

Двое курили. Один смотрел в небо, второй в ленту «Контакта». У одного все снежинки были разные, у другого были разные паблики. Снежинки были из воды, паблики тоже.

— Ты чего спрашивал-то? — выкинул в урну окурок седой.

— Кто?

— Ты?

— Я? — отвечал молодой, продолжая глядеть в планшет.

Седой покосился на него:

— А тут кто-то еще есть?

— А? Да... Я чета...

Молодой оглядывался вокруг. Не видя снега, он оглядывал побелевшую улицу. Если бы тут работал снайпер, молодого уже убили бы. Но снайпера здесь не было, его здесь не могло быть. Это Киров, это Вятка. Откуда здесь снайперы? Здесь войны не было с пятнадцатого века. А там войны не было всего семьдесят лет. Но в таком же, только украинском, городе однажды вместо снегопада по небу пронеслись ракеты «Градов». Пронеслись и упали сначала по восточным кварталам, затем по западным, потом по южным, досталось и западным. И смотришь, завороженный, на огненные ночные стрелы, разрубающие черное южное небо, а падаешь потом. Когда первый взрыв случается. И они, эти стрелы, такие медленные в небе, и такие быстрые на земле. Словно огибающий по дуге окурок, попадающий в край урны и разбрасывающий искры.

— А? — спросил седой.

— А? — ответил молодой.

Каждый из них залип по-своему.

— Все равно я не понимаю, — вздохнул молодой. — Ты ж нормально в Москве жил, работал там. Вдруг сорвался и поехал на войну. Зачем?

— Я не знаю, — соврал седой.

Все он знал. Просто не знал, как сказать. А когда не знаешь, как сказать: зачем говорить?

Когда он первый раз вернулся с войны, то отказал в интервью всем местным, провинциальным журналистам. Левая половина лица болела и не могла двигаться. Правая дергалась нервным тиком.

Первый раз границу они переходили нелегально. Ночью, под донской луной. Всей границы — речка с камышами. На той стороне их группу ждали украинские пограничники. Взяв с каждого по сотне баксов — а их было пять человек, — они подписали необходимые документы и растворились в ночной тишине. Да какой тишине? Цикады орали так, что заглушали канонаду боя. На юге от перехода сверкали взрывы на горизонте. Там донецкие шахтеры кипятили очередной котел с укропом.

Через сутки седой увидел это блюдо. Сотни, а может, тысячи гордых украинских военных слоями лежали вдоль дороги, дымилась сожженная бронетехника, горелые «калаши» лежали кучами. А еще звонили телефоны. Десятками, сотнями. Из карманов убитых солдат стаей маминых звонков. Вороны пугались этих звонков. Они взлетали, закрывая стаями солнце. Кошмарный запах саднил в горле. Седой залил его дешевым пивом в ближайшем селе, где такие же будущие трупы с жовто-блакитными повязками разбрелись по перекресткам. Документы у седого были в порядке, поэтому он спокойно доехал до станции, откуда уже поездом уехал до Одессы. В поезде ему снился безногий и безрукий труп украинского солдата, качающегося на проводах линии ЛЭП.

И нет, седого блевать не тянуло. Свое он отблевал утром третьего мая четырнадцатого года в той же Одессе.

— Едет, — с сожалением сказал и показал планшетом на мелькнувшие в снегу лучи света.

— Ага, — без эмоций ответил седой. — Сейчас разгрузим, первый раз, что ли?

Вот и кончилась Москва.

Кончилась не сразу, конечно. Сначала медленно ползли по пробкам в четырехполосных шоссе. Великаны-многоэтажки заглядывали в окна двухэтажного автобуса, откуда-то снизу гневно гудели легковушки.

А после автобус вырвался на простор и попер своей мощью на юг.

Удивительно, но на этот раз были свободные места.

Обычно, когда едешь на таком рейсе, автобус забит битком. А тут — на тебе, пустота. Семь человек на двухэтажку — это надо же. Когда проехали Бутово, Воронцов понял, что попутчиков не будет. Можно разложиться на сидении. А зачем? Есть же задние места. И пока их не заняли, Воронцов схватил городской рюкзак — в рюкзаке две книги Плутарха, фляжка с водкой, мешок с лекарствами. Сумка с футболками и трусами в багаже. Ноутбук с планшетом в отдельной сумке. Вот и все. Остальное в багажном отделении. А! Еще бушлат, бушлатом хорошо накрываться.

Ну еще и тапочки. Тапочки! Тапочки — самое главное. И носки. А все эти мультитулы и на месте можно приобрести. Тем более, Воронцову мультитулы нафиг не нужны. Они нужны ремонтникам.

В прошлой жизни Воронцов был журналистом. В настоящей — заряжающим. В будущей — а кто может сказать, кем ты будешь в будущей жизни? Ветер? Ветер завтра изменится.

Воронцов улегся на заднем диване автобуса, бросив рюкзак под голову. Ботинки на полу, тапочки там же. Через три часа остановка. В тапочках выйдем на мокрый снег, зайдем на заправку и тут же пометим какую-нибудь Тульскую область. А потом Липецкую. А потом Ростовскую. А потом... А потом будет потом. Теперь можно и поспать. Хотя тут трясет больше, чем впереди. Зато не орет младенец под ухом.

Вот зачем они тащат младенца на войну? Они думают, что там войны нет? Надо бы встать и завести разговор, почему они из Москвы едут в Луганск?

Может быть, они расскажут?

А ведь они расскажут.

Они любят рассказывать. Нет, они не любят. Они хотят рассказывать. И когда ты им говоришь, что ты писатель из Москвы, они вываливают, как их убивали красивые мужики с хорошими лицами. Их расстреливали, сжигали, бомбили. Они тебе это рассказывают. А ты не можешь ничего им ответить.

...У тебя нет денег на всех. Одному ты подкидываешь пару тысяч, другому пятерку. Потом деньги у тебя кончаются, ты едешь домой. У тебя контузия, левый глаз уже не видит, а ты не просишь помощи. Потому что тебе стыдно. У людей убили детей, а у тебя всего лишь глаз и контузия. Ты собираешься с силами и едешь обратно. Минералка слишком сладка, а безвкусное картофельное пюре жжет солью. И ты не ешь, а закидываешь топливо, которое не усваивается организмом.

Утром ты идешь на построение, внезапно приходит СМСка. «Вам перечислено пятьдесят тысяч рублей». Ты теряешься от неожиданности, потому что вся батарея вторую неделю курит прошлогодние листья, а денежного довольствия нет и нет. Кто-то мне перечислил большие деньги.

И ты мчишься с Волком, чтобы снять в финансовом центре эти деньги. Мчишься на убитом «Уазике» на два последних стакана бензина. И вот есть деньги, покупаем сигарет пацанам, еще надо ехать за бензином в соседний город, но ехать уже не на чем. Бегу до автостанции с пустыми бутылками. По дороге покупаю молока, потому что не завтракал. В соседнем городе тоже нет бензина. Каким-то чудом покупаем на краю вселенной этот сраный бензин по тройной цене. Заливаемся по горло. Еще в пять раз больше надо нашим «Камазам» и «Уралам». Еще куда-то едем. Комбатр шуршит, главное, чтобы в батальоне не узнали. Почему комбатр — да потому что командир батареи. Чего его с комбатом путать?..

...Автобус прыгает на лежачем полицае. Воронцов схватился за вибрирующий планшет. «Вайбер» проснулся.

Ноут нужен для работы. Планшет для переписок. Мобила для звонков. А еще она нужна для того, чтобы в Луганске снимать деньги с карточки.

«Зря ты уехал».

Конечно, зря. Надо было остаться и собачиться, как прежде. А ты могла бы и проводить, женщина.

Воронцов ждал ее до последней минуты на «Щелковской». Но она не приехала и автобус отбыл в сиреневое одиночество.

«Лопата глюканула, я думала, что еще семь вечера, но уже было восемь. Я приехала, а ты уже уехал».

Лопатой жена называла свой планшет. Но вот зачем вот она это пишет? Что Воронцов должен ей ответить? И зачем отвечать? А сна уже не было. И как раз автобус начал тормозить у первой остановки.

Дул пронзительный ветер, пахло сыростью. По фиолетовому небу неслись рваные облака. Воронцов поежился, зашел на заправку. Кофе — сто пятьдесят. К черту кофе, надо спать. Какао тоже — сто пятьдесят. Тут все по сто пятьдесят, включая малюсенькие пирожки с малиновым вареньем, зеленым луком, ливером и печенкой. Зато вай-фай устойчивый и не долбит автобусный телевизор по ушам.

«Я уже уехал, да» — ответил Воронцов.

Когда не знаешь, что отвечать, повторяй последнее слово и прибавляй «да».

«Нам надо поговорить».

«Поговорить, да».

Как будто разговоров до этого не хватило. Странные существа эти женщины. Поговорить они понимают как свой поток сознания, вываленный на мужчину. Когда же мужчина начинает говорить, это считается его слабостью. Ну а что? У мужчин же нет чувств и переживаний. Любая эмоция, любое чувство, пережитое мужчиной и высказанное им в разговоре с женщиной — апофетически считается минутой слабости. А, следовательно, женщина впадает в панику. Воронцов пытался с каждой женщиной перебороть эту черту, но каждый раз падал в лужу. Поэтому: «Поговорить, да».

А еще он зашел за какую-то будку и пометил какую-то область. Затем пошлепал по лужам к автобусу, опять улегся на заднем диване, сунув Плутарха под голову, накрылся бушлатом с головой, выключил планшет и подумал, что надо бы как-то уснуть. И тут же уснул, на этот раз без сновидений.

Автобус тронулся, телевизор начал рассказывать очередной российский сериал. Или украинский, хрен их разберешь. Все одинаковые.

За окном мелькали фонари платных трасс, по которым автобус шел бесплатно. Мелькали и здоровенные указатели на Липецк, Воронеж, Ростов, Луганск. С каждой минутой было все дальше от Москвы, все ближе к войне.

Войне, которой нет, немножко ее было раньше, и хрен его знает, будет ли она дальше.

И планшет под рюкзак. Вдруг она еще раз напишет? Стоп, планшет же выключен? Или включен? Спать, спать.

И вот еще одна остановка. Странно, но не «Лукойл», а зеленая «Татнефть». А это хорошо — на «Татнефти» стоят бесплатные кофемашины. Значит, горячий шоколад с молоком, и опять пометить, и опять спать. И опять она ничего не написала. И опять мелькают заправки, туалеты, указатели. Махина подпрыгивает на лежачих полицейских.

Воронцов спит на спине, стараясь не поворачиваться на левый бок. Там ребра еще не срослись. И левый глаз слезится сквозь сон. А еще он ужасно потеет, несмотря на сквозняк. Губы и рот его ссыхаются через каждые четверть часа. Чертовски чешутся ссадины на пояснице. Правой рукой он сжимает отключенный планшет и ждет вибрации. Во сне уже думает, что же ей ответить.

Война все ближе и ближе.

Впрочем... До войны еще очень далеко. Это из России кажется, что вот дорогу пересек — и там угар кутежа сразу.

На самом деле, никто за ленточкой воевать не хочет. И перед ленточкой тоже. Ни в российском Донецке, ни в луганском Изварино дураков нет.

Все хотят жить, любить, работать, растить детей, виноград и котов. А те, кто любит убивать — должны сидеть в тюрьме. И сидят, как правило.

Когда Воронцов приехал первый раз в Одессу и отмечался в российском консульстве как журналист, то спросил у консула... Ну как спросил? Скорее сказал фразу, глядя в зарешеченное окно первого этажа:

— Да здесь же жить и жить можно. Вот море, вот земля. Воткни палку в эту землю и через месяц она виноградом расцветет. Зачем они тут воюют все время?

Консул ухмыльнулся, ничего не ответил и расписался в аккредитации.

Через два года Воронцов понял, почему здесь все время воюют. Жить тут слишком хорошо. И каждый норовит отобрать ту самую лозу с виноградом. А сам ее сажать не собирается. Гораздо легче отобрать, а не ухаживать. А потом, самое главное, тявкнуть на весь мир, что ты не агрессор, а жертва. Ты просто приехал в гости, а местные жители на тебя напали, а потом сами себя сожгли.

Мир сейчас такой — прав тот, кто первый рассказал о себе, а не тот, кого убили. А то, что мертвые умеют говорить своими телами, то убийц пока не волнует. Главное сообщить всему миру — «Ой, это не я».

Тогда, летом тринадцатого, Воронцов еще не знал, что ему через год придется стрелять в лицо такому лукавоглазому семнадцатилетнему убийце. Где-то там, в дымке, останутся жена, теща, кактус, кот по имени Макс.

Убийце и впрямь семнадцать. Он с Харькова. Он стоит под июльским солнцем, по его обнаженному торсу стекают капли пота. Он не додумался убрать фотачки со стен «Контакта» и «Фейсбука». Вот лежит умирающая девочка из Одессы возле Дома Профсоюзов. Нога ее сломана в двух местах, торчит белая кость, брызжет кровь. А он просто поставил ногу на ее голову. И фотографируется. «Селфи с трупом, двадцать гривен, кто желает?» Желающих много.

Было много.

Один из них стоит перед отделением ополченцев спустя год.

Дышит он тяжело, мутная капля пота дрожит над левым глазом. Зачем брать его в плен? Сержант, — по крайней мере, у него такие погоны, — дает отмашку. Парень вдруг падает на колени и начинает орать благим матом. У Воронцова автомата не было, был «ТТ», подогнанный комбригом. Он целился в каплю на брови, но попал или нет — не знал. Глаза закрыл. Но отделение-то не промахнулось.

— Ты тольк не пиши об этом, — попросил отделенный. Именно так он и говорил, сглатывая окончания: «Тольк».

— Не буду, конечно, — соврал Воронцов. А может быть, и не соврал.

О чем-то гудел двигатель автобуса под спиной. Мелькали фонари станций платной дороги. Воронцову снился сон.

Будто бы он сидит в комнате и у него тот самый «ТТ», найденный комбригом на луганских складах. А еще граната. Гранату он хочет кинуть в разбитое окно, за которым шепчутся по-русски украинские солдаты. Но взрыватель почему-то пшикает синим дымком и ломается. А укропы вдруг слышат этот пшик и бегут в дом. Тогда Воронцов берет пистолет и прикладывает к виску. И ствол такой холодный-холодный. Пуля медленно пробивает кожу на виске, словно комар кусает. И совершенно не больно. Только мир темнеет, темнеет, становится черным. Черным до того, что не видно мизинца, которым Воронцов зачем-то касается носа. Вот она — смерть. Сердце ударяет раз, другой, еще полтора раза. Вот еще раз и все.

— Готовим документы, граница, — трубит голос ангела за рулем.

Приехали.

Когда-то здесь ездили по межрайонным дорогам. Две полосы, асфальт. Кто бы Воронцову в восемьдесят пятом сказал, что здесь будет граница.

В том самом, восемьдесят пятом, он вместе с отцом летел над этой будущей границей. А потом появились таможни на каждом шагу: вот сейчас между ЛНР и ДНР таможни. Может быть, это заговор таможенников? Им удобно, на остальных плевать.

Еще до войны Воронцов вез кота в Одессу, через Харьков. Так получилось, что прямых билетов не было из Москвы. С утра они бродили по улице. Кота кормить нельзя — нагадит в жаркой дороге. Из солидарности с котом Воронцов сам не ел ничего. Ну пили воду и пиво, конечно. Кому что. Солнечное лето было, предвоенное. Воронцов сводил кота на Красную площадь и показал ему Мавзолей. Кот отвернулся в переноске и мявкал. Мявкал на метро, на полицейских, на запах хот-догов.

На харьковской таможне докопались до паспорта Воронцова, затем до паспорта котэ. За две тысячи неучтенных рублей они вышли. Пограничники и таможенники побежали менять рубли на гривны, а Воронцов с котом побежали в местное отделение «Сбербанка». Снимать бабло, пришедшее от тогда еще жены. Деньги сняли. Кот обоссал харьковское отделение «Сбера», не вытерпел. Их выгнали из здания, а потом, шепотом, сотрудница отделения сказала мужикам: «Спасибо!». Их закрыли на дезинфекцию, а девочек распустили по домам. Лишний выходной барышням.

Воронцов с котом ушли в кафе, долго мылись. Кот орал благим матом в раковине, под холодной водой. Воронцов тихо матерился. Потом они ели сосиски. В тарелку капала кровь с расцарапанных рук. Коту это нравилось.

Затем они ехали в купейном вагоне разбитого Украиной поезда «Харьков—Одесса». Кот устал ехать из Кирова и стал орать. Поэтому, чтобы не мешать никому, ночью Воронцов унес переноску с котом в тамбур, там они и спали.

Почти так же он ехал в поезде «Симферополь—Киров» в девяносто третьем. Так, да не так. С котом в двенадцатом было легче.

В девяносто третьем он вел пешую группу по горному Крыму. Бахчисарай — Баштановка — Мангуп — «Орлиный залет» — Большой Каньон — Ай-Петри — Алупка.

Днем в Бахчисарае он, как командир группы, поменял у местного участкового деревянные рубли на бумажные карбованцы. В одном кабинете с участковым сидел и представитель контрольно-спасательной станции. У него встали на учет. Студент Воронцов заплатил ему русскими рублями. Несмотря на то, что российская валюта катилась под откос, украинская со свистом валилась в пропасть с бешеной скоростью. Хотя, казалось бы, куда быстрее русского рубля?

Вышел Воронцов от них с огромным пакетом, набитым украинской бумагой.

Это казалось любопытным до вечера. А вечером на мотоциклах приехали крымские татары. У каждого из них были пистолеты на руках. Удивительно, но Воронцов тогда сообразил, что надо сдаться. Пока он рассказывал жалобно, что вот, мол, группа студентов, что откуда у них деньги, туристы быстро собрались, сняв палатки. Им дали десять минут на то, чтобы они свалили с поляны. И через эти самые десять минут они уже поднимались по скальной лестнице бывшего Успенского монастыря. Заночевали на плоской вершине, снова разведя костер. А когда по ним стреляли из Чуфут-Кале, никто и ничего понял. Потому что совсем еще молодые были. Первый раз были под обстрелом. И как поняли, черт его знает.

Наверное, потому, что спустя две недели точно такие же звуки разорвали теплую крымскую ночь в Алупке, недалеко от того места, где они стояли с палатками. Под утро приехала милиция не пойми какого государства — то ли советского, то ли украинского, то ли крымского. Оказалось, что расстреляли владельца кафе, в которое студенты ходили иногда дешево завтракать.

Вот в эти дни, когда волоком тащили на себе Ленку, сжегшую бедро до третьей степени, студенты ощутили всем нутром, что СССР больше нет.

Да, они стояли в Алупке, под знаменитой канатной дорогой на Ай-Петри. Вернее, в Мисхоре, конечно. Но там от Мисхора до Алупки виноградной косточкой плюнуть. От дороги каких-то сто метров, возле арыка, за кустами дикой медовой алычи. Собирались уже. Ленка сливала бензин из горелки. Вместо того, чтобы слить ее в банку, она решила в костер. Ну и пламя по струе поднялось моментально. Она машинально отбросила горелку, успела не обжечь руки. А бензин попал на голое бедро. Стояла же в купальнике: жарко под крымским солнцем.

«Скорая» и врачи — молодцы. Отреагировали моментально, увезли в больницу, не взяли ни копейки. Но надо было ехать, потому что билеты.

Вечерний поезд «Симферополь—Киров» стоял на перроне, его атаковала толпа людей. В поезд пускали не по билетам, а по какой-то непонятной схеме. Пока с трудом загрузили Ленку и девчонок в одно плацкартное купе, место Воронцова уже заняли какие-то непонятные тетки с курицами в клетках.

— Сыночку, мы ж только до Мелитополя...

Пришлось ехать на третьей багажной полке, потому что в Мелитополе теток с курицами сменили тетки с ведрами. В ведрах сочно пахли груши и вишни. Они тоже куда-то недалеко «йихалы». На каждой остановке открывались окна — туда-сюда мелькали банки, тазики опять ведра. И сальные денежные знаки всех мастей. Доллары тетки прятали меж необъятных арбузных грудей. Остальное пихали в кошельки, кошельки в сумочки, сумочки по юбки. А потом сидели, тупо таращась в ночную темноту до следующего полустанка. Проводники впускали всех — люди спали в тамбурах и проходах. Другие люди по ним ходили, стараясь не наступать. А когда наступали, случалась свара. Еще сновали какие-то подозрительные личности туда-сюда: выглядывали, что и где плохо лежит. Где-то после Курска все они начали исчезать. Где-то под Владимиром Воронцов наконец спустился на вторую полку.

А еще через неделю Воронцов уже ехал с другой группой в Хибины. На этот раз вагон был пустой, с разбитыми окнами. Белья и одеял не было. Пришлось вытащить спальники. Но даже спальники не помогали от пронзительного свиста сквозняка. Укрывались еще и матрасами. А проводник двое суток пил в каком-то другом вагоне. На полустанках к разбитым окнам жалобно тянулись бабульки с корзинками морошки и голубики.

Кому все это было нужно?

— Ваш паспорт, пожалуйста.

Воронцов отдал паспорт российскому пограничнику.

Тот вышел из автобуса. Да, народа мало, быстро проверку пройдем.

И впрямь, через пятнадцать минут пограничник зашел обратно.

Но вместо того, чтобы раздать паспорта, вдруг попросил выйти из автобуса.

А солнце здесь, несмотря на ранее утро, уже палило во всю. Какой-никакой, а уже юг. Это если ты родился на Вятке, конечно. Для Вятки все юг, кроме Архангельска. Воронцов сощурился навстречу солнцу.

Пограничник попросил предъявить к осмотру багаж. Водитель открыл багажный отсек. Народ засуетился, вытаскивая сумки. Мимо, в сторону ЛНР, не торопясь проезжали легковые машины. Они шуршали шинами и светили разнообразными номерами. В основном это были луганские автомобили, но среди них мелькали и ростовские иномарки, и киевские легковушки. Проехали даже харьковчане и одна львовская. Добродушно посторонясь на обочины, ворчали дизелями грузовые фуры.

Воронцов и пассажиры поставили сумки и чемоданы на сухой асфальт. Один из пассажиров достал было сигареты, но на него тут же прикрикнул водитель:

— Ты что? Здесь курить нельзя! Это же погранзона!

Потенциальный нарушитель сконфуженно спрятал сигарету в пачку.

Воронцов стоял с краю, на правом фланге. Девушка в пограничной форме и со спаниелем начала с левого фланга. Спаниель деловито обнюхивал багажи, виляя хвостом. Служба явно приносила ему удовольствие. Перед Воронцовым пограничная парочка развернулась и ушла, скрывшись в здании. Странно, почему бы? Тут же раздали паспорта, пассажиры расселись по своим местам. Автобус проехал несколько десятков метров и снова встал. По громкой связи водитель объявил, что теперь можно выйти и курить сколько влезет.

— Нейтральная зона. Делайте что хотите. Хотя... До туалета все же стоит потерпеть.

Нейтральная зона была огорожена забором из сетки зеленого цвета.

У южного забора стоял крест. На кресте висела табличка.

«Здесь погиб Голенков Денис Геннадьевич «Медведь». 17.07.1982 — 20.06.2014».

Интересно, вот если махнуть бы на машине времени в семнадцатое июля восемьдесят второго? Дядя Леня еще жив, Советский Союз крепок как кремень. По крайней мере, маме и папе новорожденного Дениски так кажется, наверняка. Что там было, семнадцатого июля восемьдесят второго? Наверняка так же светило солнце, ветер донбасских степей свистел между терриконами. Евреи воевали с палестинцами, а арабы с персами. Итальянцы стали чемпионами мира. Через месяц появятся первые компакт-диски. В этот день «Динамо» (Минск) выиграет у бакинского «Нефтчи» 3:1 и станет осенью чемпионом СССР.

В программе «Время» сообщили, что выполнен полугодовой план по дыням и годовой по углю.

А Денис Геннадьевич будет орать, сучить ногами, требовать мамкину сиську. Отец же накроет стол в тенистом дворе и будет звать гостей на праздник. И вот если подойти к нему, к отцу, в тот июльский день и сказать ему:

— Ген, знаешь, твоего сына убьют через тридцать два года. И знаешь, кто? Нет, не бандиты. Нацисты. Ну, фашисты, такие же, как твоего отца ранили.

И Геннадий, незнакомый по отчеству, посеревший и бледный вдруг двинется на тебя с кулаками. Через тридцать лет слово «империализм» останется только в учебниках. И будут они ходить в детский сад, читать вслух «Денискины рассказы», покупать на базаре молоко. Дениска будет бегать на реку и жевать свежий черный хлеб с крупной солью. Еще он будет не любить пенку в кипяченом молоке все еще пионерского лагеря. Никому неизвестный городок Изварино вдруг окажется пограничной зоной. А потом здесь, в десяти метрах от России, погибнет Голенков Денис Геннадьевич.

Автобус гуднул, мы загрузились и поехали к луганской таможне.

Здесь вообще не проверяли. Парни в таких же пикселях и с георгиевскими ленточками просто пробили паспорта по базам разыскиваемых. К Воронцову был лишь один вопрос:

— Цель прибытия?

— К бабушке, в гости, — привычно ответил тот.

Луганский пограничник добродушно хмыкнул:

— У нас прям не республика, а санаторий для бабушек. Все сегодня к ним в гости едут. Доложитесь бабушке сразу по приезду.

Он улыбнулся и отдал паспорт. Воронцов улыбнулся в ответ:

— Непременно доложусь.

А сел в автобус и улыбаться перестал. Достал из внутреннего кармана куртки маленький блокнот и записал:

«Воистину, во всех майданах более всего заинтересованы таможенники. Чем больше границ — тем богаче им живется».

При этом он не заметил, что сел не на свое «лежачее» место, а рядом с женщиной, на одно из первых мест.

— А вы, наверное, из Москвы, журналист? — тут же спросила она.

— Извините, — пробормотал Воронцов. Он сам не знал, кто он сейчас. А представляться журналистом сейчас себе дороже. Вместо последних часов отдыха он получит три-четыре часа жалоб и заглядываний в глаза: «Помогите, вы же из России». — Я так... В гости. К бабушке.

— Да, да. Но вы же из Москвы? Скажите, когда все это кончится?

Воронцов еще не знал, что этот вопрос будет самым популярным в этой командировке. Впрочем, этот вопрос ему задавали и в Твери, и в Питере, и в Кирове. Да везде, включая поезда. Однажды он сорвался и сунул в руки спрашивающему телефон. Сказал, что там есть личные телефоны Путина, Порошенко и прочих. Седоусый тот мужик отшатнулся, замахал руками: «Да что вы, что вы, я же понимаю, я все понимаю, но когда все это кончится?» На этот раз Воронцов сдержался.

— Помните, был такой протопоп Аввакум?

— Кто? — не поняла женщина, завернутая в какой-то большой сиреневый платок.

— Старообрядец он был. Шли они пешком куда-то в ссылку, что ли. Жена его и спрашивает, долго ли им еще терпеть, пешком да по осенней дороге. «До самыя смерти, Марковна, до самыя смерти».

— Эх... А пожить-то когда, для детей, для внуков.

— Так ведь жили уже, спокойно, весело. Свадьбы играли. Именины отмечали. В Мариуполь, к морю ездили.

— Да... Ездили... Только жить начали, ваша правда... — она сунула края платка в рот и уставилась в окно.

Автобус снизил скорость. Дорога пошла уже луганская. Эту дорогу не ремонтировали хрен знает сколько лет, возможно, еще с советских времен. А потом тут пронеслась война.

Первый раз Воронцов тут проезжал в ноябре. Ребята с Ростова подкинули до российской границы. Таможни он тогда прошел пешком. А потом долго стоял и голосовал. Ни одна из машин не останавливалась. Через четыре часа, после поллитровой фляжки коньяка, наконец-то остановилось такси. За тысячу его докинули до Красного Луча, там он успел на последний автобус до Луганска.

Таксист сразу оценил состояние пассажира и сказал, что останавливаться на «проверить шины» не будет, а если и будет, то Воронцову не следует выходить на обочину, а сливать радиатор прямо на дорогу. «П-почему?» — поинтересовался замерзший до почек Воронцов. «Подорвешься» — мрачно ответил таксист. «Ааа...» — согласно кивнул Воронцов. «Дороги у вас, конечно, как после войны» — неловко пошутил гость Луганска. «Так после войны и есть. Вот здесь «Градами» работали, а вот это минометы». Воронки на дороге казались маленькими, но старую «Волгу» ощутимо потряхивало на них. А шутка-то была казенной, старой. Так шутил Воронцов еще в Кировской области, когда выезжал на редакционные задания в районы.

Там местные дорожники сразу оценили сущность капитализма по Марксу. Зачем делать дороги один раз и на сто лет, если на следующий год гос.заказа не будет? Надо класть асфальт так, чтоб его смывало через год. И ямы там были как в Луганске, если не больше. Ну, положа руку на сердце, больше, чем от минометов, но меньше, чем от гаубиц. Вот там, на Вятке, такая шутка была к месту. А в Луганске нет.

Но двухэтажный автобус все же легче переваливается через следы Изваринского котла. Не так чувствуются они позвоночником и другими частями тела.

Воронцов смылся на свое место, полулег и тоже уставился в окно.

Слева-справа — степи. Раньше, в детстве, он думал, что степь это такая равнина-равнина, на которой бескрайно колышется ковыль. Оказалось, что степь это такая стиральная доска, состоящая из балок и холмов. «Море волнуется — раз! Море волнуется — два! Море волнуется — три! Морская фигура замри!» Морская фигура замерла и превратилась в степь, остро пахнущую травами и... И травами. Этот воздух можно пить как чай. Вкуснее воздух был в Одессе. Тогда, еще до войны, осенью Воронцов выбирался с термосом на гребень холма. Под ногами Люстдорфа плескалось море, за спиной Черноморки расстилалась степь. Нагретый полынный воздух Причерноморья сталкивался на гребне с холодным запахом мидий. Этот воздух можно было намазывать на хлеб. А когда расцветали розы? Боже мой, Боже мой, ешь ложками этот воздух, ныряй в него и размазывай по телу. Своему телу и телам девушек. Боже, как свято было любить жену в этом воздухе.

Воронцов еще не знал, что они ехали по «Дороге смерти». Ни в ноябрьскую поездку, ни сейчас, никто ему не рассказал еще, как по этой дороге шла колонна украинских военных и расстреливала всех, кто попадался ей на пути. Сидит бабушка и торгует орехами. Очередь из пулемета или обычного «калаша» — бабушка нелепо падает в кусты, ведро с орехами весело подпрыгивает. Стоит «Москвич-412». Из него выходит дед в шляпе, с силой закрывает дверь. Одно движение штурвалом и какой-то БТР, чуть сместившись из колонны направо, давит в лепешку и деда, и его советский раритет. Мелькание в окне занавесок — немедленно снаряд туда.

Сколько людей погибло в тот день — никто не считал. Некому было считать. Как не считали тех, кто на этих бандеровских БТРах и танках доехал до перекрестка с дорогой, ведшей на Луганский аэропорт. Там они встретились с группировкой, выходившей на встречу. Сколько их там было? Пять? Шесть тысяч? В течение получаса эта группировка сгорела в чистом поле, когда несколько дивизионов «Градов» луганских ополченцев с разных направлений ударили по перекрестку. Долго потом сгребали бульдозерами останки.

Всего этого Воронцов еще не знал. Потому что не успевал узнавать.

Пока он просто ехал «до Луганска».

«О войне писать и сложно, и просто.

Просто, потому что вот он, конфликт — тут враги, тут наши.

Сложно, потому что так писали сотни писателей. Надо написать так, как не писал никто. А как? Развивать внутренние конфликты? Вводить пошлую любовную линию? Тогда легко свалиться в этакую михалковщину. Заслонить гигантский фронт мещанскими, пошлыми поделками, подвиг — анекдотами, любовь — сиськами.

Одинаковые лица, одинаковый камуфляж, одинаковые каски. Одинаковые армии, в конце концов. Что о них писать? Как умирают люди? Так это уже описано сотни тысяч раз. Необязательно увидеть серые (или белые?) мозги, чтобы написать: «Сержант упал и в каску выплеснулись его...» Напугать читателя? Зачем? Чтобы он, прочитав статью, сделал... Сделал что? Поехал добровольцем или сделал запас еды дома? В лучшем случае, он вспотеет, сотрет пот с лица, откроет еще бутылку пива, откроет новую вкладку в браузере. И все! Послушай, старик, зачем тебе все это нужно? Кто все это опубликует в современном мире, когда нужно редакторам только «Шок! Весь мир обомлел, когда узнал, что готовит на завтрак Путин!»? Путин готовит яичницу, вся Украина в шоке, потому что она на сале, да. Какой идиотизм.»

Автобус, наконец, затормозил на конечной. Луганск. Воронцов сунул блокнот в куртку. Ботинки не стал надевать, на улице плюс тридцать два. Так и пошел с сумкой на плече и в тапочках.

Первым делом зашел в кафешку.

— Два горячих шоколада и сим-карту. Нет, не МТС. «Лугаком», пожалуйста.

Так-то почти никакой разницы. Не работает ни та, ни другая, но на «Лугаком» хотя бы как-то можно прозвониться раз на пятый-шестой. А еще его хохлы не слушают, как считается. Хотя, конечно же, слушают. Как они могут не слушать? С другой стороны, тогда нафиг глушат? Но психику хохлов сложно принять, хотя понять можно — насрать соседу за плетень, або день не удастся. Рагули как есть. Глушат и сами себе мешают слушать. Американцы от их логики, наверное, вешаются всем Пентагоном.

А теперь можно и пожрать.

— Борща еще насыпьте, пожалуйста.

Борща насыпали. И кто может объяснить, почему жидкое на югах насыпают? Его же наливать должны, нет? Ладно там — «кулек» вместо «пакета». Но насыпать борщ? Странно все это. Хотя не странней новомодной гвары. Гвары, не мовы. С полтавской мовой все ясно — нормальный певучий диалект. Шикарный. Один из самых красивых в мире. А «хохукраинише», который подают сегодня под маркой «настоящего украинского», пятизвездочного выдержанного, воспринимать славянину совершенно невозможно.

Какого черта им не понравился «вертолет», зачем они его превратили сначала в «гвынтокрыла», а потом в «геликоптера»? Где у него крылья? А греческий тут причем? Це Европа? Тогда почему «лифчик» и «бюстгальтер» — вполне себе европейские существительные, — превратились в «цицькопидтримувач»? Что это за калька? Зачем это? А «кондомы» и «презервативы» в «нацюцюрник»? Не, оно зато понятно, почему девы с Украины шокают на Ленинградке. Потому что у их парубков — цюцюрки. Цюцюрки, твою мать. Говоришь «цюцюрка», и сразу представляешь себе какой-то сморщенный гороховый стручок. В лучшем случае, бобовый. Этот хоть толще. В некоторых необандеровских книгах Воронцов встречал такой аналог: прутэнь. Это еще более-менее. Прутэнь, он не цюцюрка. Прутэнь, есть чем гордиться. Прямо слоган для вербовочных пунктов ВСУ.

Хотя гордится тем, что тебе досталось от родителей и природы, Воронцов считал глупым. Это ж просто удача, чем тут гордиться? Случайность. Лотерея. Гордиться надо тем, что ты достиг сам.

Верхом достижения украинской государственной филологии Воронцов считал слово «сполохуйка». «Зажигалка». С тех пор он девушек с низкой социальной ответственностью, но с легким социальным поведением иначе как сполохуйками не называл.

«Интересно» — подумал Воронцов. «А почему водку не насыпают? Тоже нажористая?»

Наконец-то тренькнул планшет. «Лугаком» поздравил с регистрацией. А потом еще тренькнул. Ага. «Контакт».

«Как ты там?» — Вот что ответить? Правду.

«Жру.»

«Че жрешь?»

«Борщ вот. Насыпали.»

«Как себя чувствуешь? Можешь не отвечать, но мы же не чужие друг другу?»

Блин. Вот почему когда рядом, так сразу чужие. А как на расстоянии — сразу родные все такие. Как там... Любимки, ага. Боже, какое отвратительное слово. А больше всего Воронцов ненавидел слово «отношения». Отношения... Мать твою, у тебя отношения ко всему, что тебя окружает. Хорошее отношение, плохое. Нейтральное, равнодушное то есть. Воронцов вот к борщу относится хорошо, а вот к тем лютикам — или как их? — равнодушно. Как можно говорить о человеке: «У нас с ним отношения»? Вы дружите? Целуетесь? Занимаетесь любовью? У вас свадьба? Вы женаты десять лет?

Обеднять речь «отношениями» — обеднять мозг. Это все равно, что лайкать чужие фотографии, не понимая в них смысла. Однажды Воронцов выложил в «Контакт» рабочие фотографии и не успел закрыть их под замок. Использовал эту сеть как фотохостинг. Через несколько минут фотографию с пуговицами, шевронами и прочим всушным барахлом лайкнула подруга из прошлого. Помнилась она единственным — так нажралась шампанского в процессе соблазнения, что в процессе секса утрахалась так, что кончила и уснула. Воронцову осталось снять «нацюцюрник», со зла плюнуть и уйти из ее квартиры. Территория и женщина оказались непомеченными. А тут вдруг лайкнула. Вдруг Воронцова это разозлило. И он написал ей: «Зачем ты лайкаешь то, что не понимаешь? Если хочешь разговор завести — пиши сразу в личку». Ага. Второй год молчит. Тоже отношение.

«Ну, вот», — подумал Воронцов. — «Перекусил, можно и ехать».

До Квартала Восточного можно ехать и на маршрутке прямо от автовокзала. А можно и на такси сторговаться за 150 рублей. С понаехавших москалей дерут, конечно, в два раза больше. Но Воронцов, хоть и не загорелый, шокать и гекать умел. А торговаться его научил одесский «Привоз». А еще с собой был военный билет Народной Милиции ЛНР.

Вообще-то, к бойцам здесь все относились положительно. Кроме таксистов. Для этих все — лишь источники дохода. Какая-то особая каста, особая нация. Как там у классиков? «Мелкобуржуазные инстинкты»? Байку про Ярославский и Казанский знают все. А вот вятские таксисты, срубающие штуку за проезд с железнодорожного до автовокзала, не байка. Идти там ну... минут десять, не спеша. В Луганске то же самое. И когда Воронцову залупили триста до Квартала Восточного, он просто достал телефон и сказал, что сейчас за сто двадцать доедет. Цена моментально упала до ста тридцати. Десятка, чтобы не ждать.

И вот здравствуй, отель «Рандеву», триста рублей номер в сутки. Есть вай-фай, есть холодильник, есть горячая вода. Правда, окон нет. С окнами за шесть сотен. И с телевизором.

Но если прилетит снаряд — в подвале чуть больше шансов выжить. Всякие диванные хомячки рассчитывают эти шансы, и что делать, если большой песец пришел. А стопроцентных шансов не бывает. Чуть больше бывает, чуть меньше.

Какие у тебя могут быть шансы выжить, если по твоему кварталу ежедневно стреляют?

Ты можешь сидеть на девятом этаже и обозревать окрестности, а потом прилетает снаряд, осколками тебе рвет бедро. Истекая кровью, ты ползешь за аптечкой, но подняться до шкафчика не можешь. А мобильной связи нет, и лифт уже не работает давно. Много тебе поможет жгут в кармане, если рядом нет людей, которые тебя потащат на руках в больницу?

А можешь сидеть во дворе, у костра на детской площадке, и наблюдать, как красиво падают ракеты «Градов». От этой красоты сводит живот, но кулеш пахнет, ты смотришь и ешь пустой рис из гуманитарки или бич-пакеты по цене суши из соседнего магазинчика. Из твоего подъезда все живы. Пока живы. Потому что завтра, переходя дорогу...

Восемнадцатого июля четырнадцатого года прилетела очередная партия украинских снарядов. Часть из них упало в районе «Восточного рынка». «Скорые» мотались одна за другой. Воронцов видел работу только одной. Сначала врачи метнулись к мужчине, потом сразу накрыли его простыней. Он еще дышал, белоснежная простыня медленно вздымалась и опускалась на груди. На груди же белоснежное сменялось кровавым. Через пару минут он дышать перестал, так и не придя в сознание. Медики же перекладывали женщину на носилки. Рядом с ней они положили ногу и руку.

Воронцов, забыв все наставления, оцепенело смотрел на лужи крови и дымящийся развороченный асфальт. Делать снимки он не смог. Забыл. А потом вспомнил и побежал подальше от кровавой картины. Улегся за бордюр, а кому и поребрик, и принялся зачем-то ждать. Обычно украинцы так и поступали. Давали обстрел по оживленному перекрестку, затем выжидали, когда подъедут «Скорые» там или пожарные, и давали второй залп. Корректировщики-то рядом сидят, из окон наблюдают.

Наверное, в тот момент он струсил. С другой стороны, чем он мог помочь медикам? Ничем. А с третьей стороны, он же был бойцом ополчения, хотя в тот момент и не в форме. Это он должен был защитить собой, своим телом эту женщину без правой ноги и левой руки. Но осколки не спрашивают, куда летят. За них потом другие орлы спрашивают: «Если ты такой патриот России, то почему не сгорел в Доме Профсоюзов?» Так получилось.

А женщина та пыталась приподняться на носилках, медики ее прижимали, вкололи катетер, пришпандорили капельницу, затем увезли, воя сиренами. На асфальте бурела кровь и лежал под простынкой мужчина. Из пакета в правой руке вытекало пиво и молоко. Все это вливалось в лужу крови.

Воронцов лежал еще минут десять, а потом поднялся и ушел жить в гостиницу «Рандеву». Он не знал, что хирурги и травматологи спасут эту женщину, сделав культи. А этой же ночью, не выходя из наркоза, она перелезет под обстрелом под кровать. Много кого еще привезут, девочку со срезанным черепом, парня с вырванной челюстью. Спасут не всех. Но многих.

А Воронцов добудет у администратора «гостишки на час» литр водки по безумной цене, и, не выходя из номера без окон, будет спать и бухать. Или бухать и спать, здесь последовательность не важна. И ждать, когда прилетит снаряд.

Снаряд не прилетел и спустя три года Воронцов снова приехал в «Рандеву». Нет, все же удивительные объекты эти гостиницы. В Луганске нет воды. Подается по графику. В гости друг к другу ходят с пятилитровыми канистрами. Потому что чай и потому что надо смывать за собой. А тут вода любая! Горячая и холодная, на любой вкус. И всегда! Может быть, потому, что ее пронырливый армянин держит? Где-то цистерна у него прикопана, что ли? Воронцов каждый раз хотел спросить у девчонок на ресепшене, но каждый раз забывал, потому что были дела важнее. Спать, в первую очередь. В первом смысле этого слова.

Хотя в прошлый раз получилось во втором. Полгода назад он и еще несколько пацанов с мехроты и стрелковки получили увольнения. Воронцов тогда удивился: на кой черт ему увольняшка? Но приказ есть приказ — три дня увала. Он планировал их проспать в казарме, изредка выходя в штатском в кафешки города Кировска. В штатском, конечно же. Но командир батареи настоятельно посоветовал ему скататься хотя бы в Алчевск.

Ага, в Алчевск. В автобусе нашелся Карат и Заяц с мехроты и пацан-стрелок, позывной которого Воронцов не запомнил. Фамилию и имя тоже. Вроде Сашка. Прямо в автобусе они уговорили Воронцова ехать до Луганска. Увал был сразу после денежного довольствия. Поэтому со Стаханова до Луганска дернули на такси. Погода была отвратная, клубились серые облака. Воронцов озвучил желание сходить в театр: мужики поржали. А там билет пятнадцать рублей, чего ржать-то? Тем более, театр имени Луспекаева.

Бойцы тоже планировали поклубиться. Да только в клубы таких как Карат, Заяц, Одесса и пацан Сашка не любят пускать. Слишком явен контраст между блокпостом и зайчиками зеркального шара. А у Зайца еще фингал под глазом был — неудачно вмазались в забор на БТР. До клуба не добрались. Не успели. Взяли номера, водки, спустились в сауну. Вызвали девочку для снятия напряжения. Девочка заработала шесть тысяч рублей. Трое пили в номере, четвертый получал женское внимание. Потом следующий, следующий. Как на конвейере. Девочка, конечно же, устала, но держала марку. Даже ни разу не выпила, хотя Карат по-гусарски настаивал. Презервативы, кстати, тоже были «Гусарские». Воронцов так и не понял: изменил он жене или нет? Технически — да, конечно. А душой-то нет. Странные эти сексуальные материи.

А потом они добухивали то, что осталось, спали, во сне Карат стонал и кричал.

Утром второго дня пошли еще за бухлом. Не потому что хотелось, а потому что есть возможность побыть свободным вне армии. В театр Воронцов так и не попал, кстати. До сего времени не попал. Пятнадцать рублей, конечно, есть. А вот пятнадцати минут просто нет. Конечно, можно выкроить из сна, но Воронцов боялся захрапеть на спектакле.

Поэтому он практически сразу выключил свет в номере и бухнулся спать. Отсутствие окон только помогало. Сенсорная депривация, да.

Забавная штука — дорога. Вот вроде и ехал удобно, лежа, а не сидя. А все равно спать хочется. Главное, никому не сообщать, что ты уже приехал. Задолбают звонками. Нет, нет. Сначала выспаться. Потом звонить.

Шесть часов — непозволительная роскошь на войне. Даже на украинской гражданской. Или это русская гражданская? К черту размышления перед сном. Будем спать четыре часа.

А получилось все равно шесть. Стыд разбудил. Проснулся в семь вечера от того, что он стоит и смотрит, а парни гибнут.

Воронцов резко сел, включил свет. Журчит вода в санузле, холодильник мыркает. В холодильнике кровянка, «Луга-нова», белорусский сыр, серый хлеб, горчица, два литра пермского абрикосового сока. Больше ничего. А чего еще мужику надо?

Перекурить он вышел на улицу. Окон нет — душновато, несмотря на вентиляцию. Да и мобильная связь в бункере этом не ловит. Набрал дядю Колю, с пятого раза, как обычно:

— Дядь Коль, это Воронцов. Да, понаехал. Ну, как обычно, в «Рандеву». Да как хош, только обратно до комендантского часа не успеешь. А смысл на пару часов? Да, есть место. Что? Администраторы? Да пофиг на них. Все, договорились. К десяти жду.

Дядя Коля...

Дядя Коля был похож на мощного, кряжистого гнома. Невысокого роста, с большой светлой бородой, мохнатыми суровыми бровями и добрыми глазами. Ноги его, казалось, вросли в каменистую почву Новороссии. «А это не совсем метафора» — подумал Воронцов.

Когда украинцы нанесли авиаудар по Луганской администрации второго июня четырнадцатого — одним из погибших был Саша Гизай, командир поисковой луганской организации «Феникс Донбасса». Вот его и сменил дядя Коля.

И, как настоящий гном, начал свирепо наводить порядок. Разве что топором не махал.

Это в России тоталитаризм и все такое. А на Украине всегда была «Свобода от всякой херни». Поэтому в России поисковики занимались своей военной археологией по закону, а на Украине как черт на душу положит. Когда же Луганская область стала Луганской народной республикой, стали меняться и поисковики. Не сразу, конечно. Сразу хочется, конечно. Чтоб раз — и сквозь рассветы, города — и все получилось. Но так не бывает. Люди существа динамические, а не статические. Сегодня ты герой, а завтра предатель. Или наоборот. Очень многим хотелось, чтобы все было бесконтрольно, как на Украине, но чтобы на русском языке. А так не бывает. Закон або воля. Под волей новые украинцы понимали исключительное рабское поведение: «Делаю, шо хочу, а мне за это ничего не будет». И не только украинцы, конечно. Но и многие русские. И совершенно не важно, на какой стороне конфликта они оказывались. Потому что все они — одинаковые. Хорошо, что в первые же дни на фронте они погибали — бесцельно и глупо. Жаль, что не все приезжали на фронт.

Так и с военно-археологическими копарями. До войны приходилось давать взятки ментам. Во время войны гонять этих же ментов немецкими карабинами. Потом пришли большие дяди — ВСУ или ВСН, не важно, — и гоняли уже выживших ментов и прячущихся копарей. Злые копари потом шли во все стороны. Большая часть сидела дома, остальные шли или в Украину, или за Новороссию. Били друг друга с яростью. Что не мешало им спокойно на археологических форумах, прямо из окопов, нормально общаться друг с другом по поводу разных пуговочек да кантиков. Именно так — пуговочек.

А в самом Луганске власть взял дядя Коля. И начал методично подбирать отряд за отрядом под себя, под свое видение поискового движения. Начал с музея. Выцыганил каким-то чудом помещение на шестнадцатой линии: угол с Советской. Помещение это принадлежало какому-то бизнюку из Киева. Бывший детский сад, переделанный под бизнес-центр. Ну или как это называется: «Бруки с Парижу» в одном отделе, «Мини-кредит всего за 1500% годовых» в другом и кофе по мелочи. Когда началась война и по этому кварталу стали прямой наводкой бить украинские артиллеристы, бизнюк моментально свалил в Киев. Правительство ЛНР национализировали, что ли, пустые помещения. «Бруки» отдали поисковикам. Теперь там стал музей. У входа лежали останки «Точки-У», ударившей по роддому Луганска. Хорошо, что не взорвалась. Внутри же помещение было разделено на несколько залов. В одном была экспозиция про башкирскую дивизию, когда-то освобождавшую Ворошиловград. В другом немецкая экспозиция. В третьем — украинская агрессия.

Молитвослов, изданный в тринадцатом году по заказу Бундесвера. Окровавленная жовто-блакитная повязка с надписью «Перша украiньска дивизия СС «Галичина»«. Американский сухпай. Да, да, у нас тут просто гражданская война. С немцами, американцами и нигерийцами. Нигерийцы отметились на фото, где они выгружаются на фоне своего самолета. Фото было сделано с мобильника, найденного в развалинах Луганского аэропорта.

Опять вздрогнул телефон. Внезапно не дядя Коля, а Глеб Соболев. Но как? Воронцов же сменил номер! А, черт, автоматическая смс-рассылка по адресной книге... Ну да, если бы он был нужен укропам, то по Кварталу Восточному опять бы прилетело. Ведь у него в адресной книге сохранился номер сотрудника одесского СБУ, правосека из Житомира, бойца батальона «ОУН» и так далее. Работа.

— Глеб?

— Яволь, понаехал?

— Понаехал, тащ командир!

— А?

Мало того, что тут связь через мусорные баки устанавливается, так Глеб еще глух как пробка. Афган.

— Понаехал, говорю. Приехал. Я НА МЕСТЕ. На месте я. Бля... Я. З.Д.Е.С.Ь. Черт, как еще сказать-то... — буркнул Воронцов. Глеб немедленно понял:

— А, ты приехал, так и сказал бы. Остановился где?

Воронцов пять раз в разных вариантах назвал гостишку. Глеб услышал с третьего раза. После чего приказал в обязательном порядке явиться к нему в «Луганский информационный центр». «Ну, хоккей» — подумал Воронцов. Возвращение на батарею отодвигается еще на день.

Если ты приехал в Луганск и планируешь выехать в республику, знай, что после двенадцати дня шансы на выезд стремительно несутся к нулю. Тут после тринадцати-четырнадцати даже бутики перестают работать. Ибо Луганск — это такой шалаш, где рай, если милый жив.

И тут же второй звонок от дяди Коли. Ничего слышно не было, но Воронцов на всякий случай согласился со всем, что там в трубку ворчал поисковый центральный гном. А минут через пять от него же пришла СМС-ка. У него поменялись планы и приехать он не сможет. А вот завтра на базе в одиннадцать — вполне себе. «Адрес помнишь?» «Помнишь» — ответил Воронцов. А чего его помнить-то? Любой таксист знает, где лежат ракеты. Те самые, с лета четырнадцатого. «Точка-У», «Смерч», «Ураган»: их останки поисковики притащили к музею и фигурно выложили на газоне перед входом. Первое время пришлось ставить круглосуточную охрану. То ретивые коммунальные службы пытались увезти как мусор, то неизвестные в камуфляже утащить на металлолом.

Ну что ж. «Сегодняшний вечер проводим в одиночестве» — Воронцов лег на кровать и уставился в белый потолок. Посмотрел на ноут, открыл его. Первым делом пробежался по новостям. Ничего нового. В топе украинского «Яндекса» заявление президента страны победившей коррупции Петро Потрошенко. Чего он заявляет? Он заявляет, что Россия вздрогнула под ударом новых санкций. И чего рядовому украинцу от этих заявлений и от этих вздрагиваний? Наверное, цены на коммуналку повысят и скажут, что это виноваты русские агрессоры.

Вот, конечно, вторая новость: Россия сосредотачивает войска на границе с Черниговской областью. Странно. Еще летом четырнадцатого Воронцов видел бегущую строку на одном из телеканалов Украины: «Россия ввела войска в Чернигов и Сумы». Воронцов подавился кофе с молоком, смешно зафыркал, закашлялся и напиток потек через ноздри. Пока он отмывался в туалете, понимающий одесский официант поменял скатерть и принес новую порцию. Как раз в тот момент, когда Воронцов, вытирая слезы, сел на место, официант поменял телеканал. Как оказалось, зря. На этом «Россия нанесла ядерный удар по Донецку».

Хаксли и Оруэлл в одном флаконе.

«Военный блогер Приходько утверждает, что войну с Россией можно закончить в три дня».

Военный, мать его, блогер. Интересно, в каком он звании? Гвардии старший блогенерал? Сержантвит? Ефрейторепост? Лайкапитан? Инстаграмайор? Скайполковник? И вот это очкастое дрищавое оно с тупым взглядом важно вещает, что если украинская армия — сильнейшая в Европе, несомненно, — возьмет Воронеж, то восстанет против Путина весь Юг России, включая Крым, и тогда Путин убежит. Русская армия тут же разбежится, ведь ее держит лишь страх перед репрессиями. Останется только повесить желто-голубой флаг на Кремле. Хорошо. Но почему Воронеж-то? Что это за точка сборки России? Белгород ближе, например. Или там выстроена оборонительная «Линия Путина», что ли? Наверное, у Приходько теща в Воронеже. За свой счет навестить не может, доллАров не хватает. А вот за казенный кошт — это завсегда. Воронеж… Огрызки своих бывших областей добить не могут, а им Воронеж подавай.

«Жители оккупированного Крыма подвергаются массовым репрессиям».

О, это уже интересно! Чем удивит нынче кровавая ФСБ? Массовые расстрелы и гигантские мясорубки прошлый век. Небось, крымчан в сваи Керченского моста замуровывают? Или приносят окровавленных младенцев к памятнику Дзержинскому? Чтоб портреты Путина замироточили. Ан нет. Просто увеличилось в летний сезон количество штрафов за вождение. Вот такие репрессии, да. И ведь не соврали. Репрессия — это и штраф тоже. Половина записей в книгах памяти общества «Мемориал» — из подобных штрафников за прогулы.

«Позиции ВСУ накрыты жесточайшим артиллерийским налетом. Потерь среди украинских солдат не зафиксировано». Ага. Очень интересно смотрится с другими новостями: «В Одесский госпиталь доставлено четырнадцать раненых». «В Днепр прибыл борт с шестью ранеными». «В Харькове волонтеры организовали сбор средств для поступивших в госпиталь раненых бойцов». Трехсотые у них как грибы после дождя, а потерь нет. Здравствуйте, говорящие кастрюли.

Так что в украинской инфосфере опять ничего нового или интересного.

Воронцов закрыл новостную вкладку. Начал серфить по соц.сетям. «Одноклассники» — дохло, никому тут Воронцов не нужен. «Фейсбук» радостно сообщил, что у френда N день рождения и надо ему что-то пожелать, чтобы день был светлый и радостный. Френд N уже год сидел в тюрьме как взяточник — один из чиновников города Кирова не побрезговал сотней тысяч баксов, чтобы на месте какого-то памятника архитектуры возник очередной торговый центр. Возник, естественно, в рамках борьбы с точечной застройкой. Не то, чтобы Воронцову нравился этот памятник — изба как изба, только с табличкой, — но безликие небоскребы и впрямь уродовали и так морщинистое лицо Вятки.

«Фейсбук», конечно, в своем репертуаре. Когда-то репортера искала СБУ. За несколько дней до ареста мордокнига прямь возопила: «Установите геолокацию. Расскажите вашим друзьям, где вы находитесь. Вы нужны им». Ну конечно, конечно.

Зато «Вконтакте» порадовал тремя сообщениям. Одно было от старого знакомого: «Саня, где ты!» — именно так, с восклицательным знаком. Знакомый был скучный и нудный, Воронцов не ответил. Второе от бывшего начальника: «Саша, нам надо поговорить, есть интересная работенка». Начальника не было в сети. Пользуется он «контактом» крайне редко, видимо, дело действительно важное. Но вот зайдет он сюда только через неделю. Или две. Поэтому Воронцов честно ответил: «Жду с нетерпением. Пиши сюда» и тут же о нем забыл.

А вот третье сообщение было от бывшей.

«Как ты?»

«Нормально» — затем подумал и добавил: «Ты как?»

«Отлично!»

Ну еще бы не отлично. Даже если ей сейчас плохо, она все равно напишет «Отлично!»

Воронцов поднял руки над клавиатурой, подержал их и убрал. Странно. Сидишь такой, ждешь хоть какого-то сообщения, смайлика там или подмигивания. В ответ сочиняешь целую поэму: каждое слово яркое, хлесткое, цепляющее. Образы сочные, метафоры и аллюзии бьют прямо в сердце. Человек по ту сторону монитора моментально прозревает и все становится хорошо.

Но получается только «нормально».

А ведь хотелось сказать многое. Но он боялся того, что, поделившись чувствами и переживаниями с бывшей супругой, в ответ он получит обычное: «Это не мое дело».

И куда делась та веселая, озорная девчонка, готовая на любой кипеж? Готовая сорваться и поехать в Питер на концерт «Короля и шута» или в Одессу на тюлений отдых. Каким-то неведомым Воронцову образом через несколько нет она превратилась в унылое существо, бродящее бледной молью по закоулкам квартиры. А затем и алкоголь добавился. После бутылки пива или полтинника коньяка она оживала. Оживала — и Воронцов снова наслаждался легкими разговорами на любые темы. Но она не могла остановиться. И после третьей или четвертой бутылки пива из веселой девчонки вылезала какая-то демоническая сущность. Перекошенный рот, сбегающая слюна, глаза залиты тупой ненавистью. Летящий в лицо кипящий чайник — это так, мелочь.

Утром двадцать третьего февраля Воронцов проснулся от шума на кухне. Наверное, любимая решила порадовать вкусным завтраком? Он встал, вышел в коридор, открыл дверь на кухню. На полу валялись пять пустых бутылок из-под темного пива. Среди них под «Нирвану» томно изгибалась одетая только в джинсы жена. Ну этой ей казалось, что томно изгибалась. Ее пьяно шатало, ноги пинали пустую тару, руки изображали непонятно что. Она почувствовала, что кто-то смотрит на нее, развернулась. Из перекошенного рта понеслись визгливые звуки:

— С праздником, любимый! Хочешь меня? — она подняла обвисшие груди четвертого размера. Бледно-розовые пятна сосков нагло смотрели на хмурого Воронцова. — Хочешь меня? Хочешь меня такую?

Она нагнулась и стала болтать сиськами из стороны в сторону:

— Давай, трахай меня! Ты же говорил, что любишь меня любую! Давай, в беде и радости мы вместе же, навсегда! — и хрипло закаркала.

Воронцов попытался напомнить ей, что ее сейчас услышит сын. Но она не услышала. Она поскользнулась на пивной лужице, упала и осколками бутылки разрезала ступню. Затем ее вырвало, она свернулась клубком и заревела. На часах было половина одиннадцатого. Утра.

После того случая она начала бороться с алкоголем. В конце концов, завязала навсегда. Стала смотреть какие-то онлайн-семинары, тренинги, посещать лекции. Взялась за здоровое питание и прочую физкультуру. Она постоянно говорила по печеночных чаях, хлебных единицах и, почему-то, о финансовой независимости.

И однажды заявила, что ее задолбали постоянные командировки мужа, что все эти годы она была жертвой, и больше ей быть не желает, что она сильная, независимая женщина, что Воронцов пользуется ей для своих целей. Так устроен мир, и он держится на разумном эгоизме. Нет, она не обвиняет его. Просто она хочет жить для себя, а не для семьи, которой не существует. Он обозвал ее бессердечной сукой, она согласилась и предложила заняться сексом. Как обычно, она кончила первой — Воронцов всегда старался затормозить свой финал, предпочитая наслаждаться процессом, а не результатом. Они замерли, капли пота стекали по горячим телам. Затем он начал неторопливо двигаться, но она вдруг соскользнула с него, поднялась, села к мужу спиной и накинула халатик.

— Эй, — хрипло сказал Воронцов. — А как же я?

— Я больше не хочу. Справляйся сам со своей проблемой, — и пошла в душ.

Он пошел было за ней, но жена закрыла дверь. Ошарашенный, он стоял перед бетонной стеной, играя желваками. Он не понимал, что делать. Да, он уже знал, что его не любили, переместили во «френд-зону», а секс из слияния душ превратился в игру «Кто первый кончит». Пока она мылась, Воронцов наскоро собрал шмотки первой необходимости и ушел из дома. Приехал к одному из молчаливых своих друзей, заперся в пустой комнате и нажрался в одиночку, не желая никого видеть и говорить. Он пил, поскуливая от тоски и смертного ужаса. Ему грезилось, что он только что похоронил заживо свою любимую. В тот вечер он принял окончательное решение вернуться на Донбасс. Вернуться навсегда. А с личной жизнью... Воронцов решил влюблять, трахать и бросать, оставляя за спиной пепелища семейных очагов и кладбища женских сердец. Бросать и удаляться в глухую тьму, байронически хохоча. Правда, еще ни разу за несколько месяцев не сделал, но то так... Помечтать-то можно?

«Вот и ладушки» — написал он ей, жадно желая продлить разговор.

«Ага» — ответила она.

«Хы. Вот и поговорили»

«Улыбающийся смайлик».

И что можно ответить на дурацкую отстраненную улыбку?

Воронцов достал сигареты и вышел из комнаты. Курить можно было и внутри, но Воронцову вдруг захотелось увидеть людей, птиц, небо, автомобили, траву — жизнь. Он вышел на крыльцо: до комендантского часа еще есть время. Сел на лавочку, закурил.

Пустынно.

Кусты зашуршали. Из них вышел громадный рыжий котяра, уселся перед Воронцовым и нагло уставился на него.

— Кис-кис-кис! — позвал кота и протянул ему руку.

Кот стриганул ухом, дернул шубой, но с места не двинулся.

— Бандера, — вдруг сказал кто-то за спиной.

И кот, и Воронцов синхронно посмотрели на голос.

На крыльце стояла рыжая девчуля с ресепшена. Она его регистрировала днем, но тогда Воронцов не разглядел ее. Экая зеленоглазка в белом платьице.

— Почему Бандера? — спросил он.

— Ворует как бандеровец. Выносила вот мусор — банки там всякие, окурки из пепельниц. Пока за вторым пакетом ходила — этот все растрепал, вывалил. Выхожу, а он хвать банку из-под паштета и потащил куда-то. Зачем тебе банка, Бандера?

— Может, голодный был?

— Да какой там. Он же по расписанию в соседнюю столовую ходит. Его там девчонки кормят. Видите, какой здоровый?

Кот внушал уважение своими размерами, не мейнкун, конечно, но могуч, могуч.

— Иди сюда, Бандера, за ухом почешу.

Кот вальяжно пошел на знакомый голос, подергивая хвостом. Девушка присела и начала гладить кота. Тот как-то хитро вывернул башку и начал тереться о голые ноги рыжули.

— Надо между вами встать и загадать желание, — улыбнулся Воронцов.

— Почему? — не поняла девушка.

«Интересно, сколько ей?» — машинально подумал он, а вслух сказал другое:

— Вы рыжая, он тоже. Тезки по цвету, так сказать. И, вообще, рыжий — мой любимый цвет. Даже фетиш.

— Ой, да бросьте, — смутилась она и сменила тему. — А вы из Москвы?

Воронцова всегда смущал этот вопрос. Родиной он считал весь свой бывший Советский Союз от Ужгорода до Петропавловска-Камчатского, в котором всегда полночь, от Мурманска до Кушки. Человек советского мира. Он был и одесситом, и москвичом, и кировчанином, и питерцем, и сибиряком.

— Из Москвы.

— Как здорово! Она красивая, Москва?

— Да, очень.

— Ни разу там не была, — вздохнула девушка.

— Саша, — наконец представился Воронцов и мысленно обозвал себя тормозом и слоупоком.

Девушка опять улыбнулась и протянула узкую маленькую ладошку:

— А я Юля.

Воронцов, неожиданно для себя, нагнулся и поцеловал прохладную руку девушки.

— Вы местная? Я вас раньше не видел здесь.

— Теперь уже местная.

«Наверное, из области приехала. Вернее, из республики». Воронцов прекрасно знал, какой швах с работой в ЛНР. Зарплаты по три-пять тысяч рублей — это норма.

Открылась дверь, выглянул хозяин гостиницы — кругленький лысый армянин лет пятидесяти.

— А, Юля, ты здесь, я тебя потерял.

— Я покурить вышла, сейчас вернусь...

— Здравствуйте, Армен Ашотович, — вклинился в разговор Воронцов. Ему не хотелось, чтобы Юлю ругали за разговоры с ним. Юлю-рыжулю. «Юлю-рыжулю? Серьезно? Да ты таешь, придурок, ну-ка собери сопли» — подумал Воронцов. А хозяин узнал дорогого гостя.

— О, Саша! Снова к нам! Юля, постой, я тебе расскажу кто это. Это писатель из Москвы. В командировку?

— Так точно!

Армена Ашотовича Воронцов напугал в первый свой приезд. Сидели с товарищами за разговорами обо всяком. Посиделки, как обычно, переросли в попойку. За часами не следили. И прошляпили комендантский час. А товарищи были непростые. Поэтому полусознательное тело привезли в «Рандеву» на машине с прокурорскими номерами в сопровождении комендантского автомобиля. Тело борзо потребовало самого старого коньяка и тут же уснуло, не раздеваясь. Наутро Воронцов обнаружил коньяк в пузатом бокале, с трудом вспомнил, откуда он взялся и пошел извиняться. На ресепшене ему моментально сварили кофе за счет заведения, прибежал Армен Ашотович и начал извиняться сам непонятно за что. Оказывается, «прокуратура» и «комендатура» наговорили про Воронцова Бог знает что. Что, мол, легенда, да лауреат, да писатель. На слово «писатель» люди у нас до сих пор реагируют с каким-то непонятным уважением. Даже не уважением, а особым пиететом. Интересно, почему так? И да, они пообещали Армену Ашотовичу, что «если у нашего московского гостя будут проблемы, даже похмелье», то это будут проблемы хозяина гостиницы. Так что коньяк Армен Ашотович налил из своих личных бурдюков. Ну или как они там называются у наших южных друзей? Налил, но в счет все же вставил, не испугался.

— Как дела? Как бизнес? — вежливо поинтересовался Воронцов.

— Да какой бизнес, — отмахнулся Армен Ашотович, в черно-сливовых глазах его мелькнула вселенская скорбь всего армянского народа. — На сорок номеров — три человека заселено. И самые дешевые номера. Надолго к нам?

— Как получится.

— Ну, отдыхайте, отдыхайте, — и скрылся в дверях.

— Армен Ашотович! — крикнула Юля. — Вы чего меня искали-то?

— Забыл, — высунулась лысая голова из дверного проема и тут же скрылась внутри.

— Ругать вас не будет?

— Кто? Дядя Армен? Нет, он добрый.

— Что-то он не похож на вашего дядю. Вы вон какая... Золотая, на армянку не похожа.

— А я с Западной Украины! — с каким-то вызовом, вскинув голову сказала Юля. — Дядя Армен — школьный друг моего папы. В двенадцатом меня отправили сюда учиться. Потом война, я осталась в Луганске. Сейчас вот даже не могу родителей навестить.

— Почему? Можно же через Россию проехать.

— Я была в ополчении, в четырнадцатом.

— Серьезно? — удивился Воронцов. Не сочетался хрупкий образ этой девчушки с войной.

Она достала еще сигарету, Воронцов поспешно вытащил свои, со вкусом винограда, протянул ей, Юля отказалась.

— Хотите рассказать об этом?

— Нет, не хочу, — ответила она и замолчала.

— Вы не подумайте ничего плохого, я действительно писатель, только у меня книг с собой нет, но они есть в интернете. Я могу показать. Просто у вас очень интересная история. И вы, вы... Вы тоже очень интересная.

— Правда? — усмехнулась она.

— Правда, — ответил он. — Вот вы так чисто говорите на русском, никакого акцента, тем более западенского.

— Так я же учитель русского языка и литературы, — усмешка ее снова превратилась в улыбку. На одно мгновение. — А всю эту галицайскую сельскую культуру я всегда ненавидела. Все эти вышиванкы, хатынки... Свиння! — передразнила она неизвестно кого. И тут же пояснила: — Это меня так училка в школе называла. Руська свиння.

— А вы русская?

— Конечно. В паспорте «украинка». А так русская, хоть и Токаренко. Пойдемте внутрь, я вам кофе сделаю. Хотите кофе?

— Лучше какао на молоке. Или чай.

— Или чай, — легко согласилась Юля.

Затем они долго сидели на кожаных диванах, разговаривали о разном: о котах и музыке, о книгах и импрессионистах. Она цитировала Фицджеральда, он сыпал Ремарком. Попутно он любовался ее точеными ножками и замирал от ее взгляда. Она смущенно отводила глаза: начиналась старая как мир игра без зрителей с двумя актерами.

Он хотел пригласить ее в номер, но ему казалось, что это будет выглядеть омерзительно пошлым. А похабщины ему не хотелось. Ему хотелось доброго волшебства, как в юности. В конце концов, так и не решившись ни на что, он пожелал ей спокойной ночи. Спустился в свой бункер, закрыл дверь, разделся, выключил свет и оказался в полной темноте. «Здесь можно спать с открытыми глазами» — подумал он и начал засыпать. Сквозь дремоту он услышал тихий стук в дверь, но не поверил и повернулся на другой бок. Стук раздался еще раз. Он встал и открыл дверь. В коридоре стояла Юля с подносом, на подносе стоял стакан с водой.

— Я тебе попить принесла, — чуть слышно сказала она.

Он молча протянул руку и за поясок на платье втянул ее в номер.

А проснулся он уже один. «Попритчилось» — мелькнула мысль. «Сейчас включу свет, а на подушке пара рыжих волос». Свет включил. Волос не было. Мдэ, может и впрямь показалось? Однако, тело подсказывало, что нет, что-то такое ночью было. «Вот и изменил жене» — подумал Воронцов. И стало грустно. В точности по Апулею — всякое животное после совокупления печально. Кроме члена и женщины.

Быстро умывшись, он побежал наверх. Вместо Юли сидел Армен Ашотович.

— Сегодня дежурите сами?

— Да, дорогой, Юлю отпустил, она давно не отдыхала. Кофе желаешь, дорогой?

— Желаю, Армен Ашотович.

А на улице уже палило южное солнце. Южное — это кому как, конечно. Если ты с Одессы, то какое оно южное? А если из Кирова? Все зависит от точки отсчета. Ну да ладно, грецкие орехи на башку падают — значит, юг, и точка. Да, жаль Юли нет. Не угодил чем-то, обидел ночью? Да, вроде бы, был ласков и нежен. Может быть, ей хотелось больше жесткости и страсти? Не поймешь этих красавиц, все время надеются, что у мужчин есть телепатический орган. А мужики тупые, им надо прямым текстом объяснять, намеков они не понимают. Уехала... И ни телефона не оставила, ни адресов соц.сетей. Хотя, может быть, Армен Ашотович поможет? Как-то неудобно... Все же, почти дядя, хоть и не родной. Не выселит же, впрочем?

Рискнем.

Кусты зашевелились, вышел вчерашний кот. Зевнул, едва не порвав пасть.

— Привет, Бандера! — сказал Воронцов.

Кот отвернулся.

Воронцов промазал мимо урны, поднял окурок и попал со второго раза, вернулся в гостиницу.

— Армен Ашотович!

— Да, дорогой, держи свой кофе. Хороший.

— Прекрасный запах, я спросить хотел... У вас есть же номер Юли. Поделитесь?

— Понравилась?

— Очень, — признался Воронцов.

— Саша, дорогой, что я тебе скажу. Таких как ты, знаешь сколько сюда приезжают? Не все в мою гостиницу, но вообще, россиян? Много. Не все они знакомы с Юлей. Но все, кто знаком — просят ее телефон. Думаешь, я хоть одному дал? Нет. Ты завтра сядешь на автобус и уедешь в Россию.

— Я на передок...

— Хоть и на передок. Тем более, что на передок! Вскружишь голову девчонке и погибнешь, — на этих словах Армен Ашотович перекрестился. — И что ей потом делать? Нет, дорогой, не дам я тебе ее телефона. Старый ты для нее и негодный. На мой взгляд. Если она решит: сама даст. Мужчина ты или нет? Сам свою крепость завоевывай.

От такого нападения Воронцов несколько ошалел.

— Извините, Армен Ашотович.

— Ты пей, Саша, пей. Остынет, будет невкусно.

Воронцов спустился в свой бункер, там уже допил кофе, еще покурил, затем переоделся под жару и поехал в поисковый музей. Поехал на такси, в машине попытался разговорить таксиста, но не получилось. Молчаливым оказался. Не выспался, что ли...

А ракет у музея не было. Зато как раз подъехал дядя Коля. Не изменился. Такой же основательный, заросший, для незнакомых суровый, для своих — предобрейший.

— Здорово!

— Сам ты здорово!

И обнялись. Со стороны они забавно, наверное, смотрелись. Пат и Паташонок. Ушастый эльф и крепкий гном.

— Слушай, а где ракеты? — спросил Воронцов.

Ракет и впрямь не было. Ни одной.

— А МГБ приезжало.

— Зачем? Изъяли как оружие, что ли?

— Нет, как вещественные доказательства.

— Ага...

Щелчок и все понятно. Вещдоки для следствия. Для следствия по военным преступлениям Киева. Значит, что-то движется в подводной толще этой войны. Но что именно — никто не знает, тем более Воронцов. Через таких как он лишь вбрасывают нужную информацию, а не делятся истиной. Так что вполне может быть, что бывшие сбушники решили улики уничтожить. Хотя, это уже конспирология.

— Вот даже как.

— Пойдем в музей, там прохладно.

Пошли в музей, да, там было прохладно.

— Чего нового, дядя Коля?

— А вот экспозицию делаем по Первой мировой и гражданской. Больше по гражданской, конечно.

— О, це дило. Покажь.

Да, Луганску, конечно, досталось. Досталось и Первой гражданской, и Великой отечественной, и Второй гражданской войнами. Не Сталинград, конечно, не Ленинград, но разве можно устраивать чемпионат по человеческим страданиям? Вопрос риторический. И каждый, кто такой чемпионат устраивает, оказывается в итоге просто сволочью.

В зале с трофейными экспонатами украинской армии одну стену выделили под шашки, револьверы, бомбометы, пулеметы, гранаты времен гражданской. Вот тебе первая гражданская, вот тебе вторая. Тут второй Рейх помогает белым, там четвертый — бандеровцам.

А оружие? А что оружие? Какая разница, чем вооружен нацист — «Маузером» или «М-16»?

Дядя Коля серьезно и обстоятельно, как полагается морийскому гному, рассказывал о каждом экспонате. Вот колесо тачанки, которое нашли в таком-то селе, купили у какого-то мужика за бутылку. Тачанка немецкая. В смысле, не военная, а колонистов. Рядом с тачанкой — «Максим», копаный, с Великой отечественной. А бомбомет, хоть и реконструкция-новодел, но пусть будет.

За чаем перешли к более прозаичным вещам.

Парламент ЛНР так и не приступил к рассмотрению закона о поисковиках. Но готовится, вроде.

Воронцов смеялся:

— Дядя Коля, готовься. Как только примут закон, задолбаешься с бумагами. Отчеты, заявления, уставы, протоколы эксгумации на восьми листах. Еще зубы заставят сдавать.

— Чьи? Мои? Так у меня своих уже нет.

— Бойцов, на генетическую экспертизу.

— Ну и ладно. Накопаю на любой вкус. И на любой укус. Лишь бы работать не мешали.

— Вмешиваться будут в каждую мелочь. И постоянные проверки от фейсов, от милиции. Ну, от полиции. И чиновники.

— Да было уже при хохлах.

— Хохлу сто гривен дашь, и он доволен. А русским лучше не совать. А сколько совать: у тебя столько денег не будет. Так что лучше документы один раз сделать, сохранить на компах, а потом только даты менять. Вас же все равно на российское законодательство переводят. Так что заранее готовь. И, кстати, я тебе русские документы привез. Держи, — протянул Воронцов дяде Коле флешку.

— Дякую. Я тебя сейчас за это чаем пытать буду. Пойдем. И давай, рассказывай за здоровье и прочее.

В соседнем кабинете они сели за стол:

— Дядь Коль, давай о здоровье не будем. Не хочу я. Надоело. Сам с сердцем недавно валялся, тоже не делишься.

— Понимаю. И все же, в целом?

— Знаешь, жизнь как круг стала. То ли так хорошо, что аж плохо, то ли плохо так, что все хорошо. Сам не понимаю.

— Время перемен?

— Да, время перекрестков. Надо бы выбирать, куда двинусь дальше....

— А все дороги к одному. Молодеем же с каждым днем.

— То-то и оно. Слишком мало времени, чтобы еще раз накосячить.

— И это мы еще трезвые, — засмеялся дядя Коля. — Слушай, дело есть. Сегодня в четыре дети придут. Может быть, расскажешь им об Одессе?

— Поисковые?

— Поисковые.

— А возраст?

— Четырнадцать же.

— Ну этим можно.

Хотя Воронцов терпеть не мог выступать перед детьми, тем более, о втором мая. В России не любил, потому что чертова гуманизация с ее правами ребенка. Педагоги тщательно следили за тем, чтобы психика ребенка не страдала. Сплошное сюсюканье и ми-ми-ми. Впрочем, самих педагогов за это сверху имеют. Ой, не дай Бог, двойку получит обормотик. Совершенно не готовят к реальной жизни. Нельзя про нацистов рассказывать. Страшненько.

А вот в Луганске. Эти дети и сами все знают. Они пережили четырнадцатый год. Их не шокируешь кровью.

И все равно — надо рассказывать и тем, и другим. Чтобы знали, чтобы по капле доносить, чтобы поняли. И помнили.

— Согласен. Только надо к Глебу мне еще заскочить.

— В ЛИЦ?

— Так он тут рядом.

— Я знаю. Так что, спасибо за чай, я к нему сбегаю и обратно.

— Давай!

И Воронцов пошел на выход, где столкнулся с очередной группой экскурсантов. Эти были необычные. В заношенной, не парадной форме. Пыльные, грубо загорелые и обветренные лица, пальцы в заусеницах и с черными ободками под ногтями. Совсем недавно Воронцов возвращался точно таким же, с диковатыми глазами. Понятно, откуда...

ЛИЦ — Луганский информационный центр — находился недалеко от поисковой базы. Хотя тут, в Луганске, все недалеко. Город же маленький. До войны — полумиллионник. А сейчас... Сейчас тысяч двести, может быть, двести пятьдесят. И порой не знаешь — уехали твои соседи или погибли. Кто эту статистику вел в дни и месяцы блокады? А если и вел — кто ее объявит сейчас? Хотя, по мнению Воронцова, надо бы озвучивать эти числа. Паника возникнет? Паникеры уже давно уехали. А те, кто остался — тот остался навсегда. Куда поедет Глеб, например? Или дядя Коля? Или Юля?

Нет, эти упрутся, но не поедут. Люди-терриконы — если они что-то решили, то переубедить их невозможно. Втемяшилось так втемяшилось. Шахтерская культура.

Даже если ты сам не был под землей, то вокруг тебя такие люди, которые там работают. И они своим поведением, своими примерами, своими способами решения проблем создают общество, в котором ты живешь. Шахтерское общество. И либо ты играешь по его правилам, либо оно выдавливает тебя как занозу. Вот поэтому простой учитель, или мелкий торгаш, или даже военный: здесь, в Луганске, они больше похожи на шахтеров. Жестами, повадками, взглядами. Или это война так повлияла на людей? Хотя война и шахта: они похожи. Каждый спуск под землю может стать последним. Особенно в годы хохловладычества, когда хозяева шахт выжимали из людей и земли все возможное. А если выжимать было слишком затратно — выгоняли людей на улицу, а шахту до последней балки пилили на металлолом. И в последнюю очередь бизнюки думали о технике безопасности. Не о своей, о своей как раз думали: бронированные джипы да взятки нужным людям. Один из ополченцев рассказывал, смеясь:

— Я как-то в завал попал. Один. Ну шо делать. Жду. Тормозок с собой. День жду, второй жду. Третий жду. Да, да. Тормозок кончился. Вода кончилась. Воду со стен слизываю, с конденсата. Да, да. Через две недели пробились до меня. Так хозяин шахты за прогулы уволил. Да, да.

Как говорят классики, рассол определяет вкус огурца. Но тем человек и отличается от огурцов, что может вкус рассола изменить и даже банку разбить.

А Глеба на месте не оказалось, усвистал куда-то. Где-то кто-то обстрелял ОБСЕруш. Жертв нет, но у европейцев немедленная паника случилась. Наверняка, обстреляли с украинской стороны, а обвинят войска ЛНР. Обычная практика. Воронцов вместе со всеми жителями Луганска не без основания считал ОБСЕруш — украинскими шпигунами.

Впервые в своей жизни под минометный обстрел он попал как раз после приезда ОБСЕ на позиции. Это была его первая ротация, он валялся в блиндаже и засыпал, когда они приехали. Походили по позициям, поснимали-пощелкали, поулыбались. Главарь банды здоровался со всеми за руку. Воронцов запомнил, как его фамилия. Лемке. Когда он тянул руку и улыбался, глаза его были равнодушны. Когда он называл свою фамилию, казалось, что ты попал в гестапо. Гестаповец Лемке: зер гут, шварце тодт, штейт ауф, руссише швайне, хенде хох, партизанен, герр оберст, ферфлюхте швайнехунде. Все это всплывало из детской памяти, когда этот Лемке смотрел на тебя рыбьими глазами.

Через пятнадцать минут после их отъезда начался обстрел. Украинцы били по тем точкам, что фотографировал и осматривал гестаповец со своими подсвинками. Били минами. Неторопливо. Раз в двадцать секунд прилетал подарочек. Свист начинался с ноты «си». Тонкой, воздушной ноты — ноты основания мира. Затем звук понижался, понижался по всей гамме и, наконец, финальный аккорд. Самое противное то, что от мин трудно спрятаться. Эти суки валятся с неба практически вертикально. И если траншея, да любое углубление, может спасти от снаряда, то мина может прилететь с неба в самый узкий окоп. И ничего ты с этим не сделаешь. Можно только лежать и ссаться под себя. Что Воронцов и делал под первым своим обстрелом. Ну еще молился. А шо? Может некоторым западло молиться и ссаться одновременно, а другим вот не западло. Как ни странно, потерь не было, если не считать пробитый осколком радиатор командирского «Уазика». А еще в тот день Воронцов понял, зачем нужна каска. Чтоб башню не пробило всякими камешками и деревяшками, поднятыми вверх взрывами. А Лемке... Сволочь это, ваш Лемке. Но ничего с ним не сделаешь.

Так. Глеба нет на месте. Можно прогуляться по дневному Луганску.

Окна, перечеркнутые пластырем и скотчем: на них никто не обращает внимания. Обстрелов нет с февраля четырнадцатого, но передовая всего в шестнадцати километрах, начаться может каждый день. Работают рестораны и кафешки, торгуют крафтовым пивом из России. Посетителей нет, возможно вечером будут. Есть комплексные обеды: сто двадцать рублей. Борщ, картошка фри с бифштексом под яйцом, чай, сок, квас на выбор. Квас тут так себе. Вода слишком мягкая и нет насыщенности вкуса. А вот молочка, почему-то хорошая, нравилась Воронцову. Обязательно надо будет заехать в Стаханов и выпить там литр молочного коктейля. Там еще стоит советский аппарат: гудит как вертолет на взлете. И фея-разливальщица владеет древним секретом: молоко для коктейля должно быть ледяным, словно из норвежской пещеры. Иначе получится жидкое мороженое с тягучими комками. Вместо ледяных игл, пронзающих нёбо и язык.

А вот сгоревшая аптека, стадвадцатидвух-миллиметровый снаряд разорвался в витрине. Дом не рухнул, нет. Аптеку же заколотили досками, так и стоит. Здесь много пустых помещений: разбитых, убитых, брошенных. Их не заметно на первый взгляд. Но, когда начинаешь присматриваться, понимаешь — вот она война.

И не все надо ремонтировать. Как оставили шрамы на одном из всадников Клодта в Ленинграде, так и здесь надо законсервировать следы украинских осколков на памятниках Луганска. Что бы тыкать ими в нос тем, кто говорит о русском терроризме. Почему во Львове, Киеве, Запорожье все спокойно? Потому что их не обстреливает украинская армия. Вот и весь ответ.

Людей почти нет на улице Советской. И очень интенсивное движение автотранспорта. Одна машина в полминуты. Дорогу можно переходить на любой свет. Но Воронцов дожидается зеленого на пешеходном переходе. Есть что-то такое аристократическое в исполнении древних, уже забытых правил и традиций. Впрочем, традиции традициями, а тот первый минометный артобстрел быстро научил его пользоваться ремнями безопасности: надо очень быстро покинуть машину при обстреле и заныкаться в любой ямке. Хотя, честно говоря, резко вырастает шанс убиться нахрен в какой-нибудь нелепой и банальной дорожной аварии. Но это война и стопроцентно спасательных рецептов здесь не знает никто. Ты можешь выжить под страшнейшим артобстрелом и помереть от инфаркта на следующий день после ротации. Гарантии здесь никто не дает.

На поисковой базе уже собрались парни и девчата. Юные совсем. И тут вдруг Воронцов осознал нелепость ситуации. Он отозвал дядю Колю из кабинета:

— Слушай, я же одет как попугай для такой встречи.

Дядя Коля не понял:

— Нормально ты одет, что за...

— Пластмассовые тапки, шорты до колен и эта футболка — нормально?

— А что с футболкой не так?

Воронцов пояснил дяде Коле что не так. На синей футболке желтыми буквами было написано по-немецки: «Мне сорок лет. Я плохо слышу. Плохо вижу. У меня нет своих зубов. У меня не стоит. Но я все равно счастлив!»

— Как-то несолидно. Ты б вчера предупредил, я бы хоть форму надел.

— Ой да ладно, сейчас дети английский учат. Кто что поймет? И вот это... По городу тебе не стремно в таком шляться, а тут он застыдился.

— Да нет, не стремно. Элемент, так сказать, самоиронии.

— Ну вот тогда и иди выступай в этом элементе. Молодежь нынче пошла серьезная, умнее нас, циничнее. Они такого в контактах своих насмотрятся, что твою футболку они просто не заметят. А если и заметят, то одобрят. Как самоиронию.

И впрямь, не заметили, когда Воронцов и дядя Коля вернулись в кабинет.

— Телефоны убрали! Я сказал, убрали телефоны.

Нехотя, особенно пацаны, стали убирать свои гаджеты в карманы и рюкзаки. Вот да, привязаны они к этим поводкам. Да почему только они? И мы тоже.

— Знакомьтесь, товарищи бойцы, — дядя Коля так называл своих воспитанников. — Знакомьтесь, перед вами человек-легенда поискового движения России, писатель и журналист, ныне боец Народной Милиции нашей республики, Александр Воронцов.

Никакого отклика в глазах детенышей «человек-легенда» не увидел. Оно и понятно. Они сами живые легенды, эти детишки. Только еще не догадываются об этом.

— Помните песню «Меня нашли в воронке»? — продолжил дядя Коля.

— Да, — оживились щенята. — Помним, мы же с ней выиграли конкурс патриотической песни в прошлом сентябре! Это, правда, вы написали?

— Правда, я, — нахмурив брови, чуть кивнул Воронцов. Злобный демон, неизменно просыпавшийся в такие моменты, тут же шепнул ему: «И больше ты ничего не написал, п-писссатель!» Чего этот личный демон любил так коверкать именно это слово — Воронцов не знал.

— Сегодня Александр...

— Без отчеств, все свои же, — не любил Воронцов обращение с отчеством. Не хотелось стареть. Хотя, заяви он детишкам, что видел Брежнева живым, им бы показалось, что это где-то между динозаврами и пирамидами Египта. Все, что было до их рождения — невероятно далекое прошлое, при этом перемешанное в большую кучу.

— Хорошо, сегодня нам товарищ Александр расскажет о событиях второго мая в Одессе.

Второго мая в Одессе. Опять переживать этот день, переживать и рассказывать, стараясь смягчить для детей то, что им знать не надо. Но ведь эти дети уже видели кровь на качелях и спортплощадках, разорванные трупы на пешеходных переходах и у детских садов. Разве может повредить их психике еще один рассказ об украинских нацистах? Может быть, это не так и страшно, как кажется Воронцову и другим взрослым, старательно хранящим детские души? Вот хранили их, хранили, из таких сохраненных и получили «Правый сектор», разве нет?

Воронцов выдохнул и начал рассказ...

Вроде бы и жарко на улице, а вроде и прохладно, когда начинал дуть ветер с моря. Поэтому Воронцов надел кожанку, если что, расстегнуть можно. Да и если там, в центре, серьезный замес, то кожанка чуть смягчит какой-нито удар. Хорошая куртка, американская, похожа на полицейскую. Броник бы, конечно, не помешал, но чего не было, того не было. Бейджик прессы повесил на шею, но пока спрятал под кожанку. Ну и стандартный набор — фотик, ноут, несколько флэшек, смарт.

Воронцов не работал на какое-то конкретное издательство, но ему платили за блог. Но платили за то, что он хотел писать. История, психология, политика — стандартный набор стандартного креакла. Тем более, что писал-то он, но темы и информацию ему подбирали «негры». Он только обрабатывал ее в своем фирменном стиле. Иногда стебном, иногда пронзительно-тоскливом. Слезы выжимать он умел. Профессионал, чо. Новое поколение стрингеров.

Такси прибыло быстро — старая «шестера» с георгиевской ленточкой на зеркале. Воронцов забрался на переднее сидение. Поехали по Люстдорфской.

— И шо там за центр говорят?

— Шо, шо. Пидоры понаехали, наши на Куликово собираются, щас махач будет, — ответил таксист.

— Серьезный?

— Я тебе отвечаю, серьезный. Будут трупы, вот увидишь.

— Надеюсь, уродов. Откуда они?

—Та разные, суки. Я вчера возил от вокзала — харьковских понаехало, уууу. Да и других есть. Я тебе отвечаю, какие-то в Лукьяновке лагерем стоят. Я не видел, но на Привозе говорят. Приехали и бегают. Бегают и кричат славу Украине. А где здесь Украина? Ты ее видишь? Проспект Жукова, а не Шюхевича. Тут Одесса, прекрасный город, а эти Украину понастроили вокруг Мамы. Они приехали свои порядки строить. Оно мне надо? Та куда-ты сволочь тормозишь! Не видишь, мы едем немного воевать! — заорал он в полуоткрытое окно.

Выехали на Пушкинскую. Воронцов хотел доехать до Дерибасовской, но милиция перекрыла центр. Пришлось выйти на Жуковского. Таксист еще кого-то обматерил, на этот раз в телефон, лихо развернулся, не обращая внимания на ментов, и умчался обратно. Его «шаха» так чихала двигателем, что казалось, должна была вот-вот развалиться. Ан нет. Пердела да ехала.

Воронцов шел в сторону Греческой площади. Оттуда доносился глухой гул — так ревет толпа. Не однотонно, нет. Гул то усиливается, то спадает, то взрывается радостным воем, то, скуля, почти исчезает. Толпа — живой организм, со своими законами и своей анатомией. Если взлететь на вертолете над толпой, то можно увидеть ее центральное ядро, полупрозрачные мембраны, даже митохондрии. Ядро толпы тянется к объекту внимания, обтекает его и готовится жрать, жрать. У толпы нет разума, если ей не управляют. А ей легко управлять. Внутри такой толпы — человеки-вирусы. Если их отметить, ну, например, красными куртками — сверху хорошо будет видно, как они снуют туда-сюда, подталкивая толпу к еде. Человек в толпе безумен. Он готов на такие поступки, которые никогда бы не позволил себе в нормальном состоянии. Интеллект в толпе стремится к минимуму. И вот люди начинают бить витрины просто так, выламывать булыжники, зачем-то таскать палки, скамейки и покрышки, строя нелепые баррикады. Толпа моментально заражается различными эмоциями, причем одновременно. Страх, паника, ярость, гнев вызывают судороги у этого животного, и оно мечется из стороны в сторону, грозя раздавить, в том числе и организаторов. У человека в одиночестве тоже бывают приступы и паники, и гнева. Но когда он видит и чувствует лица таких же как он, его чувства усиливаются вдвое, втрое, вчетверо. И другие видят усилившуюся его ярость, и растет их гнев. Реакция циркулирует, циркулирует как в воронке. Растет ее скорость, напор, мощь. Ударить бы водометами по этой толпе, заставить этот мощный, но непрочный организм развалиться на мелкие части.

Но у милиции в тот день не было водометов. У большинства из них не было даже дубинок, не говоря уж о табельном оружии. Брюки, короткие рубашки да фуражечки — вот и все оружие против огромной толпы. У немногих были щиты. Те стояли в первых рядах вместе с куликовцами. Падали тоже вместе.

Воронцов растерянно смотрел, как мимо вели молодого пацана в милицейской форме. Фуражки на нем не было, руками он закрыл правый глаз. Из-под рук вытекала кровь — спокойно так текла, но уверенно. Синяя рубашка неотвратимо наливалась красным. За ним бежали медики с носилками. Рука свисала с них и болталась в такт шагов.

На Воронцова никто не обращал внимания: он был безоружен и никуда не бежал. Со стороны он казался всем слегка испуганным, нервным обывателем. Такие погибают случайно. Или попадают под горячую руку. Ну то такое.

Выскочив на Греческую, Воронцов обомлел. Он увидел каменное небо. Натуральное каменное небо. Стрелки майдана бежали ручейком. Выхватываешь из кучи камень, бежишь, набираешь скорость, метаешь, бегом возвращаешься, и так несколько кругов, потом на отдых. Бегают несколько рядов по несколько десятков человек. Камни в воздухе висели постоянно. В это время стрелков прикрывали щитоносцы, отражая немногочисленные ответы куликовцев.

Возле одной из тумб отдыхал один из дружинников. Лицо его было закрыто арафаткой, но несмотря на это Воронцов узнал приятеля:

— О, Андрюха! Привет! Как вы тут?

— А, Санчес... — парень стащил платок, утер рукой влажный лоб. — Черт его знает, как мы тут. Куда-то народ весь делся. Нас тут сотни три всего. А этих тысячи понаехали.

В районе Соборки что-то бахнуло. Андрюха отмахнулся:

— Петардами швыряются у себя. Дух поднимают. Но на всякий случай, будь осторожен: муйдауны скотчем обматывают их. А между слоями скотча обломанные зубочистки. Если попадет несколько десятков таких заноз — хирург замучается искать. Рентген их не берет. Не глубоко, конечно, попадают, но несколько десятков. А это, на минуточку, немного больно. Так что держись подальше от них. Все, мне пора.

Андрюха поднялся, натянул арафатку на лицо, взял фанерный щит, зашагал было в сторону шеренги милиционеров и куликовцев, но вдруг обернулся:

— Сань, сбегай на Соборку, глянь, шо там упыри думают. Держи вот ленточку, шоб не палиться. — Андрей протянул Воронцову желто-голубую ленточку. — Трофейная.

— У меня есть. Я еще в марте у Дюка ее надыбал.

— Давай через Дерибасовскую, там спокойнее.

Ни Андрюха, ни Воронцов не знали, что больше они никогда не увидятся. Андрюхи не будет ни в списках погибших, ни в списках арестованных. Длинный и носатый одессит просто исчезнет. Заявления о пропаже не примут новые украинские милициянты.

А пока Воронцов быстрым шагом шел к Дерибасовской мимо торгового центра «Афина». Возле него стоял микроавтобус с надписью «Донбасс—Одесса. Вместе мы сила». Когда он выскочил на самую знаменитую улицу Одессы, на его груди уже болталась жевто-блакитная ленточка. Георгиевская лежала во внутреннем кармане курточки.

А на Дерибасовской народ активно снимал происходящее, сидел на заборе городского сада, пил пиво на летних площадках «Пивного сада» и «Фанкони». Мимо пробегали какие-то невменяемые люди в камуфляжах немецкого типа и хрипло орали: «Москали человека убили!» При этом они махали руками словно крыльями. Создавалось впечатление, что в Одессу прилетело племя каких-то безумных птиц с окровавленными клювами. Только вместо крови красно-угольные повязки.

Возле памятника Утесову в Воронцова вцепилась обеими руками жирная тетка. Безумным взглядом она впилась в лицо Сашки:

— Где у вас тут Соборка??? Там раненые, там сотни раненых, им нужна моя помощь!!! — в руке она держала пакетик, из которого торчала вата.

— Где, где... Прямо! — до Соборной площади было метров двести по прямой. Ни один одессит, или хотя бы турист, приехавший в Маму второй раз, не задал бы этого вопроса.

Тетка, смешно ковыляя по брусчатке, побежала в сторону площади. Тонкое бледно-розовое платье в обтягончик: чисто поросенок Фунтик. Она бежала, размахивая кульком, из него падали куски ваты. Их поднимал ветерок, но летающие комочки тут же затаптывали тяжелые берцы мирных болельщиков.

Чем ближе к углу Дерибасовской и Преображенской, тем больше было этих ультрас. Одни в шортах и с голым торсом: футболки или тельняшки намотаны на голову. В руках палки, дубинки, биты, железные прутья. Другие в полной экипировке: каски, флектарн, берцы с вшитыми в носки металлическими пластинами, щиты, в том числе и «беркутовские», и опять: дубинки, но уже с гвоздями, заостренные палки, а у некоторых и «вогнепальна зброя». По крайней мере, один, скалящийся мелкими зубами, с обрезом мимо прошел. Спустя какое-то время Воронцов узнает оскал на фотографиях из зала суда, где его, убившего как минимум трех человек, признают патриотом Украины и отпустят на все четыре стороны. В отличие от тех, кто не убил никого, но сидящих в СИЗО уже четвертый год.

На углу же Дерибасовской и Преображенской лежал труп. Крови было мало. Труп был накрыт простыней. Время от времени его зачем-то перетаскивали с места на место. Милиции рядом не было, а медиков «Скорой» почему-то к трупу не подпускали. Бригада, сев кто на корточки у автомобиля, кто на дверную ступеньку, мрачно курила, не глядя на людей.

— Мужики, что случилось? — подошел Воронцов к медикам.

Фельдшер, или кто он там, знаков различия же на них нет, так вот: фельдшер выплюнул бычок и, не глядя на Воронцова, забрался в машину. Водитель просто захлопнул дверь. Пришлось спрашивать у майдаунов:

— Хлопцы, що робите? — мовой Воронцов не владел, но тут отдельная фраза вдруг вспомнилась. Слава Богу, на москальский акцент никто внимания не обратил. Впрочем, в Одессе все с таким акцентом...

— Що, що, сепары нашего убили, — раздраженно ответил один из полуголых хлопцев.

— Как? — перешел на русский Воронцов.

— Ну как, как. Подкрались и в спину выстрелили.

— И никто не заметил?

— Не...

Воронцов оглянулся. Куликовцы стояли в переулке вице-адмирала Жукова. Перед ними в три ряда милиционеры со щитами. Затем уже Дерибасовская с зеваками, затем Горсад и стеклянные витрины пивного ресторана. Это получается, кто-то из толпы куликовцев выстрелил из-за спины строя милиции? Тогда пуля вылетела на Дерибасовскую, свернула под углом в девяносто градусов направо и, огибая праздношатающихся туристов как манекены, понеслась в сторону Соборки, где и нашла подходящую жертву. Бред какой-то. Как и бред то, что якобы невидимый боевик подкрался вплотную к жертве с калашом-веслом под плащом, скоренько пульнул и так же незаметно скрылся.

Если бы у бойцов Куликова поля был хоть один настоящий АК, и они бы открыли огонь — ни одна пуля не прошла бы мимо. Следственная группа не найдет ни одного следа от пуль по направлениям от куликовцев. Зато массу следов от шрапнели над «Гамбринусом» — это убивали безоружных милиционеров и антимайдановцев.

Обойдя лужи крови, Воронцов вышел на Соборную площадь. Колокола молчали, зато били барабаны. «Путин — хуйло! Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!» Под треск барабанов выходили на площадь со стороны Садовой шеренги мирных ультрас. В бронежилетах и касках. Ботинки высекали искры подковками. Шли слаженно, в ногу. На жовто-блакитных нарукавных повязках у некоторых были нарисованы нацистские зиг-руны. А у некоторых надпись: «Дивизия СС «Галичина»«. По-украински, конечно.

— Бачиш? — закричал кто-то за спиной. — Це нашi. Двадцять перша сотня Майдану! Iвано-франкiвськi! Зараз будуть сепарiв вбивати!

Колонны молниеносно разворачивались в коробочки, готовясь к штурму Греческой площади. Грамотно их в лагерях тренировали. Зря мы не верили. Воронцов начал дрожащими пальцами набирать СМСку: «Идут штурмовать по Греческой. Боевики, не фанаты».

Галичане. Неведомое горное племя, называющее себя истинными украинцами. Но поставь галичанина рядом с крымским татарином — не отличишь тюрка от тюрка. Впалые смуглые щеки, крючковатые носы, блестящие, как сливы, близко посаженные глаза, узкие подбородки. На круглоголовых, белобрысых киевлян они похожи как черный кофе на белую сметану. Смесь тюрок и поляков, немцев и венгров, прожившие в рабстве пять сотен лет. Им запрещали входить в города, учить детей родному языку, молиться Богу предков — и они забыли себя, рабье племя. А когда им дали в руки оружие из захваченных арсеналов воинских частей и областных УВД Западной Украины — они решили, что свободнее их на планете не существует. Человек всегда кричит о том, что ему не хватает. Голодный о еде, одинокий о любви, раб о свободе.

Воронцов выбрался из толпы, ускорил шаг в сторону переулка, где только что стояли наши.

И едва не споткнулся о стайку милых девчонок, разливавших бензин прямо посреди Дерибасовской. Разливали не спеша, без суеты. Воронцов достал камеру, начал снимать. Старшая из дивчин, улыбнулась ему: «Привет!» И не будет потом дня, не будет ночи, чтобы Воронцов не жалел об одном: надо было бросить спичку в лужу бензина...

Вдруг краем глаза он увидел мельтешение: проехал какой-то автобус. Развернувшись, он увидел, как милиционеры стали спешно грузиться в этот автобус. Растерявшиеся куликовцы опускали щиты, глядя как их союзники покидают поле боя. Мгновение — и три сотни бойцов Куликова поля остались один на один против четырех тысяч привезенных в Одессу харьковчан, киевлян, ивано-франковцев, днепропетровцев, даже грузин из майданного подразделения «Сакартвело».

Заготовленные девочками бутылки полетели в куликовцев. Те, уворачиваясь от коктейлей Молотова, начали отступать к торговому центру «Афины» — круглому стеклянно-бетонному уродцу. Вот заполыхала машина «Донбасс—Одесса». Появилась пожарная машина, но на нее тут же забрались бабуины с палками, вытащили водителя и застрелили его, пожарный же расчет пинками отогнали от машины. Странно, но толпа не бросилась штурмовать здание, в котором спрятались куликовцы. Толпа материлась, прыгала, орала «Русских на виселицу» и «Украина превыше всего», трясла дубинками. Но ни одного камня, ни одной бутылки не полетело в витрины магазинов. Какой-то придурок разбил все же дверь и попытался полезть внутрь. Но его тут же схватили свои и оттащили назад. Разбитые стекла порезали придурка и его отвели в тыл.

Завибрировал телефон:

— Санчес, как там обстановка?

— Андрюха, ты где?

— В «Афине».

Сквозь грохот толпы было трудно разбирать слова, а тем более, говорить. Воронцов сглотнул. Он увидел Немировского — губернатора Одессы. Тот стоял с двумя бугаями в черных очках и тоже с кем-то говорил по телефону. В навороченной экипировке и американских кепках, они держали в руках винтовки, больше похожие на тяжелые бластеры из фантастических фильмов. Ни одной гримасы, ни одного движения, словно терминаторы. Воронцов понимал, что достаточно одного шага в сторону губернатора, и его размажут как картопляник по сковородке.

— Сейчас вас будут убивать, — как можно спокойнее сказал Воронцов.

— Твою мать...

Сказал и ошибся. Воронцов не знал, о чем и с кем разговаривал Немировский. Но через пару минут к одному из входов «Афин» вплотную подъехали воронок и автобус. Из автобуса выскочили «космонавты», окружили воронок, не давая к нему подобраться евромайдаунам. Впрочем, те особо и не набрасывались на машины.

В этот момент кто-то положил руку на плечо Воронцова. Он вздрогнул, оглянулся.

— Генка, фу, черт полосатый, напугал...

— Живой?

— Целый...

— Куда наших повезли, не знаешь?

— Откуда... А ты как?

— Ушел дворами, сделал крюк. Я же тут родился, каждый закоулок знаю. В отличие от этих.

С Генкой познакомились еще до майдана: тот торговал крымским вином. В начале он даже поддерживал еврошабаш. Янук-вор и все такое. Реально задолбали поборы участковых и прочих чиновников. Ничего нельзя было решить без взятки. Иногда конвертиком, иногда десятком бутылочек. Сдуру повез пару бочонков в Киев. Но увидев, что там творится, резко разочаровался. Оказывается, милых и добрых студентов только в стримах показывают. Сам же майдан заполонили какие-то бомжи, рагули да непонятная молодежь под флагами со свастикой и портретами Бандеры. А на сцене орали в микрофон те же люди из власти, которые никак не могли нажраться вдоволь. Денег им уже не хватало, требовали крови. Один даже себе кулю в лоб просил, шатаясь пьяным у микрофона.

«А шо так мало?» — спросил какой-то не то женственный сотник, не то мужественная сотница, когда Генка выгрузил бочонки. Когда же узнали, что он из Южной Пальмиры, то едва не побили, пообещав, что доберутся до клятых сепаров и москалей и там.

А когда уплыл Крым — Генка резко захотел уйти вместе с ним. Нет, бизнес тут не причем — каналы доставки остались, да и вино он брал у полулегальных торговцев. Просто понял, что нельзя продавать свою Родину за тридцать евро — стоимость визы в Европу. «А Родина моя — Советский союз. Мой дед бандер гонял, что я, с ними в одном строю стоять буду? Не могу. Не имею права. Янук, несомненно, овощ. Но это зло из ада».

Он постоянно говорил, что этот ад выплеснется из Киева и адской вонючей волной заплеснет Украину. С ним соглашались, ему поддакивали, но никто особо не верил в это. Что Украина — по сравнению с Одессой? Тьфу, пустячок. Посмеивались, как всегда. И вот на «поездах дружбы» украинский ад приехал в новороссийскую Одессу.

— Ты гляди, опустело как! — огляделся Генка. Внезапно евромайдановцы — и фанаты, и боевики, и примкнувшие местные кастрюлеголовцы, — куда-то исчезли.

— Бля буду, на Куликово поперлись. Давай за ними!

Вышли на Преображенскую, пошли вслед за беснующейся толпой, перешагивая через битые стекла и лужи крови. Вот разбитые окна какого-то бутика. Возле него топчется растерянная молодая продавщица, названивает кому-то. Ее трясет от страха. Вот в подворотне лежит человек, похожий на окровавленную отбивную. Над ним склонилась женщина и кричит в то, что раньше было лицом: «Я же тебе говорила, никуда не ходи, никуда не ходи! Куда ты поперся, старый дурак!» Наверное, она уже вызвала скорую?

Бьют, ломают, крошат без причины — просто так. И ни одного патруля. Попробуй открыть какой турист бутылку пива: они были бы тут как тут, снимая полтинничек, а с дураков и соточку гривен. А тут — никого. Языком слизало. Только у здания областного УВД мнутся вдоль стеночек пузаны с полковничьими погонами. Рядом памятник погибшим в боях с бандитизмом ментам. «Похоже, сегодня еще несколько имен добавятся» — машинально подумал Воронцов.

Воспользовавшись случаем, забежали за угол, туда толпа не заходила в силу своей боковой слепоты. Разъяренная, она смотрит только перед собой. В магазинчике, как ни странно, открытом, взяли по бутылке пива. Между прочим, это еще и оружие какое-никакое.

И оба одновременно звонили по всем знакомым телефонам, крича вполголоса: «Уходите с Куликова! Толпа туда идет!» А в ответ уже кричали, что они ушли и уже горят палатки. Про то, что кто-то ушел держать оборону в Доме Профсоюзов, пока молчали.

Генка и Воронцов оторопели, когда вышли на Куликово поле. Орущая, визжащая толпа, умело направленная командирами сотен, подогреваемая изнутри профессионалами, бесновалась возле сумрачного Дома Профсоюзов. Бывший обком КПСС равнодушно нависал серой громадой над площадью, глядя куда-то в сторону моря. В дубовые мощные двери летели коктейли Молотова. Двери нехотя, но разгорались. С крыши в ответ тоже летели бутылки, но изредка. Они падали на асфальт грязными кляксами. Их никто не тушил, они были безопасны для нападавших.

Чего не скажешь о горящих смесях на парадном входе в Дом.

Воронцов остановил одного из пробегавших мимо правосеков.

— Извините, можно вам задать вопрос? И сунул тому бейдж в нос.

Каска, обтянутая натовским камуфляжем, на голове, очечки хипстерские на косоглазом лице, лицо замотано шарфом «Черноморца». И голосок такой... Педиковатый, как сказали бы невоспитанные люди. Ну или свободноевропейский, как сказали бы воспитанные. Воронцов был из первых.

— Да, конечно! — раздался тонкий голосок из-под сине-черного шарфа.

Воронцов включил камеру на видеорежим:

— Что вы скажете о происходящем?

— Мы одесситы, и со всей Украины съехались люди. Нам не нужна Россия, у нас уже есть страна. Нашу страну разваливать не надо. Они это здание не строили. И теперь его придется сжечь вместе с ними, потому что они к нам пришли с мечом на Соборную площадь

Затем он показал знак «Виктори» и побежал в центр площади, где догорали палатки куликовцев.

— Давай разделимся. Я по часовой обойду здание, ты против. А может тебе смыться? Вдруг узнает кто из местных? — сказал Воронцов.

— Уйду чигирями, — буркнул Генка. — Да и местных тут нет. Смотри, мусора из Киева стоят, терки трут с металлюгами.

— Где мусора? — не понял Воронцов.

— Динамовцы из Киева. Приехали на чужие терки. Не по футбольным понятиям это.

— Ты шо, из фанов? — удивился Сашка.

Генка помялся и ответил:

— Уже нет.

В этот момент на площади раздались выстрелы. Стреляло несколько человек: толстый в синей рубашке и бронежилете поверх, длинный с дробовиком и еще двое с калашами-укоротами. Били по окнам: время от времени стекла еще советской эпохи лопались и звонко падали на асфальт. Тоже еще советский. Видимо, его клал малолетний косоглазый пидаренок до своего рождения.

А пламя разгоралось все сильнее. Дым уже валил из окон второго и третьего этажей. Языки огня уже вылизывали первый этаж. Стрелки били не по людям, нет. Они вышибали стекла, чтобы пожару было чем дышать.

— Все, идем, — они пожали друг другу руки, надеясь, что встретятся в этом же месте через... А кто его знает, через сколько.

Воронцов зашагал к правому флангу Дома, если стоять к нему спиной. Он щелкал, щелкал и щелкал, стараясь, чтобы в кадр попадали лица убийц. И делал короткие видео.

Начали раскрываться окна, из которых клубами валил черный дым. Из проемов стали показываться люди. Они вылезали на подоконники, на парапет между этажами. Кто-то терял сознание и тряпичной куклой летел вниз. Некоторые выживали, но их, с переломанными костями, оттаскивали в сторону и запинывали до смерти. Или забивали железными трубами. В стоящих же на парапете летели камни. Кто-то удачно метнул бутылку с бензином, она разбилась над головой какой-то девчонки, у нее вспыхнули было волосы. Стоящий рядом парень, балансируя на полукруглом парапете, руками погасил этот огонь.

Один парнишка вылез из окна на последнем этаже, схватился за провод, улегся под окном, из которого тоже повалил черный дым.

Горел главный проход. Горели холодильники с «Кока-колой» в холле первого этажа. Горели стены, вернее огромные пенопластовые плиты, выкрашенные серым под сталинский ампир. Обугливались лакированные перила. На лестницах горели люди. Горели насквозь, до костей: их крики были слышны на площади. Они перекрывали рев бандеровской толпы.

И падали, падали, бросаясь из огненной смерти в смерть от избиений.

«Скорые» стояли шеренгой поодаль. Медиков не подпускали к Дому. А рядом с ними стояла огромная колонна «космонавтов».

— Алена, ты дура? Это не наши менты, это не наши! — оттаскивала от колонны одна девчонка другую.

Воронцов все же подошел к ментам:

— Ребят, вы чего? Там же поубивают всех сейчас!

Крайний справа поднял забрало шлема и улыбнулся, глядя на Воронцова:

— Та хай горят, москали кляты.

Воронцов так опешил, что аж отскочил. Нету на майдане нацизма, да... И в этот момент он вдруг увидел, что на пожаре нет... Пожарных машин. Ни одной.

Откуда-то с третьего этажа донесся отчаянный женский крик:

— Ребятки! Не надо! Я прошу вас, не надо!

Воронцов оглянулся, увидел, как в здание со стороны правого бокового входа толпа правосеков и самооборонцев взломала уже двери и протискивалась внутрь. В смоченных масках и противогазах.

С тыловой части здания творилось тоже самое. Люди прыгали из дымящихся окон, там их добивали ногами и дубинками.

Но тут было и другое. Подъехала «Швыдка медична допомога». Из нее выскочил фельдшер, к нему внезапно подбежал «космонавт». Из орущей толпы выскочил парень в тельняшке и шортах, на голове бандана, на груди желто-голубая лента. Воронцов, неожиданно для себя, схватился за четвертую ручку носилок. Побежали к Дому. Лежит в луже крови тело. Вроде бы мужское, но закопченное, не поймешь возраст. Переложили на носилки, «космонавт» кому-то врезал в живот. И побежали...

«Боги, боги, какой абсурд, какой кровавый абсурд», — подумал Воронцов, когда они дотащили раненого до «Скорой». «Откуда взялся этот милиционер? Нарушил приказ стоять и побежал вытаскивать раненого. Или этот, с ленточкой майданутых? Одни добивают, другие спасают». И тут взгляд упал на свою ленточку, так он ее и не снял, жовто-блакитную. Может у этого парня под тельняшкой наша, колорадская?

Или просто человек нормальный?

Появились еще «Скорые», еще люди стали помогать таскать носилки. А некоторые стояли вдоль коридора и старались пнуть, ударить тяжелораненых и обгоревших. Били по переломанным костям и ожогам третьей степени. По кашляющим кровью и потерявшим сознание. Били и по тем, кто таскал носилки.

Воронцов принялся за свою работу.

Генка куда-то пропал, что не мудрено в такой толпе.

Темнело. Воронцов обогнул здание, там, где столовая. Навстречу ему вышло трое. Немецкий флектарн, немецкие каски, немецкий ремень с пряжкой «Гот мит унс». Захотелось схватиться за оружие. Но его не было.

Лежала какая-то девочка. Один из реконструкторов поднял ногу, поставил ее на голову. Второй его сфотографировал. Третий поржал. Молодцы. В эти сутки им можно все. Наверное, именно так им сказали кураторы.

А время тянулось и бежало. Тянулось время внутреннее — казалось, прошло всего лишь несколько минут. А внешние часы бежали с огромной скоростью. Слишком много события в единицу времени. Когда на твоих глазах погибают десятки людей и смотрят в твои глаза с безнадегой, а ты ничем не можешь им помочь... Ворваться в толпу без оружия и дать по башке одному правосеку — да, совесть твоя будет чиста, а смерть бессмысленна. Или стоять и бесстрастно фиксировать на камеру массовое убийство, а потом жить с этим?

Струсил, да. Струсил сжечь тех девок на Дерибасовской, струсил вцепиться в горло убийцам здесь, на Куликовом...

А на Куликово как раз подъехала пожарная машина. Вместо того, чтобы начать тушить пожар — уже догоравший, конечно, — пожарные развернули лестницу к вышке, на которой висел флаг Одессы, под ним русский, украинский и белорусский флаги. Ловкий и юный майдановец в советской каске вскарабкался по лестнице, сорвал три флага из четырех. Толпа радостно взревела, полетели в черное небо петарды. И рев молодых глоток:

— Ще не вмерла Украины...

Взявшись за руки, бесы скакали под гимн окровавленной Родины. Мелькали прожектора, горячий пепел Одессы вздымался вверх. В это самое время депутаты и журналисты радостно рассказывали друг другу, что совесть нации убила десятки приднестровских и русских наемников в одесском Доме профсоюзов. В это же самое время, в прямой эфир шел стрим Леши «Скотобазы» Гончаренко, где он шарил по карманам трупов и доставал из них украинские паспорта.

Там погибли депутаты Одессы и поэты Мамы. Студенты и пенсионеры. Инженеры и конструкторы. Уборщица, пришедшая поливать цветы. Парень из Винницы, проходивший мимо. И много, много кого еще. И все они были гражданами бывшей Украины, стремительно превращавшейся в кровавый котел Европы.

Генку Воронцов так и не встретил, только получил СМС: «Норм». Домой добрался на такси, купил в круглосуточном бутылку водки, выпил половину из горла, но не опьянел. Попытался уснуть, но не смог в одиночестве.

А в шесть утра поехал обратно...

Вопросов не было. Может быть потому, что эти дети уже видели всё. И, может быть, вещи пострашнее второго мая. Хотя, как тут сравнить? Что страшнее — смотреть со стороны, как горят твои товарищи или неделю сидеть в подвале рухнувшего дома? У каждого свой предел и свой личный ад.

— Саш, чайку, а? — подошел, оглаживая бороду, дядя Коля.

— Чайку? Да, можно и чайку, — рассеянно ответил Воронцов, вертя сигарету в руках. И сразу, без перехода спросил:

— Дядя Коля, скажи мне, маршал поисковых войск Луганщины. Может быть, все это из-за меня? Может я вирусом каким заражен? Вирусом разрушения?

— В каком смысле? — не понял дядя Коля.

— В самом что ни на есть прямом. Родился и жил в нормальной стране. Гордился ей, любил ее. Только вошел в сознательный возраст, только в комсомол вступил — р-р-раз! — в три дня ни страны, ни комсомола.

— Так это ты во всем виноват? — хохотнул дядя Коля.

— Пойдем на улицу, душно что-то.

Вышли. Воронцов закурил, дядя Коля сунул под брючный ремень большие пальцы.

— А потом новая Россия, демократическая. Начал работать. Только устроюсь в фирму — она через месяц разваливается. Свое дело открыл, закупился товарами на доллары. Дефолт. Снова в фирму устроился. Через три месяца директора шлепнули. Потом в универ попал, преподом. Пару лет все нормально, хоть какая-то стабильность. Даже подниматься стал в деньгах. И тут реформа. Вот курс читал «История психологии». Сто двадцать аудиторных часов. А после реформы осталось восемнадцать. Как? Каким образом в девять пар всю историю запихнуть? Остальные часы — самостоятельная работа студента. Он наработает самостоятельно, да. А зарплату только за аудиторную платят. Все остальное бесплатно. Ушел. Переехал в Одессу. Живу, в ус не дую, палку воткни — вишня вырастет. Вот, думаю, на следующий год устроиться на пляже, винишком торговать да книги писать не отходя от кассы. И тут война, чучмеки какие-то из Карпат вылезли и все сломали. Про личное я вообще молчу. Вот скажи, проклят я?

— Если тут кто и проклят, то это я. Нытье твое слушать. Ты один через это прошел? Да весь народ у нас проклят, получается. Разнылся он... В прошлый раз ты веселый и энергичный был. А сейчас тряпка какая-то. Из-за бабы своей, что ли?

— Да причем тут... — вяло отмахнулся Воронцов. — Хотя да... Может и причем...

— Та вон их сколько шлендает. Надень форму, зайди в кабак, закажи мороженое, чтоб комендачи не трогали. Налетят как рыбы на свежий червяк. Знаешь, сколько сейчас одиноких тут? Оооо... У одних мужиков поубивало на фронте, у других сбежали. Меняй каждый день.

— Нет, дядя Коля. Тут дело такое, онтологическое.

— Шо? — не понял дядя Коля.

— Шо, шо... Базовое. Фундаментальное. Основательное. Мне на ночь не надо. Я случайных баб больше двух часов рядом с собой терпеть не могу. А постоянную найти — это невозможно для меня. Требования слишком высокие.

— Да ладно, ты с ней о высоком говорить собираешься?

— И о высоком тоже. И чтобы тыл прикрывала. Только вот нет таких верных и умных подруг. Медсестер, если хочешь. Как только у тебя возникают проблемы — фюить! И нету.

— А декабристки? Жены этих самых Волконских да Трубецких?

— А ты знаешь, почему они за мужьями поехали? Потому что в петербуржском свете они чумными стали. Ни балов, ни приемов, ни мужа. Сиди дома, да раз в полгода письмами утешайся. И замуж уже не выйти — даже если вдовой станешь. Не возьмет никто. Даже любовника не завести. Не комильфо для мужчин с такой возиться. Вот и ехали, чтоб от скуки руки на себя не наложить. Так что женская верность — выдумка писателей да поэтов. Для поднятия духа. Придумаешь себе такую музу — и жить не так страшно.

— Придумаешь, поверишь — так и сразу предаст?

— Так и сразу предаст. Помнишь Симонова? «Жди меня...» И все такое. Молитва солдатская. Переписывали ее себе бойцы. Тратили драгоценную бумагу. А не знали, что Серова вовсю гуляла, когда Симонов эту молитву сочинял. «Не понять, не ждавшим им, как среди огня ожиданием своим ты спасла меня». Это не она его ожиданием спасла. Это он сам себя спас, воображая, что она его ждет.

— Глупый ты, Сашка. Молодой и глупый.

— Это в сорок-то лет?

— А глупость от паспорта не зависит. Люди, они ведь не плоские. Люди они круглые. С этой стороны глянешь — светлый, с той — темный, а тут ни так, ни сяк. Был у меня один знакомый. Реконструктор по РККА. Не с Луганска, нет. Уже не помню, откуда он приезжал. Вроде и рассказывал все правильно, историю хорошо знал. Кандидатскую собирался писать. А где-то за год до войны фразу обронил. Мол, у Бандеры своя правда была. Царапнуло меня и колокольчик тревожный звякнул. Словно сигналку зацепил, только махонькую. Я отмахнулся. Где тот Бандера, а где город Ворошилова. А сейчас в «Азове» воюет. Позывной «Геббельс», а на каске свастика. Вот с бабами так же. Сегодня любит тебя, а завтра счет предъявит за все, что тебе по любви делала.

— И что с ними делать?

— С бандеровцами? Стрелять.

— Да не, то понятно. С бабами.

— Что делать, что делать... Что природой положено, то и делать.

Брякнул планшет: «Я на месте. Жду. Соболев». Глеб, как всегда, был краток.

— О, все, бежать надо, — показал смс-ку Воронцов. — Глеб объявился.

— А чай?

— Потом, потом. А то опять ускачет куда-нибудь.

— Ну, тогда до связи. Привет начальнику поэтов и командиру писателей.

— Начпису, ага...

Через пятнадцать минут Воронцов сидел в уютном и прокуренном кабинете Глеба Соболева. Когда-то Глеб написал пророческую книгу: «Мертворожденная эпоха». От нее отмахивались, посмеивались, мало кто воспринимал ее всерьез. А там оказалась предсказана судьба Новороссии. Предсказана в мельчайших подробностях. Вплоть до польских панов на службе у бывших своих украинских холопов.

— Ну здравствуй, дорогой, как добрался? Помощь нужна?

— Не, спасибо. Все есть.

— Что? Говори громче.

— Нормально все, говорю! — повысил голос Воронцов.

Глеб скинул берет, выложил на стол диктофон. Было в его облике что-то такое, специфически донбасское, что не увидишь на Большой Земле. Мягкий, вроде бы, добрый. А внутри — сталь, которая светится во взгляде.

— Ага, ага... Так, времени мало, давай я интервью возьму быстренько, Наташа тебе сфотографирует, на неделе опубликуем.

— Какое еще интервью? — не понял Воронцов.

— Абнаковенное. Известный российский писатель посетил с дружеским визитом столицу Луганской народной республики.

— Глеб, сдурел? Какой еще известный? Пара десятков тысяч читателей — это не известность, а так... Котейка чихнул.

— Давай не прибедняйся. Я сказал известный, а не популярный. Кстати, разговор как раз о литературе и пойдет. Давай начнем с этого: как считаешь, литература влияет на мир?

— Ну ты даешь, это ж думать надо...

— Саша, работай, думай, не отвлекайся. Поехали. Время идет.

Воронцов с тоской вздохнул, достал сигарету. Перед глазами мелькнул образ ледяного бокала со свежим пивом.

— Она не влияет на мир. Она его формирует.

— Это как?

— Человек читает книгу или смотрит фильм. В его голове создается образ. Отражение той реальности, которую описывает автор. Отражение это зависит от личных качеств...

— Писателя?

— Нет, читателя. Хорошо он относится к литератору и его творчеству — значит, и новая книга будет воспринята на «ура». Плохо? Будет искать в книге негативную коннотацию. Ну, то есть искать ложь, обман, пресловутый «заказ» и так далее.

— То есть, от качества содержания книга не зависит? Только от восприятия читателя?

— Ну, нет, Глеб, конечно, нет. Здесь и стиль, и грамматика и прочие орфографии со словарными запасами. Это ж как дом — каждый кирпич важен. Но идея — это все таки фундамент. Помнишь, как в школе нас учили поиску смысла в книге? Что хотел сказать Толстой про дуб, помнишь? Мы еще тогда не понимали — ну что хотел сказать? Что хотел, то и сказал. Вот дуб. Вот Болконский. Один живет уже триста или сколько там лет, а второй помирает, глядя на этот дуб. Пацаны... Для нас смерть всегда представлялась киношно-героической. Упал такой со знаменем в руках, прохрипел: вперед, солдаты! Картинно откинулся на спину и замер. Потом такие все идут рядом с гробом, а ты красивый лежишь и морщишься от удовольствия. А еще от того, что по ноге ползет муравей, а тебе нельзя хохотать. И лучик солнца в носу щекочет. А она другая. Чего-то меня в другую степь понесло.

— Все хорошо. Ты приехал сюда собирать материалы для книги?

— Так точно.

— И как? Много собрал?

— Много. Очень много. Если бы я был Шолохов — это был бы другой «Тихий Дон». Или «Хождение по мукам». Но я не Шолохов, не Толстой. Думаю, еще не время для них. Время должно пройти. Время на переосмысление.

— Так зачем тогда пишешь?

— Вот этого времени у меня нет. Поэтому надо успеть. Как я напишу — так оно и будет. А остальные, потом, будут отталкиваться от меня.

— О чем будет книга?

— О людях, о судьбах. Людях Луганска, Донецка, Одессы, Крыма.

— Психологическая проза?

— Точно не боевик с пострелушками. У меня не получается писать про бравого спецназовца, который в одиночку уничтожает батальоны правосеков. Это... Это неправда. Войну выигрывают усталые вспотевшие мужики с одной медалью на груди.

— И ты думаешь, твоя книга будет востребована?

— В моей системе координат понятия «востребованность» не существует. Я считаю нужным ее написать. А востребованность... Ну зайди в книжный. Что там предлагается читателю? Мириады донцовых, от которых тошнит и пучит. А кто их предлагает? Издательства, которые стонут о падении продаж? Так читатель наелся этой книжной быстрорастворимой лапши. Тираж три тысячи у нормальной книги? Так ее сжирают Москва и Питер, до провинции же доходят единицы. Здесь не спрос рождает предложение, а предложение спрос. А предложение формирует знаешь кто?

— Кто?

— Не издатель, а старший менеджер по продажам на оптовом складе. Вот что он захочет, то и будет втюхивать в розницу. Не, ну с нюансами, конечно. Залежалый товар побыстрее сплавить, например. Не путай торговлю и литературу.

— Что не хватает современной литературе?

— Того же, что и современному человеку. Одиночества. Не пластикового «одиночества в толпе». И не электронного «одиночества в сети». А настоящего. Такого кондового, древнего одиночества в пустыне. Без гаджетов, музыки, сомолчальников и тюремщиков. Один на один с ветром и солнцем. Страшного и исцеляющего. Так, чтобы корежило до вопля в зенит. Чтобы библейский ужас кремневым ножом вскрыл грудную клетку и вставил новое сердце. А потом ты возвращаешься в свежей коже.

— Это ты про что сейчас?

— Сам не понял.

— А читатель поймет?

— Поймет в меру того, что он может понять. Над книгой должен трудиться не только писатель.

— И как должен трудиться читатель?

— Читать же. Думать. Рефлексировать. Иначе нет для него, не будет смысла. Осознавать и примерять на себя. Книга учит не только тому, что правильно делать. Но и тому, что делать не стоит. Да, это вторично. Главное, она развивает критическое мышление. И, в первую очередь, к себе. Вот смотри: сейчас мир полон неграмотными людьми. Все эти «в крации», «лягла», «постеля». Но это полбеды. Они агрессивно не хотят учиться. Мол, мы не на уроке русского языка. А если их обсчитают в магазине — кассир им может сказать: «мы не на уроке математики»? Это они берут микрокредиты, не вчитываясь в мелкий шрифт. Это они жадно хватают незаконно построенную недвижимость, а потом становятся обманутыми дольщиками. Это они плюют на правила дорожного движения и пожарную безопасность. Они же не какие-то советские «зомби» с правилами. Они свободные личности, которые и выползают на майданы. У них нет критического мышления и желания этим мышлением овладеть. Вот как им объяснить, что свобода начинается с осознания запретов?

— Свобода как осознанная необходимость?

— Скорее, как осознанное ограничение. Никто тебе не даст в руки автомат, пока ты не вызубришь элементарные правила техники безопасности. Или автомобили. Как без знания запрещающих знаков быть свободным на трассе? Да никак. До первого светофора. Ну, до третьего, если повезет.

— Уголовный кодекс?

— Ну как без него, — хохотнул Воронцов.

— Еще вопрос, — остался серьезным Соболев. — Твое мнение об этой войне?

— О Боже, Глеб... Ну не могу я на такие вопросы отвечать. Ну какое мое мнение? Не мы ее начали в декабре тринадцатого, но нам ее заканчивать. А заканчивать придется, как и все прошлые войны. А знаешь, почему? Потому что любая война, начатая против нас, всегда была колониальной и работорговческой. Еще со времен Турции и Крымского ханства. Если мы хотя бы раз сломаемся — нам хана.

— Но мы же проигрывали войны — и ничего? Крымская, например. Или Первая мировая.

— Там противники сами до изумления истощались. А вот Великая Отечественная показала настоящее мурло Европы. Не забудем, не простим... Забыли, простили и получили. А где забывают, что такое война — там она и возникает.

— То есть, с ними невозможно договориться?

— Глеб, знаешь, что требовали в Одессе до второго мая? Думаешь, присоединения к России? Нет. Референдума. О русском языке. И о выборе между Европейским и Таможенным союзами. Делов-то провести референдум. Но дешевле оказалось просто сжечь людей. Они боятся диалога, потому что проиграют в нем. Давай закругляться, а? Мне еще на рынок надо забежать, купить всякого на передок. И вообще, язык уже отсох за сегодня.

— А что так?

— Да детям поисковым за Одессу рассказывал.

— Хорошо. Интервью я тебе вышлю на согласование. Может быть, еще пару-тройку вопросов задам. Ответишь письменно.

— Океюшки. Ну, я пошел.

— Стоять! Вот тебе, держал под столом, ножку подпирал, — Глеб протянул Воронцову увесистый бумажный кирпич. Книгу. «Время Донбасса». — Один остался.

— Ну куда мне один? Дай пять. Я в батальоне раздам по подразделениям.

— Нету. Дам два.

— Глеб, ну я популярный писатель же. С автографами раздавать буду! Четыре!

— Известный, а не популярный. Держи три и вали отсюда.

— Счастье есть, — воскликнул радостный Воронцов, подмигнул Глебу и выскочил из кабинета. Высоко поднятой рукой с книгой: две он сунул в рюкзак, помахал барышням Информационного Центра и смылся.

И настроение сразу поднялось. На рынке Воронцов не удержался, взял два пластиковых стаканчика с дешевым черным чаем, плюхнулся на пластиковый стул и стал листать сборник. Полистал оглавление, нашел себя. Пробежал статью по диагонали. Так, не редактировали. Как выкладывал в интернет, так здесь и напечатали. А жаль, все же публицистический стиль интернета и стиль книги отличаются. Для книги надо писать обстоятельнее. Наверное. Ну да Бог с ним. В батальоне будут рады, а это главное. Остальное он решил дочитать в гостинице. Если Юля не придет...

А пока пошел за покупками.

Закупал самое необходимое, что нельзя достать в Энске. Хорошие носки, качественные, желательно белорусские. И денег не жалеть. Нет, конечно, есть пределы совершенству. Вот продаются в Москве носки по три тысячи. В них что там, золотая нить? Не, понятно, что суперноски. Год носи, не запахнут. Но если порвутся — это же инфаркт. Так что сойдут и по сотне.

Слава Богу не четырнадцатый. Не надо тащить на себе все из России. Большую часть барахла можно купить здесь, на месте. И по ценам ниже рыночно-московских. Хотя иногда и дороже. А часть вещей бесполезны оказываются. Например, пресловутый мультитул. При всем удобстве ношения, на практике инструмент оказывался либо зверски неудобным, либо чертовски травмоопасным. А когда под задницей БТР или «Урал», то лучше иметь нормальный ремнабор. Ну а если машина горит, то мультитул уже бесполезен. Не, может и случится такая ситуация, что он вдруг потребуется. На все «вдруг» не напасешься. Впрочем, каждому свое. Пусть копья ломают любители интернет-баталий. У Воронцова был ножик за сто пятьдесят рублей, с открывашкой и пилой — ему хватало. Сломается ли, пропадет ли, махнутся ли не глядя с кем-нито: все не жалко.

А еще стало труднее возить через границу барахло. Везешь больше двух комплектов — могут и конфисковать на луганской границе. А потом можешь увидеть подписанный тобой камуфляж для бойца с позывным «Эвкалипт» на Алчевском рынке. А что, бывает такое. И не редко.

Так, двадцать футболок еще... Тоже расходный материал. По месяцу порой стираться не приходится. Батарейки, батарейки, еще батарейки. У вас кончились? А где тут еще есть? Сейчас принесете? Я подожду. Водички пока возьму, ага. Да, да, беру все. Спасибо за скидку.

Цифру, пожалуйста. Пять комплектов. Размеры вот, на бумажке. О, кстати, чуть не забыл. Берцы тридцать седьмого размера есть? Нет? Жаль... Нет, почему девушке? Пацан у нас такого роста и размера есть. Нет, не хоббит. Хорошо, что вы не при нем пошутили. Разведчик. Руками шеи свертывает, когда спокойный. А когда не спокойный? Пальцем до мозга через нос достает. Хорошо, передам ему респект. Я могу номер места сказать, чтобы он на увале заскочил. Не стоит? А, вы берцы привезете? Тогда передам. Мне вот, кстати, кеды надо, только сорок седьмой. На следующем ряду, я понял. О, компаса еще. Четыре штуки. Не, не. Вот те, советские, самые простые. Не, эти электронные не надо, дохнут в самый неподходящий момент. И нашивок, нашивок побольше. И Новороссии, и защитной Новороссии, и ЛНР. У вас даже «Привидения» есть? Отлично. Давайте десяток красных, десяток синих, десяток зеленых. А липучки есть? Отдельно. Лентами. Ну хорошо.

Через пару часов Воронцов с двумя китайскими клетчатыми сумками среднего размера волочился к выходу, а там уже вызвал такси.

Приехал домой, включил ноут, пошел в душ. Не потому, что так хотел помыться, а потому, что испытывал терпение. Не лезть сразу в Интернет, чтобы посмотреть сообщения. Пока мылся, убеждал себя, что сообщений нет. Когда вышел, споткнулся о сумку, едва не упал. Сообщений не было. Тогда уже оделся и вспомнил, что забыл купить молока. В шортах и красной футболке со Сталиным и надписью «Враг будет разбит. Победа будет за нами» пошел в соседний магазин. А на ресепшене сидела незнакомая женщина. Лицо у нее было буфетное, а фигура тумбочки. Но умные и добрые глаза. Она внимательно проводила взглядом постояльца. Паранойя — обязательная черта характера луганчанина.

Перед дверьми он остановился и заказал чашку кофе. С ней он вышел на улицу, сел на скамейку и закурил. Из кустов вышел давешний кот и стал вопросительно смотреть на Воронцова.

— Сейчас, — ответил Саша и хлебнул кофе. Не так уж и отвратительно.

Кот терпеливо ждал, Воронцов терпеливо курил. Потом уже пошел в магазин, выбросив окурок и пластиковую чашку в урну. По белой стене дома колыхалась черная тень акаций.

Кроме молока, купил еще и зельца. И батон. Попросил нарезать. Вышел. Кот спрятался в кусты. Воронцов кинул коту кусок мяса и сел на скамейку, наблюдая. Кот подошел к куску зельца. Долго обнюхивал его, подозрительно поглядывая на Воронцова. Подергал шубой, но, все же, начал облизывать. Сначала неохотно, затем все быстрее. Наконец, начал есть. Значит, мясо хорошее. Хотя ерунда это. Коты, например, сильно специи не любят, предпочитая свежатинку. Да, сейчас бы грамм двести сырого, замороженного до бетона мяса, желательно оленины, да с перчиком и мелкой солью. И под водку с испариной. Ладно. И зельц сойдет. С чесноком. Все равно сегодня Юльки нет.

Сколько ей лет? Странно, говорили они обо всем, а он забыл спросить про возраст и все такое.

Впрочем, разве это важно? Вот есть мужчина и есть женщина, они тянутся друг к другу. И все. Что еще надо?

Но Воронцова почему-то волновал ее возраст. Его никогда не любили женщины, он это чувствовал. Их интересовали преференции, которые они получат от него: помощь в написании диплома, регистрация на жилплощади, получение свежих эмоций, даже профессиональный рост. Не карьерный, нет. Профессиональный. Хотя Воронцов мог помочь и профессионально.

У каждого человека есть свое хобби.

Воронцов коллекционировал хороших людей. Не мужчин, не женщин. Людей. Он мог ткнуть пальцем в карту бывшего СССР, выбрать город, прибыть туда и вечером уже выступить с творческим вечером. А потом сказать, что будет писать рассказ про этот город. И остаться в этом городе на пару недель. Рассказ он напишет потом, в поезде. И не про ЭТОТ город. Но ошеломленный читатель все равно найдет что-нибудь про себя. Потому что Воронцов всегда писал про то, что поразило его, а не жителя условного Бобруйска.

Может быть, поэтому его не любили женщины. Они никогда не были в центре его внимания.

Однажды было душно, окна были открыты. Какая-то белобрысая водила по венам на его ненакаченном предплечье и говорила, что это красиво. После этого он купил несколько толстовок с длинными рукавами и тактические перчатки. Через три-четыре дня другая от этих перчаток и рукавов мгновенно вспотела и задала прямой вопрос:

— Каково это — спать с писателем?

— Так же как и с другим человеком, только этот говнюк еще и записывает.

Они все ложились в постель со своими фантазиями, но не с Воронцовым. В конце концов он понял, что сам он, самостоятельно, никакого интереса не вызывает. Имидж? Да. Автограф? Да. Гонорар? Ну, нет, конечно, хотя немножечко да.

«Сашка, привет, я соскучилась» — каждую минуту он ждал этого сообщения. В фейсбуке, контакте, не важно где. Но этого сообщения не было. А если бы и было, то от другого человека.

Прилетел воробей, уставился на Воронцова.

— Тоже хочешь? Зельца больше не дам. Зельц для котиков. Вам батон.

Бросил пластинку на квадратную плитку перед гостиницей. Откуда-то тут же взялись голуби. Кивающей походкой начали подходить к цели. Этих летающих крыс Воронцов кормить не собирался. Он топнул ногой в тапке, голуби разлетелись, а воробей отскочил. Увидев, что опасности нет, он, выждав пару секунд, подскочил к ломтю батона и начал растаскивать его по кускам. Сначала ему это давалось нелегко, потом он вошел во вкус. Начали подлетать другие воробьишки, хватать кусочку и улетать куда-то. Голуби в это время попытались окружить сизой стеной еду и начать наступление на кусок. Один из голубей неосторожно подошел к кустам, откуда его лапой попытался достать рыжий кот Бандера. С другой стороны поднял тапок Воронцов. Голуби бестолково взлетели, воробьи продолжили вытаскивать хлеб из блокадного кольца. Они выстроились в какой-то птичий конвейер, где один храбрец разламывал большой кусок, а все остальные утаскивали в гнезда добычу. Наглые голуби снова и снова выстраивались в кивающую толпу, но раз за разом получали или тапок, или прыжок Бандеры.

В конце концов хлеб закончился. Тупые летающие крысы ходили и подбирали крошки. Веселое воробьё щебетало на ветках акации, рыжий кот бурчал подле ее ствола, Воронцов пошел в гостиницу.

Свет он оставил настенный. Включил свою подборку блюза. Расставил натюрморт. Неполная бутылка водки. Помидорки с чесноком и солью. «Ессентуки номер четыре». Яблочный сок. Зельц. Плоские дольки батона.

Что еще надо холостяку, чтобы закончить день?

«Brother Dege», не?

Внезапно заболело лицо. Ну, как заболело? Не чувствовал себя левый висок. От него шла тонкая линия. Она не болела, нет. Просто шла линия, отделяющее живое от мертвого. Она шла от левого виска через внутренний угол левого же глаза. Спускалась вдоль переносицы. Затем обходила скулу и спускалась к левому краю рта. Потом шла под носом и исчезала. Она не болела, она чесалась. Все, что было выше нее — не чувствовало. Как не чувствовала Воронцова бывшая. Не чувствует — значит, умерло.

И вот эта линия зачесалась. Обычно она чесалась по ночам. Сквозь сон Воронцов растирал ее. Там что-то шипело, лопалось, куда-то текло, он ворочался, потом снова засыпал, оставляя желтые пятна на подушке. А теперь это пришло вечером. Он осторожно прижал холодные пальцы к горящей щеке. Под пальцами что-то булькнуло, лопнуло, зашипело. Острый вкус во рту обжег язык, и Саша сплюнул на ладонь бело-желто-красную вонючую густую жидкость. Слизистая на внутренней стороне щеки лопнула, наполнив рот терпким запахом гноя. Боли он не чувствовал — слишком высоким порогом наградили его родители. Ну или природа.

Он побежал в туалет, отплевываясь как сифилитичный верблюд. Серо-зеленая слюна стекала по губе.

Зазвонил телефон, застучали в дверь, а он полоскал рот.

«Они всегда приходят не вовремя», — мелькнула мысль, и Воронцова вырвало кофе с молоком.

Гноетечение остановилось. С мокрым полотенцем у рта он поплелся к двери. Меньше всего он в этот момент хотел видеть кого-то. Но где-то в глубине души хотел встретить...

Кого он хотел встретить? Жену? Юлю? Нет. Бригаду врачей. Чтобы уложили. Чтобы дали волшебный укол. Поговорили. И чтобы Воронцов медленно уснул, быстро проснулся и никого нет. Но так не бывает.

Опять что-то лопнуло, зашипело, потекло, наполняя вонючим рот.

Он открыл дверь.

Юлька.

— Уходи, — прорычал он сквозь полотенце.

— Что? — изумилась она. Глаза ее мгновенно наполнились... Нет, не слезами, хуже. Непониманием.

А он не мог ей объяснить. Его рот снова затекал гноем и сукровицей. А ноутбук играл «Хучи-кучи-мен». Но не чижовский, нет. Классический, Модди Уотерса.

Они стояли, смотрели друг на друга. Наконец, она втолкнула его в номер. Глен Миллер восторженно взыграл «Серенаду Солнечной Долины».

— Что с тобой? — перекрикивая джаз, схватила его за футболку Юлька. — Что с тобой, что?

Без тени раздумий и рефлексий она ударила его по щеке, по левой, треснутой пополам. Воронцов закричал на нее и попытался ударить в ответ. Она перехватила руку, что-то черное, загремев, откатилось в угол. Они упали на кровать. Начали теряться имена, стали находиться губы. Он все еще отворачивался, чувствуя, как липкое стекает по щеке. Но она ловила его губами и поймала. А потом полетела во все стороны одежда. Саманту Фиш сменяла Нора Джонс, а затем наоборот. Сначала он был снизу и постепенно высох рот, перестала стрелять щека. Она остановилась, протянула руку, выключился свет. Заскрежетали ножки стола, что-то упало и потекло по плиткам пола. Пульсация стекла по телу вниз. Он перевернул ее и замер.

Теперь он стал первой скрипкой, замедлив темп. Он брал ее, как берет вечернее небо морскую беспечную волну. Она не открывала глаз, когда он рукой сжимал ее лицо. Он переворачивал ее, брал снова в полной темноте. В абсолютной темноте. Он сжимал ее, как сжимает кисть виноградарь. И она текла свежим вином, и он пил из ее кувшина. И чем больше он пил, тем больше наполнял ее. А когда наполнил, судорожно дернулся несколько раз, зарычал и впился в ее шею зубами.

И пока их общее тело остывало, он молчали друг в друге. Сердца их стучали в унисон. По коже текли капли пота, стремясь друг к другу, сливаясь друг с другом.

Одна из капель вдруг потекла по нечувствующему виску Воронцова и кожу вдруг защекотало. Он приподнялся на локте и капля вдруг упала вниз, на лопатку Юли. Непонятно с чего он вдруг закашлялся. Вышел из нее, упал на спину, приподнялся.

— Воды? — хрипло сказала она, не поднимая головы с подушки.

— Я сам, — кашляя, ответил он. — Сейчас свет включу.

— Нет, не включай, — попросила она.

— Почему?

— Просто не включай.

— Ну... Хорошо, — недоуменно ответил Воронцов. — А в чем проблема-то?

— Ни в чем. Просто не включай, я прошу тебя.

«Целых три раза попросила. Подряд. Какая-то проблема?» — подумал Александр и на ощупь нашел на столе пластиковую бутылку «Ессентуков». Естественно, едва не уронил початую бутылку «Луга-Новы».

— Растыка я, — ругнулся он на себя и сделал несколько шумных глотков.

Юля хихикнула и сказала:

— Ты пьешь как зверь.

— Это хорошо или плохо?

— Мне нравится.

Воронцов вспомнил, что за такую манеру питья и еды его вечно воспитывали бывшие женщины. Некультурно. И жена, на первых порах любовавшаяся лопающим мужем, в конце брака с отвращением смотрела на его манеру еды. Он подумал, стоит ли это говорить сейчас? Решил, что не стоит и просто хмыкнул.

— Чего хмыкаешь?

— Да так. Будешь чай? У меня особенный, я из Севастополя привез крымские травы.

— Ой, я же тебе покушать принесла, да, да. Погоди, сейчас я оденусь...

Зашуршали стыдливые девичьи одежды.

— Забавный вы народ, женщины.

— Чем же забавные?

— Мои руки и... И прочее... Везде у тебя побывали, все облапали. А видеть себя не разрешаешь.

— Хорошего понемножку.

— Может, мне тобой любоваться хочется?

— Пе.Ре.Хо.Че.Тся, — сказала она по слогам.

Когда уже Юля включила свет и они прищурились, Воронцов выдал шаблонную свою фразу:

— Красота спасет мир, ты же знаешь. С тебя можно лепить Венеру, только с руками и показывать за деньги.

Но она сразу почувствовала фальшь:

— На пикап-тренингах научили так нелепо льстить?

— Почему нелепо-то?

— Потому что красота не спасает мир.

— Ну как, Достоевский же...

— Ты не забыл, что я с филфака? Во-первых, это не Достоевский, а его персонаж, достаточно глуповатый для такой фразы. Ты же сам писатель, разве твои персонажи и ты — одно и тоже?

— Нет, конечно.

— Так, тут перчики фаршированные, ешь.

— Юль, неудобно...

— Давай, давай, неудобно ему. Отработаешь. Так вот, во-вторых. О чем это я? А... Ты когда-нибудь видел, чтобы красота спасала кого-то? Вышли такие мужики на рать, увидели восход — ух, емана, красота какая! — и разошлись, всхлипывая от восхищения. Троянская война из-за чего началась? Из-за разногласий олимпийских богинь во взглядах на эстетику.

— Красивая. Умная. Готовишь вкусно. Где засада? — пробурчал Воронцов, поглощая перцы.

— Характер злобный, — ответила Юля.

— Посмотрим, — неопределенно ответил Воронцов.

— Шо посмотрим? Замуж не пойду.

— Чего тогда еду притащила?

— Жалко тебя, тощего. Да и себя. Костями, небось, синяков мне настучал. Ой, подчеревок же!

И тут Воронцов едва не умер от запаха. Если перчики, с мясом и рисом в нужной пропорции, таяли на языке, то подчеревок... Запах его разлился негой по комнате, немедленно замаскировав насыщенный аромат любви. У себя, на Севере, он рассказывал, что салом на Украине обычно называют кусок копченого мяса с белыми прожилками. Ему не верили. А зря. Хотя и классические виды сала были, но Воронцов предпочитал этот шедевр. И ведь каждый раз вкусы разные. Он не вникал в детали — как, кто и когда его делает. От чего зависит вкус — от времени года, количества и разнообразия приправ, сорта дыма, направления ветра или травы, которое ела свинюшка. Любой, ну почти любой, подчеревок таял на языке словно шоколад, обволакивая все твое существо чабрецовым запахом степей и полынного ветра.

— А ты говоришь, что красота не спасает, — прожевав полупрозрачный ломтик, сказал Воронцов. — Вот эта гастрономическая красота точно спасает.

— От чего?

— От всего.

— У хохлов этого сала было завались, и что? — слово «хохлы» она выделила особо презрительно.

— Извини. А вообще, ты права, конечно. Какая там красота, — потер он висок. — Красота не спасает мир. Она его уничтожает.

— О как! — удивилась Юля, забралась на кровать и устроилась там, сев по-турецки. — Интересная теория.

— Ну так... Вот если красоту возвести в абсолют, как в этой фразе. И представить, что мир достиг этого абсолюта. Дальше что? Все. Конец движению. Мир замер. Дальше ничего нет. И наступает смерть.

— Стало быть что?

— Стало быть мы живы, пока несовершенны.

— Тогда... Выпьем за несовершенность?

— У меня только водка, — сказал Воронцов.

— Я знаю. Поэтому принесла с собой домашнее вино. Херес. Ему двадцать лет. Подарили.

Она достала из сумки с продуктами бутылку, завернутую в пакет. Запыленная, грязная бутылка. На этикетке проглядывалась надпись: «Союз Виктан. Водка Водограй. Особая».

— Будешь?

— Будешь, — согласился Воронцов.

О, боги, боги! В ароматах вина он не понимал. Но чуял, как собака, терпкий воздух Причерноморья.

— Откуда оно?

— Из Крыма. Командир привез. Сказал, чтобы берегла для особого случая.

— Я особый случай? Польщен.

— Я не знаю. Просто три года ждала этого особого случая. Надоело ждать и думать — какой из случаев особый.

— Умеешь ты...

— Что?

— Говорить правду.

— Завтра кого-то из нас могут убить, зачем врать?

Воронцов согласился, что незачем.

— Тогда иди сюда. И свет выключи.

— Может лампу настенную...

— Нет! — резко ответила она. — Я же сказала.

— Да ладно, ладно...

И был выключен свет, и это было хорошо. Снова рычали молнии на джинсах и шелестели футболки. Хлопок и лен сплетались на полу. Они пачкали простыни и хлюпали телами. В абсолютной темноте не мелькали тени, но это не мешало одному телу брать, другому отдавать. И непонятно, где и чье это было тело. Руки были глазами, а языки руками. Они брали друг друга осторожно, словно в первый раз, потому что первый раз был слишком чувственным и торопливым, а второй безумным и диким. Сейчас же они любили друг друга не торопясь. В какой-то момент Воронцов вдруг почуял стеснение Юли. Да, сейчас он тоже хотел этой подвальной темноты. К чертям, разглядит небольшое брюшко, седые волосы на груди и торчащие ребра — не Ален Делон. Если Воронцова хочет какая-то женщина — значит, ей что-то надо от него. Он отогнал эту мысль и снова погрузился в женщину. Он ее не любил, она его не любила. Просто иногда хочется тепла. Человечьего тепла. Мокрого. Скользкого.

— У меня не может быть детей, — шепнула она, когда устроилась сверху.

— Да, — понял он ее.

Первый раз — самый страстный. Второй — самый эмоциональный. А третий уже радует знанием тел друг друга. Уже можно не торопиться. Уже можно снова изучать — как отзовутся тела на ласки. И тела отзывались, словно гитары в унисон. И когда они, наконец, окончательно подстроились — открылся космос. Кружились головы, кружилась кровать, простынь сползла на пол, а они летели сквозь пространство и время. А мимо проплывали кометы и созвездия, сонмы звезд и чужие планеты. Комната светилась алым и малиновым, вишневым и розовым. А после два крика в один голос, и они замерли неподвижно, а затем уснули, переплетя пальцы.

Через какое-то время Воронцов проснулся и шепотом сказал:

— Я завтра в Энск. Надо.

— Угу, — сквозь сон сказала Юлька.

— Тебя Ашотович не спалит?

— Да пофиг, — повернулась она к нему спиной.

Он обнял ее, прижался к теплой спине и не только спине:

— Ну, пофиг так пофиг.

Утром ее опять не было под рукой. Если бы Воронцову было лет двадцать — он бы загрустил. Но ему было близко к полтиннику, поэтому он только вздохнул, закурил, включил свет и начал собираться.

Да, с тремя сумками, рюкзаком и ноутом ехать на автобусе — тяжко. Пришлось выйти на свежий воздух и вызванивать такси. Забавно, но узнавая адрес, диспетчера почти сразу давали отбой. Ехать в Энск никто не хотел.

— Эй, парень, тебе куда? — высунулся из стоящего рядом с гостиницей «Фольсквагена». На зеркале висела георгиевская ленточка, а на заднем стекле красовалась надпись: «Трофейный».

Воронцов подумал и назвал пункт назначения. Таксист почесал щеку и озвучил сумму:

— Две.

Воронцов ругнулся про себя. Денег хватало, но, блин, жалко отдавать два рубля, когда на автобусе проезд что-то около полтинника стоит. Однако выхода не было. Пришлось поторговаться. Договорились на тысячу шестьсот. Хорошо бы на батарее никто не узнал. На такую сумму в Энске можно неделю жить. Включая сигареты. Ну да ладно, договорились и договорились. Воронцов ушел пить кофе. Ибо если ты не выпьешь кофе с утра, за тебя его никто не выпьет. И через двадцать минут, попрощавшись с Арменом Ашотовичем, грозным хранителем сакральных пещер, тронулся в путь.

Пристегиваться, конечно, не стал.

У водилы играл «Би-два» — рок-попсятина, конечно. Но все равно, в тему. «Дорога мой дом и для любви это не место». В такт музыке дул пыльный ветер в открытое окно. И, несмотря на эту пыль, Воронцов подставлял лицо под этот ветер. А потом запел БГ со своим «Черным истребителем». На обочине же мелькнул плакат с главой ЛНР. На плакате была надпись: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя. И. Плотницкий».

— Красиво у вас тут, — внезапно сказал Воронцов, когда они начали выезжать из Луганска.

— Чего? — изумился водитель. — Чего тут красивого?

— Любой новый город красив, даже его окраины.

— Первый раз, что ли? — спросил таксист.

— Первый, — соврал Воронцов.

— Москвич?

— Ага.

— Ну, понятно.

— Что понятно?

— Да у нас только москвичи на такие расстояния на такси гоняют.

— Хех, у нас в столице тоже, — улыбнулся Воронцов. Надо работать. А чтобы работать, нужно получать информацию. От таких, как этот таксист. — Ну как тут у вас? Стреляют?

— Да не, в городе уже спокойно, только по границам шмаляют. Кстати, как там в Энске? Бахают? Там же передок.

— Звонил, говорят, тихо, — на этот раз Воронцов не врал. Ну почти. Не звонил, а переписывался еще в Москве.

Энск стоял и впрямь на передовой. Почти на передовой. До ближайшей точки — три километра. Укры подтягивали тяжелую технику под самые блокпосты. Обстреливали, но не сам город. А вот пригороды выносили с удовольствием.

— А то тут на трассе «шаху» несколько дней назад сожгли. Мужик поехал жену с автобуса встречать — жахнули чем-то из кустов и смотались.

— Хохлы?

— А кто же еще? Ты москвич, тебе не понять. Наши таким не развлекаются. Шо приехал, кстати?

— Статьи пописать. Журналист.

— Понятно, — протянул таксист, обгоняя желтый «Богдан». — Пиши, пиши. А где почитать можно будет?

— Найдешь, если захочешь. Моя фамилия Воронцов. Зовут Александр. Просто в «Яндекс» забиваешь и находишь. Я обычно на «Окопке» публикуюсь.

— Где?

— На «Окопке».

— Ааа... А я Костик. Просто Костик. О, нормально! — Он обогнал еще один фургончик и вышел на чистую трассу. Затем сразу прибавил скорость. Воронцов закрыл окно.

— Дует, разговаривать невозможно, — пояснил он водителю.

— Ага, а тут дорогу наконец сделали. Так что проскочим здесь быстро.

Мимо неслись терриконы. Или они неслись мимо терриконов.

— Укропы херачат?

— Не, просто дорога хорошая. После Алчевска жопа начнется.

До Алчевска было еще долго, можно было поговорить. В принципе, Воронцов и так все знал, но лишний голос не помешал бы. В прямую, конечно, не спросишь, но...

— Слушай, пока вдвоем едем, никто не слушает, можно вопрос провокационный?

Таксист Костя метнул быстрый взгляд на Воронцова, чуток замялся, а потом кивнул:

— Например?

— Из машины не выкинешь?

— Ты еще за поездку не расплатился.

— Ну тогда рискну, — хохотнул Воронцов. — Скажи, а вот не лучше бы было, если бы в четырнадцатом понаехали сюда какие-нибудь правосеки, постреляли бы пару сотен человек, сожгли бы кого для устрашения, как в Одессе, и все бы кончилось? Жили бы нормально сейчас, без комендантского часа и обстрелов?

— Ты этого только больше ни у кого не спрашивай, — мрачно ответил Костя, обгоняя очередную машину. — Эти сюда сразу с артой и танками сюда шли. Я видел. Мы тогда в тапочках их останавливали. И многие к нам переходили. Северный ветер, северный ветер... Это их техника у нас все еще служит. Я видел, да, да. Хотя, конечно, сидели бы ровно — думаю, большинства бы и не коснулось. С другой стороны — а кого выберут на сожжение? Тебя, сына, жену? Не, вряд ли нормально жили бы. Нам бы не дали.

— Но ведь жили же как-то?

— Да, жили, — Костя от души ударил по баранке «Фолькса». — Какая страна была шикарная. Ей Богу. Хипповская страна. Все можно и ничего за это не будет. Ни один закон не работал.

— Так это ж беспредел.

— Ха, тут все со всеми договариваться могли. Ты что, думаешь, только у Янука золотой батон был? Да тут у всех эти хлебобулочные изделия были. У кого батоны, а у кого и пампушки золотые. И кто больше всех орет про воровство — у тех батонов полные амбары. Ты в Галиции был?

— Так, проездом...

— Куда там проездом? — удивился Костя. — В Польшу, что ли? Да ладно, я был в командировке. Еду, значит, по улице. Не помню, как называется. Ее ремонтировали, наверное, в сорок первом, в мае последний раз. Война туда-сюда — так воронки и остались, видимо. Утром по делам обратно еду — глядь, работяги щебень сыплют. Вечером на хату — работяг нету, а местные, что вдоль по улице живут, с тачками да мешками этот щебень по домам тащат.

— По хатынкам?

— Каким хатынкам? Там клятые коммуняцкие пятиэтажки стоят. К утру ни камушка нет. Ну и хрен вам, а не асфальт, естественно.

Слово «естественно» он произнес как «исессно».

— Все воровали. И под подушку складывали. Первым делом думали, как государство кидануть.

— И ты?

— И я. У себя не украдешь, у соседа нельзя, а у государства — нужно. Иначе оно у тебя украдет.

— Интересная философия.

— Обычная. Здесь у всех такая.

— Что, и сейчас?

— Сейчас другая, сейчас за это шлепнуть могут. Хотя...

— Что хотя?

— Смотря кого.

И Константин замолчал, сжав губы.

Саша решил перевести разговор:

— Девчонки у вас хорошие. Красивые.

Девчонки и впрямь были красивые. Помесь северного блонда и южных брюнеток. Хотя... Красятся, конечно же. Брюнетки в блондинок, те в каштан и все в рыжих. Женщины вечно недовольны собой и миром.

Проехали алчевский тоннель.

— Завод видишь? В него за всю войну ни одного снаряда не попало.

Завод был огромен. Если его по периметру пешком обходить, то за день, наверное, не управишься.

— Это металлургический?

— Он самый. Так вот, работает исправно. Вся продукция на Украину идет. И оттуда зарплата на карточки в гривнах капает, неплохая. Поэтому здесь, в Алчевске, укропов много. По ним же не стреляют. Кстати, хочешь, покажу тебе хохлизм во всей красе?

— Давай, — согласился Воронцов.

— Сейчас в Брянку заедем.

Города на Донбассе стояли рядом. Иногда настолько рядом, что было непонятно, где заканчивается один и начинается другой. Порой две стороны одной улицы располагались в разных городах. Шахтерские агломерации, да. В Брянке таксист Костя свернул с главной улицы, поехал какими-то закоулками. Честно говоря, Воронцов поднапрягся. Линии фронта в обывательском представлении здесь нет. Блокпосты да мины на танкоопасных направлениях. Война идет четвертый год на одном месте. Чисто Фландрия восемнадцатого года. Тысяча девятьсот восемнадцатого, разумеется. Те же мины лежат в три-четыре слоя, а как и какие — знают только выжившие минеры. Через эти минные поля туда-сюда шатаются и ДРГ обоих сторон, и контрабандисты, и мирняк с проводниками, и просто бандиты. Похитить ради выкупа заезжего москаля — как не фиг делать. О таком, правда, Воронцов еще не слышал, но все когда-то бывает в первый раз. И оружия нет с собой, в штатском же едет. Да и поможет ли оно в подобной ситуации — еще один вопрос, решаемый только практическим образом.

Наконец Костя остановился. Перекресток двух неасфальтированных улиц. С трех сторон сады и дома с заборами из зеленого металлопрофиля. С четвертой — пустырь. Возле пустыря магазинчик, устроенный в бывшем строительном вагончике. Магазин назывался почему-то «Венера». Оттуда вышла тетка с двумя полными черными пакетами. Массивной фигурой тетка напоминала тумбочку.

— Идем, — сказал Костя.

— Идем, — согласился Воронцов.

В магазине было прохладно, жужжали мухи и было темно. Вернее, это Воронцову показалось, что было темно: солнце на улице очень слепило.

— Привет, Верунь, — сказал Костик.

— О, привет! — сказала продавщица, статью своей напомнившая Воронцову першерона. — Какими судьбами? А Галка сегодня выходная.

— Та я знаю, заскочу к ней на обратном пути. Вот, товарища в Энск увезу и заскочу.

— Заскочи, заскочи, шелопут. Я б на месте Галки тебе бы давно башку скалкой поправила. Ты когда жениться будешь? — и Веруня утробно захохотала. Бюст ее заколыхался так, что Воронцов испугался, не обрушит ли он пирамиды консерв на полках. Не обрушил.

— Женюсь, женюсь. Вот вечером сегодня и женюсь.

— А де приглашение?

— Я так женюсь, без веселья.

— Тююю... Я так тыщу раз замуж выходила, без веселья-то.

— Ладно, Верунь, дай минералочки холодненькой. И покажи гостю банку гуманитарки.

— Тушенки, что ли? Так вот она стоит.

Она ткнула толстым пальцем куда-то за спину. Как раз к этому моменту глаза Воронцова привыкли к полумраку магазина. Одна из консервных пирамид состояла из жестяных банок светлого цвета, на которых было написано: «Тушенка говяжья. Не для продажи». Под банками нагло висел ценник «Туш. гов. 150 руб.». Вот тебе и не для продажи. Фасон банки Воронцов узнал — это из стандартного армейского сухого пайка российского образца. В ополчение такие не поступали рядовым бойцам. Разве что за свои деньги. А это всегда по-разному — кто-то может и за двести купить, а кому-то и за восемь сотен предлагали. Но так, чтобы гуманитарка с пайками приезжала — этого Воронцов не помнил сам и от других не слышал.

— Это откуда? — спросил он.

— А еще с пятнадцатого года лежит. Хозяин завез, вот и лежит. Местные поначалу брали, в запасы. А потом война приутихла, хозяйства восстановили — опять не берут. Кому она нужна, тушенка, когда у каждого своя свинья? Мы и колбасу-то возим только копченую, да по праздникам. Варенку тут никто не берет, с нее организм только угробляется, — включила язык Веруня. Видать, скучно ей было тут стоять на пустыре да пережевывать одно и тоже с постоянными покупательницами. А тут хахаль подруги заехал да еще и завлекательного мужчину завез, кажется, даже неженатого: кольца-то нет.

— А хозяин где взял?

— А я знаю? — удивилась Веруня. — Привез и привез, мне что, стоит себе, есть не просит.

Костя сделал несколько больших глотков минералки и слегка осипшим голосом снова спросил продавщицу:

— Кстати, Верунь... А танк убрали?

— Не. Так и лежит в балке, болезный. Военные каждый месяц приезжают, цокают, плечами жмут, руками водят, уезжают и весь сказ.

— Посмотреть хочешь? — спросил Костя. — Он здесь рядом, в Меловой Балке.

— Почему бы и нет, — согласился Воронцов. — А что за танк?

— Хохлятский. Сейчас увидишь. Тут недалеко.

Они вышли из магазинчика, Костя крупно зашагал по пустырю. Воронцов шел за ним след в след — сказывалась привычка. До балки и впрямь было недалеко, метров двести. Обрывистые ее берега белели камнем, а по кривому дну шла зачем-то грунтовая дорога. Куда и откуда она вела — непонятно. Как было и непонятно, на кой бес туда заехал украинский танк. Воронцов и таксист спустились к нему по еле заметной тропке.

Он стоял на обочине: рыжий, сгоревший в боях четырнадцатого. Романтик бы задумался о превратностях жизни советской боевой машины. Прагматик стал бы решать — как сдать эту дуру на металлолом. Воронцов оказался мещанином и обывателем. Он обоссал ржавую гусеницу, а на сбитой башне написал подобранным мелом слово «Хуй».

— Наверное, единственный, оставшийся на полях, — сказал Костя. — Хохлы сюда заехали, заблудились, видимо. Ночью сбежали кто-куда. Через пару дней ополченцы мимо шли. С перепугу сожгли.

— Бардак, — сказал Воронцов.

— Бардак, — согласился таксист. — Фоткаться будешь?

— Некогда. Поехали.

Ну и поехали. А в Стаханове опять остановились.

— Костя стой! Стой, стой, стой! — возопил вдруг Воронцов, когда они проезжали мимо ничем не примечательной столовой славного города Стаханова.

— Ты чего?

— Сдай назад чуток... Вот. Забежим сюда. Ты не поверишь...

— Чего не поверю?

— Видишь вот столовку?

— Ну.

— Здесь делают лучший в Союзе молочный коктейль. Я серьезно. Давай за мной, я угощаю.

Если исключить белую пластиковую дверь, плазму на стене, откуда орал некто Лепс, и кондиционер, то можно было бы подумать, что это портал в восьмидесятые. Шторы из бамбуковых палочек, советские угловатые витрины, а, самое главное, аппарат для приготовления молочных коктейлей. Воронцов заказал два поллитровых. Один с яблочным соком, другой с грушевым, для Кости. Аппарат зажужжал, идя на взлет. Если закрыть глаза, то можно, словно наяву, увидеть три шарика крем-брюле, посыпанных шоколадной крошкой. Извечный спор о колбасе Воронцов решил вот в этой стахановской столовой. Лучше четыре сорта чистого мяса, чем двести сортов сои с пальмовым маслом. Надо зажмурить глаза, сделать глоток вот этого ледяного, покалывающего иголочками нёбо советского коктейля, замереть и почувствовать нежность молочно-яблочного вкуса всем, повторяю, всем телом. И больше никто и никогда не заставит вас пить современную бурду. Сколько бы ее сортов вам не предложили.

Все сержанты — философы, хотя и не все философы — сержанты. Чаще даже все философы — не сержанты, если вы бывали в МГУ.

Но все сержанты — философы. Иначе не выжить между офицерской Сциллой и рядовой Харибдой. Нет ничего более созерцательного, чем контроль за исполнением дурацкого приказа. Это уже потом окажется, что и приказ не дурацкий, и воинам нужен очередной пинок. Но сейчас, в данную минуту, никто не будет объяснять сержанту, зачем капитану понадобилась свежевырытая яма в дальнем углу плаца, если, конечно, ЭТО пространство, забитое собачьими какашками, можно назвать плацем.

Есть сержанты-аристотелевцы. Они классифицируют все подряд, из них получаются отличные заведующие складами, то есть прапорщики и старшины. Именно их желал расстреливать каждые не то три, не то пять лет генералиссимус. Нет, не тот и не тогда, а Суворов Александр Васильевич.

Есть сержанты школы Платона. Эти созерцают мир из казармы, наблюдая смутные тени на стене. При приближении теней, они, сержанты, исчезают в каптерке.

Гегельянцы ищут источник Абсолютного Духа, и, если находят, то кабздец духу конкретному.

Кантианцы же любят вещи в себе и вещи сами по себе. Чаще всего они находятся в тумбочках. Вещи, а не сержанты.

Сержант с позывным Фил был стоиком и даосом. Третий год он ждал трупов врагов, проплывающих мимо берега. Как правило, дожидался, особенно в те моменты, когда возвращался с ротации. На этот раз он вернулся с передка минут пятнадцать назад. Он глядел в потолок и дул на крепкий сладкий чай, вытянув ноги. Чай парил как украинская зализница, несмотря на жаркий день. Фил обхватил подстаканник огромной лапищей, попробовал чай, фыркнул по медвежьи и поставил на стол.

Глаза его были красны, а морда лица недовольна, впрочем, как всегда. В располаге, кроме него, никого не было. Фил не знал, радоваться этому факту или огорчаться? С одной стороны, одиночество — это очень ценный минерал в толще армейской службы. С другой стороны, он был сейчас одновременно дневальным, дежурным, старшим по караулу, караульным и даже часовыми, всеми сразу. Из восемнадцати человек взвода ПТА семнадцать были на ротации, то есть на фронте. Включая лейтенанта Волкова, с понятным всем позывным. Ну еще и Воронцов где-то шлялся.

А еще надо бы вечером прибыть к шести в штаб, после чего гулять в патруле до полуночи. Как все это совместить, сержант Фил не знал, поэтому и забил на все. Он сосредоточился на чае. Он снова поднял стакан, сдвинув глаза к переносице. Вытянул губы трубочкой. В этот момент он стал похож на Шрека. Только у Шрека не было зеленой шапочки на затылке и АК-74 на плече. А так — копия.

Именно в этот момент и открылась дверь бывшего ангара. В помещение вошли два полковника, майоров штук пять, включая Злого, капитанов же было бесчисленное количество. Вроде семь.

— Здравствуйте, товарищи солдаты! — рявкнул один из полковников.

Фил аккуратно поставил на стол стакан с чаем и добродушно прогудел:

— Здравия желаю, товарищ полковник! — Про себя же подумал, что вот принесла нелегкая... И порадовался, что не достал коньяк и не плеснул его в чай. Ибо полковник первым делом схватил кружку и сделал большой глоток. «Опять заваривать», — подумал Фил и сделал дурацкое выражение лица. Ибо как завещал нам великий Швейк...

— А что это у вас здесь?

Фил огляделся и не нашел бардака. Угольная печь, затем стиралка со шлангом, брошенным в сток бывшей душевой, стойка с посудой, микроволновка (две штуки, одна не работает), стол на двадцать рыл, телевизор, дающий черно-белую картинку на ворота, тапик...

— Где? — не понял сержант.

— Вот это вот все, — неопределенно махнул рукой полковник.

— Это столовая, — ответил Фил.

— А почему вы пьете чай в столовой? Для чая положена чайная.

«А хер его знает!» — подумал Фил, но отвечать так не стал. Придурковатый вид перед начальством надо иметь, придурковатый.

— Где дали, там и пью, — так ответил он. А после этого вытаращил глаза. К воротам, которые показывал старый «Горизонт», подъехала тачка. Оттуда высадился с сумками Воронцов. В гражданском, естественно. Курточка кожаная, джинсики, шляпа вот эта, хипстерская. Воронцов открыл ворота, просунув руку через проволоку. Втащил сумки, закрыл ворота. «Хорошо, что их смазали...» Воронцов поперся не к казарме, а к столовой, где сейчас и находился Фил с незнакомыми полковниками и свитой. И почему они из штаба пешком пришли? Полковники же жопы на машинах возят? А псы где? Динка-то с командиром в леса уехала, это понятно. Беззубый Мухтар, муж немецкой овчарки Дины и их общий сын Персик, должны были галдеж поднять. Но цепь Рафика была пуста: видимо, убежал в город, пока жены-то нет. А ленивый Персик поднял свою пудовую башку, увидел, что идет Воронцов в шляпе, тяжело вздохнул и снова бухнулся в пыль.

Персику было 10 месяцев, но в холке он уже доставал взрослому мужику по пояс. А в башке все еще считал себя месячным малышом. Эта махина все еще был щенком с добрыми глазами. Воронцов остановился на экране телевизора и начал чесать башку Персику.

Злой увидел напряженное лицо Фила, оглянулся. Разглядел экран, после чего громко кашлянул:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться!

— Обращайтесь, майор, — лениво ответил полковник.

— Давайте кухню посмотрим на предмет санитарии.

— Добро, глянем, куда идти.

В этот момент Воронцов двинулся к двери столовой. До катастрофы оставалось секунд тридцать, может, минута. Точно минута. Из-под лавки курилки выскочила любимица взвода Фрикаделька: котейка женского пола. И побежала наперерез Воронцову. Тот отвлекся, поставив сумки, подхватил котейку и начал чесать за ухом.

Злой же кивнул Филу и выступил вперед, отвлекая внимание полковника и всей комиссии.

— Здесь ребята моют посуду, здесь душ, там холодильники и компот...

— Вижу, — полковник рявкнул и направился в душ.

Фил за спиной свиты скорчил в ответ рожу. Заметил это только майор с позывным Злой. Майор погрозил кулаком Филу, тот быстро накинул чей-то бушлат на экран и скользящим шагом, неслышно подошел к двери.

— Тааак... А где у бойцов комната отдыха? — рыкнул проверяющий. Свита незамедлительно начала черкать ручками в блокнотах.

— Шо? — прошептал сержант и хлопнул себя по лбу. Другой рукой взялся за ручку...

В этот же момент дверь пнул Воронцов. Фил сделал страшное выражение лица: выпучил глаза, сморщил лоб и раззявил щербатый оскал. Отнял ладонь ото лба и, раскрячив во все стороны пальцы, сунул ее в лобешник Воронцову. Тот немного испугался и сделал шаг назад. Сержант проскочил в дверную щель, немедленно закрыл за собой дверь и зашипел на Воронцова:

— Обдолбался что ли, пижон? Бегом в казарму и в форму переодевайся.

Воронцов попытался что-то сказать, но не успел. Ладонь Фила сжалась в кулак. Сашка еще ни разу не видел флегматичного сержанта-даоса в таком состоянии.

— Да у меня же сумки! — прошептал он в ответ.

— На пенис их намотай и бегом в казарму. Дневальным будешь! Сиди у тапика и читай наставление.

— Какое наставление?

- Любое, твою мать! Бегом! Держи ключ!

Пока они шипели, за спиной, в помещении, что-то опять зашумело. Воронцов забросил котейку на крышу бетонного колпака, служившего еще и летним душем, и побежал до располаги.

Вот если его поймают укропы и начнут допрашивать, то будет как в том анекдоте: почему советские солдаты в плену ничего не рассказывают? Да потому что матчасти не знают. Воронцов до сих пор не знал, на территории какой шахты они живут. От столовки до спального помещения — метров сто по дороге и метров пятьдесят через забор. Но это если сумки в дыру пролезут. Нафиг, по дороге, через ржавые ворота.

И в этот момент проснулся Персик. Увидев штатского, рявкнул как стодвадцатидвух-миллиметровый миномет. А потом, медленно набирая скорость словно першерон, погнался за Воронцовым. По запаху понял, что вроде как из своих, но на всякий случай, прицелился и куснул чуть ниже спины. Легонько куснул, пальто не прокусил. Воронцов, помня о том, что орать нельзя, замычал, остановился, развернулся и попытался лягнуть пса. Персику игра понравилась. Он отскочил, виляя хвостом. В глазах его сконцентрировалось все добро мира и желание любви и ласки.

Воронцов побежал. Персик куснул. Воронцов повернулся. Персик отскочил.

И так четыре раза подряд. Наконец, Воронцов заскочил в располагу, споткнулся о порог и загрохотал по бетону всем, что у него было. Включая кости, конечно.

Персик побежал обратно, надеясь на новый раунд игры. Но вдруг притомился и грузно упал на бок, в тенечек.

А Воронцов метнулся в свою комнату, кое-как запихал сумки под кровать, стал переодеваться в пиксель. Потом бросился в дежурку, схватил методичку для наводчиков и стал ждать звонка тапика. Звонка не дождался, в дверь застучали. Оказывается, он ее успел закрыть на засов. Он подошел к входной двери и, не раскрывая маленького окошечка на уровне глаз, грозно спросил:

— Пароль?

Пароль не знал, естественно, никто за пределами батареи. Он был настолько прост, что о нем даже все аналитические отделы хоть ВСУ, хоть ЦРУ не догадались бы.

— Майор!

— Саня, ты? — раздался голос Злого.

— Я...

— Открывай.

— Пароль, — ответил Воронцов и вспомнил, что у него оружия нет. «Молодец» — поздравил себя Сашка и побежал к кровати. Его «калаш» всегда висел рядом с изголовьем. Да, да, он знал, что оружие в оружейке и все такое, но! Именно, что но...

Тем временем к располаге подогнали сержанта. Тот опять пнул в дверь. На этот раз Саня был уже готов к встрече:

— Фил, слава Украине.

— Одесса, героям слава.

— Да вы тут охерели! — раздался начальственный мат.

— Никак нет, тащ полковник, — ответил Воронцов, открывая дверь. — Никакой каклодиверс не догадается ночью «славу юкрейн» орать тут. Тем более, мы позывные добавляем.

— Ты как разговариваешь? — вскипел проверяющий. Воронцов пожал плечами:

— А че такого?

— На губу захотел?

Рядовой разглядел полковника. Невысокий, борзый, худощавый, но уже с жиринкой. И, пожалуй, лет на пять-семь младше Воронцова.

— Да я б не против, выспаться можно, только кто воевать-то будет? — демонстративно поправил потертый «калаш» Воронцов. Фил тихо заржал, замахал руками и ушел куда-то за угол. На лицо несчастного Злого лучше было не смотреть.

Впрочем, на полковника тоже.

Хорошо быть рядовым. Дальше Желоба не пошлют, звание не снимут и уволить не уволят. Ну что ты, проверяющий, сделаешь ополченцу? Да, понятно, что уже не ополченцы, а рядовые Народной Милиции, но по факту-то как были добровольцами, так и остались. «Ну, уволь меня всего» — подумал Воронцов и ухмыльнулся. «Через неделю опять буду стоять здесь». Видимо, в голове проверяющего что-то такое же мелькнуло. Он отодвинул рядового и зашагал внутрь помещения.

Помещения...

Окна были выбиты еще в четырнадцатом. Потом на шахте стояли казаки. Они где-то надыбали одеял и полиэтилена. Забили разбитые окна этими одеялами, завесив их пленкой.

Здание шахтоуправления было наполовину разбито прямыми попаданиями. Не было воды, не работала канализация. Каким-то чудом сохранилось электричество, а из соседнего кафе, что за забором, дотягивался халявный вай-фай. Поэтому служить на располаге было в кайф. Закрылся наглухо и шпиль в танчики. Главное, не уснуть.

Температура в помещении не поднималась выше десяти градусов зимой и двенадцати летом. Даже в самую жару. Спали в одежде, накрываясь бушлатами с головой. А по нужде ходили в ведра. Но ведра воняли, поэтому бойцы приноровились ходить со второго этажа. Пока еще никто не упал в обделанные развалины. Был еще третий этаж, куда ходить не рисковал никто, кроме одного опездола с позывным Акула. Был, конечно, еще и туалет на улице, через дорогу, но какому дураку придет в голову переться туда ночью и одному...

— Боец, ко мне! — заорал бас из спальной комнаты.

«Сейчас будут сношать» — догадался Воронцов. Так заведено, что виноват всегда младший — по званию, возрасту или должности: это не важно. Рядовой поднялся на второй этаж, в спальник. Ну, конечно, бардак. Наколотые поленья у старой буржуйки. Носки и трусы на веревках, раскиданных Андреевским флагом по комнате. Плесневелые остатки чая в кружках неузнаваемого цвета на избитых временем табуретках, служивших тумбочками. Почему-то именно эти кружки взбесили полковника.

— Где у вас тут чайная? Почему бардак в подразделении? У бойцов должна быть комната отдыха. В ней должны находиться книги, домино, шашки и шахматы. И никаких карт! Боец, где домино?

— Я знаю? — по-одесски изумился Воронцов. — Тут даже лото нет!

— Бардак!

— Так точно! — на всякий случай, рявкнул рядовой. Глаза пучить не стал: перебор. Под лестницей беззвучно хрюкал сержант.

Полковник посмотрел на часы и велел к двадцати ноль-ноль добыть игровые принадлежности. Затем свита полковника, вместе со Злым, важно удалилась. На этот раз пошли не через «плац», а по тропинке мимо туалета «Сортир», он тут стоял с пятьдесят первого года, но все еще не был забит до крыши. Из этого сортира Воронцов спас два тома «Истории Украинской ССР» и несколько томов из собрания сочинений Ленина. Ничего святого для противотанкистов-сепаров не было, да. Пованивало оттуда изрядно, но офицеры были привычны к запаху солдатского дерьма, поэтому прошли спокойно. За сортиром сразу шла обычная дорога для гражданских машин. Забора, конечно, с этой стороны не было. На это проверяющий полковник опять поорал.

— Че, пойдем за домино? — спросил Воронцов.

— Чеканулся? У нас танчики есть, в них и будем гонять. Но сначала спанье, — ответил Фил, наблюдая, как проверочные садятся в машины и уезжают.

— Это кто был-то?

— А... Из корпуса. С Луганска. Курить есть? Я на кухне оставил.

— Держи.

Фил взял одну.

— Да держи пачку, у меня есть.

— А че еще есть?

— Коньяк, тащ сержант. Исключительно для профилактических целей.

— Придется проверить. Много?

— Литр.

— Конфискую.

— Так точно. А закусить есть чем?

— Щас посмотрим...

И они отправились на кухню, смотреть, что там есть из закуски. Сухпайки трогать не стали, котлет было всего восемь, поэтому Воронцову, как младшему по званию, но не по возрасту, пришлось бежать в магазин за сальцом, хамсой, чесноком и перчиком. Ну и хлебом.

— Сыру еще возьми, — благостно сказал Фил, проверив полстакана коньяка.

Когда рядовой вернулся, Фил спал. Он лежал на лавке, натянув балаклаву на голову. Под головой лежал старый вещмешок, арафатка упала на серый бетонный пол. Рука лежала на столе, а храп поднимался под потолок.

Воронцов запечатал ополовиненную бутылку коньяка, сунул ее в свой рюкзак. Сходил на кухню и сунул черный пакет с закуской в холодильник.

— Маракайбо, я Тортуга! Прием! — заверещала вдруг рация.

Воронцов взял в руки черный приемник, нажал на кнопку:

— Тортуга, плюс!

Включил чайник, подумал немного, вернулся на кухню, достал сала, затем вернулся к спящему Филу и рации. Нарезал бутеров. Боже, какой же здесь хлеб пекут, в отличие от Алчевска... Заварил сладчайшего и крепчайшего чая — или чаю? — уставился в экран телевизора. Персик, вон, валяется...

Переложил автомат в сторону. Затем открыл ноут и начал рубиться в танчики, время от времени перекусывая горячим черным хлебом с медленно тающим салом и запивая необъяснимо вкусным чаем.

Дома такой чай не получается.

Время от времени он поглядывал в телевизор, там темнело. Ворочался Фил, не падая каким-то чудом со скамейки.

Раз в полчаса Тортуга опрашивала базы.

— Тортуга. Маракайбо?

— Тортуга плюс.

— Тортуга. Гавана?

— Я Гавана, пять.

— Тортуга. Порт-Роял?

— Пять с плюсом, Тортуга.

— Тортуга, Змеи, выход?

— Гадюка, пруд, все спокойно.

— Кобра, центр, плюс.

— Питоны, работаем с абреками, автовокзал, все плюс.

Ну и ладушки.

Воронцов распахнул пасть, сунул в топку еще один бутер, запил чайком, нажал на левую клавишу мышки и уничтожил «Тигра».

Где-то спал один полковник.

Проснулся Воронцов от пинка Фила. Фил не умел будить ласково. По званию не положено. Воронцов глянул на часы. Половина шестого.

— Охренел, что ли? — удивился Воронцов. — Я всего два с половиной часа спал.

— Тебя Бек вызывает. Срочно и с личным оружием.

— Хер ли ему надо? — удивился Воронцов, сев на кровати.

— Я знаю? — меланхолично сказал сержант и отправился в столовую, где уже закипал чайник. За ним поплелся Воронцов, шаркая дежурными тапками. Сержант вздохнул, глянул в монитор с дежурной камеры — там, во дворе, дрыхли собаки под лучами утреннего розового солнца. Шевельнул мышкой. На другом мониторе, на этот раз воронцовского ноута, чадно дымил ИС-2.

— Убило... — грустно констатировал Фил и вышел из боя.

Воронцов взял рацию:

— Тортуга, я Маракайбо, прием.

Рация молчала.

Он еще пару раз вызвал пиратскую базу. Наконец, хриплый и сонный голос ответил:

— Маракайбо, хуле надо?

— Одесса на связи. Че вам надо? Прием?

— Бек тебя хочет, сил нет. Бегает туда-сюда, орет.

— На кого?

— На всех.

Воронцов положил рацию на стол.

— Я в штаб, — сказал он Филу.

— Дуй, — ответил Фил, старательно занимая позицию для выстрела. Для этого он высунул язык и сдвинул кепку набекрень.

— Пойду я за стволом.

— Валяй.

Ключи от оружейки висели на обычном месте. Воронцов открыл дверь, отключил сигнализацию, затем сразу записался в журнал, что взял «калаш», разгрузку, четыре магазина и «эфку».

На всю батарею «лимонок» было всего две штуки. Одну постоянно с собой таскал комбатр. Вторая лежала в сейфе. Обычно ее берегли зачем-то. Но если Бек сказал при личном оружии, то Воронцов понял, что надо гранату взять, на всякий случай. Точнее говоря, на последний случай. В плен попадать рядовой не собирался.

Гранату он сунул в правый карман. На грудь нацепил разгрузку с магазинами. Вытащил пустой магазин, снял с предохранителя, направил ствол в ящик с песком — пулеуловитель — щелкнул спусковым крючком. Закрыл предохранитель, щелкнул магазином с патронами. Повесил «весло» на шею. Включил сигнализацию, та заревела глоткой носорога, закрыл дверь, она заткнулась. Задумчиво посмотрел на ладонь.

Затем вернулся в столовую, где Фил продолжал гонять танки.

— Держи, — протянул он Филу ключи от оружейки. — Совсем уже расслабились, на гвоздик вешаем.

— Пиздюлей давно не получали, — вздохнул сержант и убил противника. — Ваншот! Положи на стол.

Звякнула связка ключей. Там были не только от оружейки.

— До вечера, — протянул руку Воронцов.

Они попрощались.

Ни сержант Фил, ни рядовой Воронцов, ни даже капитан Бек не знали, что этим вечером все будет совершенно не так, как они планировали. А планировали они всего лишь выезд на час-другой под Брянку. Туда, где стрелять не должны.

До штаба Воронцов добрался без приключений. Разве что купил полтора литра молочной соленой сыворотки. Сразу заглотил три капсулы «Лоперамида» — это чтобы дно не выбило — и за 10 минут, по дороге в штаб, не останавливаясь, выпил сыворотку большими глотками. Вода здесь слишком мягкая, напиться обычной невозможно. Странно, наоборот, должна быть жесткой. Донбасс, уголь, все дела.

Вставало июньское солнце. Начинало жареть. Последние капли он выпил у ворот штаба. На воротах стоял Заяц из Горловки. Заяц был наслышан о «Привидениях» и приехал воевать. Но его поставили на ворота, а войны и здесь не было. Если не считать прилеты арты туда-сюда.

Заяц пил кофе из термоса, отчаянно зевал и скучал. В длинных его пальцах тлела тонкая сигарета «Донтабака».

— О, Одесса! — обрадовался Заяц. — Кофе будешь.

Он не спросил, а протянул кружку термоса с дымящимся напитком. Воронцов хлебнул несладкий и горький кофе, поморщился, протянул кружку обратно.

— Бек тута?

— Умотал куда-то, а шо?

— Давно?

— Минут пять назад.

— Бля, — сказал Воронцов и вытащил сигарету. Заяц протянул ему зажигалку и щелкнул огнем.

— Че случилось?

— Да вызвал вот.

— А, забей.

Воронцов пожал плечами:

— Столовка открылась?

— Ага. Жрать хочешь?

— Не хочу. Но надо.

Как все интеллигенты, с утра Воронцов не завтракал. Литр бы хорошего кофе с молоком и легким десертом типа смузи — и можно жить до второго завтрака. Но тут какая-никакая — армия, и такая же война. Есть надо при возможности, а не по желанию.

— Одесса к Беку, — сказал в рацию Заяц.

— Принял, пропусти, — после секундной заминки ответил дежурный по штабу.

Воронцов шел в здание штаба и махал рукой встречным бойцам.

Вот Боцман. У него кубанка, лихо торчащая на затылке, и несколько орденов ЛНР, Новороссии, ДНР и казачьих. Каждый из них заработан кровью, Боцман их снимает только с курткой, на ночь. И всегда кладет под подушку. Ну или что там вместо подушки. Боцман отсидел двадцать два года, а потом с ним укропы играли в сафари, в Чернухино. На том поле он выжил и сам пришел в ополчение. Замашки вора быстро заместил на блеск орденов.

А вот Немец. Немец он, потому что немец, из местных. Немцев тут вообще много воюет. Фрицы. Густавы, Алексы, Юргены. Штук пятнадцать: поволжские, донские, одесские. Но есть и пара немецких немцев. Воронцов тоже был этой породы, но то такое...

Финн Вилли, сириец Леон, француз с позывным «Француз», испанец Роберто. Нет, всех их тут, в это утро, не было. Просто внезапно они вспомнились Воронцову.

В столовой он записался в тонкую тетрадочку, с удовольствием расписавшись — «Рядовой Воронцов. Взвод ПТА». Тарелка остропахнущего винегрета, гречка с котлетой и компот, компот без ограничений.

Туда-сюда сновали офицеры, но их спешка была обычной, без суеты. Значит ничего не происходит и спешить некуда. Автомат стоял, опершись на стенку. Разгрузку он не снял, Воронцову нравилось ходить в разгрузке. Так он себя чувствовал значительнее и важнее. Из рюкзака он достал планшет и начал пальцем пролистывать новости в Живом Журнале. Очень много умных аналитиков вещало об обострении войны на Донбассе. Воронцов аналитиком не был, поэтому ел, наслаждаясь грубым вкусом простой еды. И компота.

Он допивал третью кружку, когда в столовую ворвался капитан Бек.

Ходить замполит не любил, он любил бегать. Ну как замполит... Начальник отдела по борьбе с личным составом. Практически наизусть он знал мемуары Момыш-Улы, а «Волоколамское шоссе» Александра Бека была его настольной книгой. Оттуда и пошел позывной. А фамилию его не мог с первого раза выговорить никто, даже комбриг. Потому и звали его все: капитан Бек. Кадровичка утверждала, что настоящее имя Бека — Оскар, но ей никто не верил.

Капитан рявкнул на Воронцова:

— Одесса! Почему вы здесь?

Воронцов проглотил кусок бутерброда со сливочным маслом и клубничным вареньем:

— А шо, уже война? — вставать он не торопился. Столовая же.

— Бегом в машину! — и Бек помчался в свой кабинет.

Рядовой пожал плечами, неторопливо встал, допил компот — компот! — заел его остатками бутерброда, вышел на улицу.

Успел сходить в уличный дощатый туалет, выкурил пару сигарет с Зайцем и обсудить местных девчонок. Заяц рассказывал, что горловские лучше энских и доказывал это Воронцову фотографиями жены. Воронцов соглашался и лениво курил.

Наконец через полчаса из здания штаба выскочил Бек, прыгнул в машину и заорал на Воронцова:

— Бегом, твою мать!

Бегом так бегом, какие проблемы-то?

Через минуту они выехали с территории базы, Заяц махнул им рукой вслед. Помчались по разбитым улицам в сторону Бахмутки: трассы, когда-то соединявшей Донецк и Луганск. Теперь вдоль нее шла линия фронта.

— Куда едем? — поинтересовался Воронцов у Бека.

— Не твое дело, — сухо ответил замполит. Лицо его было сурово, узкие глаза Чингизида черно смотрели из-под кепи.

Несколько дней назад какой-то укроп залез в наш заброшенный блиндаж после очередной неудавшейся атаки, сидел там сутки с гранатой в руке на трупе «побратыма». Замполит залез в эту нору и полчаса уговаривал нацика из бывшего батальона «Донбасс» сдаться. Уговорил. У капитана не было чувства страха. А может быть, оно было настолько сильным, что замполит стыдился его показать.

— Может и не мое, — согласился Воронцов. — Только вот вы с собой взяли не бойцов из стрелковой роты, и не спецов из разведки. А меня, простого заряжающего из взвода ПТА. Значит, вам нужны именно мои специфические навыки, которых нет ни у кого в батальоне. А у меня их только один и есть. Писать.

— Не угадал, — коротко ответил капитан, продолжая вглядываться в дорогу.

— Да? — изумился Воронцов и кинул короткий взгляд на Бека.

Рядовому вдруг почудилось, что замполит держится не за руль штабного «Уазика», а за поводья степного, жилистого, мохнатого монгольского коня. И ветер жжет скулы нойону. Рука его жестка, скулы из меди, а плечи из бронзы. И вместо автомата — лук с длинными черными стрелами.

— Урррагха! — бьёт он пятками по округлому животу лошади, и тумен выходит в атаку.

— Да, не угадал, — ответил Бек. — Копать будешь.

— Ну это я могу, — согласился Воронцов. — Мы тут за полгода накопали как на Курской дуге. Основные позиции, запасные позиции, ложные позиции, командные пункты, пункты боепитания...

— Комбриг сказал, что ты военный археолог.

— Аааа... Это. То в прошлом. Это раньше я закапывал. Сейчас раскапываю.

— Очень умно. Скажите, рядовой, документы военного археолога у тебя есть?

— Конечно, — Воронцов полез в карман, вытащил удостоверение. Распахнул его и сунул к лицу капитана.

— Военно-историческое объединение «Память Донбасса», комиссар. Отлично. Скоро приедем. Тебя там сношать начнут.

— Кто? — напрягся Воронцов.

— Все. Для начала укропы, затем ОБСЕ, вместе с ними наше командование.

— Охренеть. Дайте два, яка групповуха. А за что?

— На месте узнаешь. Водка есть с собой?

— Неа, дома оставил, — в голосе Воронцова вдруг прорезалась тоска и Бек эту тоску понял.

— В казарме?

— В казарме.

— А у меня мама заболела, — вдруг сказал Бек после минутной паузы.

— В отпуск поедете?

— Поеду. Только не домой, в Киргизию поеду.

— Почему в Киргизию?

— Я в розыске в Казахстане, как наемник. А в Киргизию папа приедет, весточку от мамы привезет.

— Понятно, — сказал Воронцов и замолчал, глядя на пыльную степь, несущуюся мимо окна. Нет на войне человека без личной трагедии.

— А сюда зачем занесло? — почему-то спросил Воронцов.

— А это моя Родина, — ответил капитан Бек. — Мой Советский Союз. А ты зачем? Только вот не ври мне про Одессу, про второе мая.

— Чего врать-то? Это так.

— А чем докажешь?

— Ничем.

— Верю, — согласился Бек. Но это же не все?

— Как и у тебя, капитан.

— Речь о тебе, рядовой.

Воронцов вздохнул:

— Ну, конечно, не только Одесса. Чего вот вы все?

— Кто все? — спросил Бек.

— Да в Москве у меня тоже все время спрашивали. Че, да, за Одессу поехал воевать? За женщину я поехал воевать. За сына. Чтобы вот не в каком-нибудь Кирове снаряды рвались.

— В Луганске, что ли?

— Желательно в Киеве, но пока в Луганске.

— А че, Киров лучше Кировска?

— Бляяя, — выдохнул Воронцов. — Да нельзя города сравнивать. Ничем не лучше Киров Детройта. Меня с тобой сравнивать нельзя тоже. Ты кривой-косой на левую сторону, я на правую косой и кривой. Кто из нас лучше? Да никто. Ну вот, война началась. Кировчане вятские ничем не лучше и не хуже кировчан луганских. Просто я приехал сюда, чтобы снаряды в Кирове не рвались. И в луганском Кировске тоже.

— А еще от бабы сбежал.

— От бабы? — не понял Воронцов.

— От бабы, от бабы. Помнишь, такую хрень как «кот Шредингера»?

— Ну... Да. Это такой кот, которого в ящик сунули. И давай радиацией облучать. Точно не помню, но там типа так. Котейку облучают радиацией. Со скоростью разложения кота один атом в секунду. Ну и еще там какая-то гремучая хрень, чтобы кот не выбрался. И вот Шредингер сидит перед ящиком и не понимает, жив кот или нет?

— Ты это к чему, товарищ капитан?

— Поменяй кота на женщину, ящик на твое отсутствие, а разложение атомов на секунды. Уехал ты. И с каждой секундой твоя женщина любит тебя все меньше и меньше. Но ни в какой момент ты, наблюдатель с линии фронта, ни в какой момент ты не сможешь сказать: вот, разлюбила. Если ты уехал, то никогда не можешь сказать, любит она тебя или не любит. Да и она сама не знает. Ты все еще пишешь письма, чатишься в «Контакте» и она тебе каждый день отписывает. Но она уже зажигает с другим на танцполе. Или на работе. Или в парке. Она в твоем ящике. И ты ничего не можешь сделать, только наблюдать. Хотя можешь вернуться и залезть в этот душный ящик. И женщина Шредингера будет тебя любить. Любить и ненавидеть, за то, что ты залез ей под каблук в этом тесном ящике. Впрочем, она будет тебя ненавидеть, если ты не вернешься.

— То есть, она в любом случае меня будет ненавидеть?

— Конечно. Она же женщина Шредингера. Ненависть — ее качество априори.

— А любовь?

— А любовь только апостерирори.

— Не понял...

— Ненависть дается по определению, без опыта. А любовь дается только с опытом.

— Опять не понял, — честно сказал Воронцов.

— Ненавидеть очень легко, — сказал капитан Бек, осторожно объезжая очередную воронку на дороге. — Ненависть — это скорость разложения.

— А любовь?

— Сам догадаешься?

— Скорость созидания?

— Нет. Длительность сохранения. Консервация склада с тушенкой — вот что есть любовь. Чем больше ты сохраняешь, тем больше любви в мире.

— Жадность, что ли? — хмыкнул Воронцов.

— Бережливость.

— Ну не все же женщины такие, как этот кот.

— Все, дорогой мой, все. Женщина любит тебя, пока ты на нее смотришь. Стоит только отвернуться, — и Бек вздохнул.

— Ну а те женщины, которые воюют? Здесь, в батальоне?

— Так они за мужиками приехали. А ты как думал?

— Никак не думал, — неопределенно ответил Воронцов.

А на горизонте чернел террикон. Над терриконом медленно крутилось белое облачко. Тени от облачка крутились по выжженной породе, словно кто-то пытался маскировать огромную пирамиду каменной выработки.

— Жаль, что тебя в гражданке нельзя привезти, — сказал замполит, сворачивая на грунтовку.

— Хрен бы я поехал в гражданке, — передернуло Воронцова.

Он уже ездил по этой трассе. Полтора года назад щенок, считавший себя кобелем, поехал с комбатом посмотреть на позиции Бахмутки. В «Чероки» ехали четверо. Водила, комбат, зам и Воронцов. Журналист вертел головой как летчик Первой мировой, натянувший шелковый шарф. Он разглядывал воронки и битые столбы, горелое железо и таблички «Заминовано». Он так и не понял, в какой момент по ним стали стрелять. Воронцова моментально выпнули из машины, он скатился в кювет, раздирая джинсы о мерзлый гравий. Злой заорал на него: «Держи» и кинул ему дежурную «ксюху». Воронцов неловко поймал ее, разбивая в кровь руки и путаясь в ремне. Бойцы с МТЛБ посыпались горохом и стали отрабатывать по секторам. Но снайпер из зеленки начал снимать то одного, то другого. Воронцов пополз к краю дороги и высунул ствол «ксюхи» над дорогой, начал куда-то стрелять. Магазин почему-то кончился почти сразу. Потом было какое-то мельтешение, кто-то нахлобучил ему каску на голову и сунул в руки несколько магазинов. Руки вспоминали НВП и сами все делали. Сами заряжали, сами стреляли не пойми куда. А потом все кончилось. Двух раненых, захлебывающихся кровь, быстро погрузили в «мотолыгу» и резко дернули с места боя, продолжавшегося минуты полторы. Никто так и не узнал, хлопнули они кого-то из украинской ДРГ или нет, это было не важно. Важно было то, что двое раненых остались в живых. А Воронцова хвалили за то, что он не растерялся. А он не понимал, за что его хвалят, потому что он не только растерялся, но еще и намочил в разорванные джинсы. Он их выбросил уже в Энске, переодевшись в запасные теплые спортивные штаны. Потом стащил с соседней пустой кровати одеяло, укрылся двумя, попытался заснуть. Но перед глазами все еще стоял темно-зеленый лес на белом фоне, и огненные вспышки из него, а в ушах еще были крики и мат раненых. Нос был забит сгоревшим запахом пороха. Он ворочался, ворочался. Потом встал, нашел в своем багаже фляжку коньяка, вышел на улицу и долго курил, разглядывая в темном небе стрелы «Градов». А потом он воткнул наушники, включил плеер.

«Все находят время, чтобы уйти. Никто не уйдет навсегда».

Горел в небе свет ста свечей.

Последний глоток из фляжки он заел горстью таблеток валерианы. Только после этого смог уснуть. Тогда он был не в строю, потому и смог выспаться.

А сейчас спать он не имел права, потому ехал, поглаживая цевье и разглядывая зеленку вдоль дороги.

— Почти приехали, — коротко бросил Бек и еще раз свернул.

На небольшой поляне скопилось несколько десятков машин. Над каждой из них реяли флаги. Мрачные люди подозрительно смотрели друг на друга.

Над двумя белыми машинами болтался флаг ОБСЕ. Над одной серой и БТРом — жовто-блакитный. Над тремя синими — флаг ЛНР, на чьем-то «Уазике» российский над «Утесом». Один Бек был без флага. Хотя не, не один. За кустами еще были машины без флагов, но с пропусками ЛНР и Украины под стеклом. В смысле, у одних пропуска ЛНР, у других пропуска Украины.

ОБСЕшники в гражданском, остальные в формах разного вида, даже флектарны с нашивками очередного тербата в наличии. Ну то древние шумеры пожаловали. Звезд ниже капитана не было. Исключение — Воронцов. Забавно и странно.

Воронцов сел, навалившись на правое переднее колесо, достал пачку и закурил. И вдруг подумал: «Прикольно, меня капитан возил» и тут же забыл про эту мысль, потому что вся эта странная масса людей вдруг зашевелилась, заходила туда-сюда и начала разглядывать его, рядового. Он сделал вид, что он тупой, что он устал, хочет спать и ему скучно, прикрыл глаза и начал рассматривать людей исподтишка.

Да, странная война. Сейчас стоят группками, смотрят друг на друга, а через час стрелять друг в друга будут. Не, капитаны-полковники сами не будут, будут приказы отдавать, чтобы рядовые снарядами кидались друг в друга. И лично рядовой Воронцов будет это делать с удовольствием.

— Рядовой, ко мне! — раздался зычный бас.

Воронцов нехотя приподнялся, выплюнул сигарету и пошел к подполковнику с простым позывным Петрович. На кой черт позывной с таким отчеством? Зам.комбрига «четверки» когда-то сам командовал «Привидением». Докомандовался, пошел на повышение. Когда-то Воронцов списывался с ним и по его приглашению приехал делать репортаж о батальоне. Сделал, а потом вернулся служить.

— Товарищ подполковник, рядовой Воронцов по вашему приказанию прибыл, — и козырнул.

— Товарищ рядовой, приступайте.

— К чему?

— Ну что вы там делаете лучше всего? Лопату в руки и обследовать территорию на предмет обнаружения останков человека.

— Есть, только мне не только лопата нужна, щуп еще.

— Есть у нас щуп? — повернулся Петрович к саперному майору.

— Найдем?

— Сойдет? — Петрович повернулся обратно, к Воронцову.

— Сойдет, — согласился тот.

Но тут в разговор влез еще один подполковник, но уже украинский, с желтушным лицом. В левой руке он держал большую кожаную папку коричневого цвета. Наверное, эта папка ещё помнила пленумы ровненского обкома КПСС. Или винницкого, какая разница?

— Я не понимаю, кто это?

— Наш боец. До войны он двадцать пять лет занимался военно-археологическими раскопками.

— Ну и что? Мало ли кто чем занимался до войны? Я вот табачным бизнесом занимался, что я должен сигареты раздавать сейчас?

— Хотите так раздавайте, мы не против, — пошутил Петрович.

— Я настоятельно требую, чтобы в этом... В этом мероприятии должна принять участие и наша сторона.

— Голубчик... — примирительно сказал Петрович.

— Я вам не голубчик!

— Милейший голубчик, так принимайте, кто ж вам мешает!

— Они сторона заинтересованная, — вклинился Бек. Азиатское его лицо было как всегда бесстрастным. Только глаза еще сузились и взгляд потемнел. — Найдут первые, повредят улики.

— Да какие улики, какие улики? Мало ли кто что наговорил? Четыре года прошло! Четыре! Насмотрелись ваших соловьевых и распятых мальчиков — и как попки за ними повторяют. Наша армия военных преступлений не совершала.

— Вот сейчас и узнаем. Ведите своего специалиста. Желательно с документами.

— А у вашего есть?

Воронцов достал корочки комиссара «Памяти Донбасса». В руки не дал. Просто сунул в лицо украинцу. Тот прочитал:

— Ха! Да я таких сколько угодно могу нарисовать.

— Да рисуйте сколько хотите, хоть всей армии своей раздайте. Только давайте эту бодягу заканчивать. Пойдем, батенька, отойдем, — это он сказал уже Воронцову.

Они отошли, Петрович положил ему тяжелую руку на плечо. Вообще, он походил на медведя. Вроде улыбается, взгляд ласковый-добрый. А через секунду встает на дыбы и рычит так, что шерсть по всему телу дыбом встает. От ужаса.

— Слушай сюда внимательно. Где-то здесь, в четырнадцатом, бандерлоги взяли нашего ополча в плен. Тогда бои маневренные были. И позиции слоями. Его контузило, и где-то он не туда свернул. Вышел на «айдаровский» блокпост. Они его за ноги привязали к БТРу. А потом в назидание таскали по селам. Потом отвезли сюда и скинули в зеленку. Местные его потом присыпали. Только вот те, кто присыпал — кто погиб под обстрелами, кто в Россию уехал. Вот где-то здесь, в этом перелеске.

Перелесок был небольшой, метров сто в длину. Ширину надо еще глянуть, но тут же степи, здесь зеленка редко «толстой» бывает. И дубки. Дубки — это хорошо. Растут медленно, вряд ли могилу захавали корнями.

— Тебе надо первому останки найти. Сможешь?

— Постараюсь, — уклончиво ответил рядовой. — Не грибы искать. Много нюансов. Его просто присыпали или закопали?

— Не знаю. Скорее всего, закопали. Народ здесь верующий ан-масс.

— Скорее, суеверующий, — хмыкнул Воронцов.

— Какая разница? — не понял Петрович.

— Существенная, не суть. А его точно местные закопали? Не айдаровцы?

— Станут они руки натруждать. Сбросили тут и все. Ну, может подальше оттащили с дороги.

— А зачем им оттаскивать с дороги, если они считали, что победят и тут хозяева?

— Так и считали. Но не чувствовали. Считать и чувствовать — большая разница.

— Две больших разницы, — машинально поправил Воронцов, даже не вспомнив Одессу. А иногда и не надо вспоминать словами, достаточно помнить чувствами.

— Слушай, но от него ведь одни кости остались, как определить, таскали его на БТРе или нет? — пожевал губы Петрович.

Воронцов удивился:

— Кости помнят все.

— Правда?

— Обижаешь, батя.

— А как?

— Найдем — покажу.

— О, укро-археолога привели, — сказал Петрович и они отправились на большой звездный совет. ОБСЕруши стояли в сторонке и молчаливо жевали жвачку, напоминая стадо коров или американских туристов.

Укрокопарь оказался напуганным пацаном лет восемнадцати. Еще и веснушчатый, и уши оттопыренные. И кепка не по размеру большая. Чучело чучелом. Впрочем, взгляд с хитрецой. Вон как стреляет, пытается определить, кто тут «решатель вопросов». Но младший сержант. Видимо, украинский подпол решил званием Воронцова победить.

Только вот не догадывался подполковник, что на войне есть только два непобедимых звания. Рядовой и генералиссимус. Выше генералиссимуса только Бог. А выше Бога только рядовые. Потому что рядовые без генералиссимуса победить могут, с маршалами, например, а он без них — нет. Поэтому Воронцову было наплевать на звание украинца. Да ему вообще было на все наплевать, кроме выполнения боевой задачи.

Через пару минут они вдвоем вошли в зеленку. Из оружия у каждого было по стандартному армейскому щупу. Украинский сержант еще тащил «Фискарь», только почему-то совковый. А вот Воронцов от большой лопаты отказался, взял простенькую МСЛ и перочинный ножик. Ну и рацию, конечно. А вот хохол рацию не взял, растыка.

— Слушай, тебя как зовут?

— Саня, а что?

— А меня Вася.

— Василь, что ли?

— Та не, просто Вася, я из Харькова.

— Чому я ни сокил, чому ни державной...

— А?

— Га. Че хотел-то, Вася з Харькову?

— Слушай, че делать-то надо, а?

— Вот этой хренью, щупом, ходи и в землю тычь. Вот гляди, — и Воронцов начал тыкать по земле со скоростью швейной машинки.

— И шо?

— Ты из каких войск?

— Мотострелок...

— У вас что, саперов нет?

— Чого нет, маем. Только их не нашли, меня вот послали. Спросили, кто на историка учился я и сказал.

— Так ты из студентов, что ли?

— Та ни, не успев поступить. В армию мобилизовалы, пыдоры.

— Так а чего ты сказал, шо историк?

— Та я думав, шо в штаб заберут...

Воронцов вздохнул:

— Ходи, в общем, и тыкай. Как звук какой почувствуешь рукой — копай. Там камень может быть, металл, кость, дерево.

— Кость? — пацан вдруг побелел. — А шо мы ищем?

— Трупы, Вася, мы ищем. Трупы.

— Мама...

— Ты шо, Василь, черепов боишься?

— Не так, чтобы очень, но шо-то как-то вот...

— Работай, Вася. Работай. А найдешь — меня зови, я помогу, пока ты в обмороке лежишь.

— Не могу, — грустно ответил младший сержант Вася из Харькова, — пан подполковник казав, шо прибьет и в отпуск не отпустит, если москаль первым что-то найдет.

— Ну так иди Вася, иди! Тыкай и копай!

А Воронцов ходить и щупить не собирался. Все было проще. Проще и сложнее. Хотя нет. Ни проще, ни сложнее. Просто по-другому.

Если тело закопали, а не забросали землей, там должна быть яма. Неизвестный Воронцову ополченец растаял в земле. Вышел травой, в дубки вот эти ушел. Да, да. И в перегной, и в червяки, и в трупные мухи. Круговорот питательных веществ в природе. И это норма, а не какое-то извращение. Умереть и дать жизнь другому — закон Вселенной. Ничего особенного и страшного в этом нет.

А раз он растаял в земле и плоть ушла, то земля провалилась. И осталась характерная впадина. Вот по этим ямкам, если они тут есть, он и будет искать.

Он ходил по перелеску змейкой, а щупом больше водил перед собой, словно слепой. Шел осторожно, кто знает, какие черти тут до него ходили и не понаставили ли они растяжек. Это касалось, конечно, не только этой войны. И там, в мирной жизни, находились шутники. В его экспедиции был отряд, которым командовал священник, отец Владимир. У него было пять своих детей и шесть приемных. А еще отряд из пары десятков детдомовцев. Поисковый отряд. Выезжал отец Владимир уже лет десять на одно и тоже место — в Рамушевский коридор Демянского котла. Там сотнями и слоями лежали вперемешку красноармейцы с солдатами вермахта. Лежали так, что порой разобрать было невозможно — кто где. Перемешивались друг с другом. И стоял лагерем отец Владимир на одном и том же месте. И раз на пятый, шестой, а может и седьмой, поленились они перекопать старое костровое место. А какой-то шутник именно в этот год взял и заложил в костровище немецкую «теллер-мину». То ли пошутить решил, то ли отвадить от «рыбного» места. Повезло. Взорвалась, когда у костра только трое было. Дежурных. Все легкие «трехсотые».

А здесь могли поставить что укропы, что наши — «серая зона», по старому нейтральная полоса.

Стоп!

А вот и надо тут проверить...

Полтора часа поиска — это мало. В рамках нормы. А вот звук характерный. Звук металла о кость.

Воронцов опустился на колени, потом лег на бок. Вытащил щуп из земли. Ага, сантиметров пятнадцать залегание. Немного. Странно, что лисицы или собаки не растащили. Он стал работать ножом и руками — земля рыхлая, почти без камней. Ближе, ближе, ближе. Наконец, рука скользнула по чему-то твердому и продолговатому. Да, здесь надо кистью и совком работать. И Воронцов сделал то, что делать военному археологу нельзя. Он поддел кость ножом, потащил ее, она зацепилась за то-то. Надо же, веревка. Не сгнила? А, ну да. Пластик же. Или как он там? Полиэстирол? Да хрен с ним.

Веревочная петля потащила за собой еще кости — обе малые берцовые, обе большие берцовые. Где-то в глубине могилы остались ступни.

Воронцов выругался. Он совсем забыл, что эксгумацию могилы надо делать сейчас под фото-видеофиксацию. А еще сразу тащить сюда судмедиков. Пусть обследуют, пока он копает.

Хорошо, что полностью не вытащил. Он запихал кости обратно, присыпал их землей, оставив на виду только одну, потом уже достал из разгрузки рацию.

— Двадцать четвертый, «Одесса», прием.

Рация пошипела, через секунду ответила.

— Здесь двадцать четыре.

— Есть.

— Принял. Где?

— Сейчас выйду.

— Плюс.

До вавилонского столпотворения сепаров, укропов и ОБСЕруш было всего шестьдесят шагов. Их вполне себе слышно было от могилы.

В это время несчастный украинский сержант тщательно, по квадратам, обходил западную часть перелеска.

Местные искренне считали этот островок дремучим лесом. Не зря. Воронцов, выходя к дороге, даже поганку увидел.

Не видели они настоящие леса.

Леса, леса! Зеленые моря: темные еловые, славные березовые, золотые сосновые. В сосновом лесу молиться, в березовом — любиться, в еловом удавиться. Интересно, а что надо делать в зимнем лиственном лесу, лысом как башка новобранца?

А после ураганов завалы с пятиэтажный дом. И горе тому, кто попал в лабиринт таких завалов. Бывает, чтобы пройти километр бурелома нужен день, а то и два. Неверное движение и нога твоя, соскользнув на влажной коре свежеповаленного дерева, ломается в бревяном капкане. И чтобы спастись, нужно отрубить ступню. Или распилить десяток свежих бревен, сваленных хлыст-нахлыст.

Но если у тебя есть нож, топор, спички и мозги — лес не даст тебе умереть. За пару часов ты можешь построить себе дом, сделать очаг, добыть еду и выжать воду из мха. Порой можно пройти в паре метров от такого дома и не заметить его. Люди степей не поймут это. Они боятся леса, как, впрочем, и Воронцов боялся степей. Он чувствовал себя голым в степи. Ему казалось, что он виден всем и каждому. Ему хотелось вжаться ужом и уползти ежом хоть в какой-то, самый маленький лесок. И как тут партизанили?

За ним сначала шли судмедэксперты, затем саперы, потом вся остальная звездно-офицерская толпа. Что характерно — шли след в след. Все.

— А где мой боец? — рявкнул украинский подпол.

— Я знаю? — ответил Воронцов. — Товарищ подполковник, обнаружены костные останки, предположительно человека. Разрешите передать дело судмедэкспертам?

— Какое, блять, дело? Где мой боец? Почему вы его не контролируете?

И тут Воронцов не выдержал:

— Слышь, воен, джерело говна своего завали. Я к товарищу подполковнику обращаюсь, а не к пану пидпизднику. Нахуй пошел, приказывать он мне вздумал, шайзе бандеровское.

— Отставить! — рявкнул Петрович. — Два наряда вне очереди!

— Да хоть пять, хуле это говно тут командует мне!

— Пять нарядов и «стакан» на сутки!

«Стакан» — это было больно. «Стакан» — это вытрезвитель. За что такая «милость» от Петровича прилетела, было непонятно. Воронцов ни разу на алкоголе не попадался.

«Ну и хер с ним» — хотел сказать Воронцов, но передумал и просто махнул рукой. Отвернулся к могиле и вместе с судмедиками начал перебирать землю. Земля была сухая, крошилась между пальцев. К такой земле Воронцов не привык. Он работал раньше на Волховском фронте. А там земля была пополам с водой. И, в лучшем случае, по колено. Однажды они надумали снять учебный фильм. Для будущих поколений поисковиков. В одном из залитых болотной жижей окопчике он нашел бойца. Поставили камеру. И он на камеру начал показывать, как достает кости. Сел на бруствер, опустил ноги в болотниках в коричневую воду. Начал доставать найденные уже и заранее разложенные заново кости, опуская руки по локоть в эту глино-водяную смесь температурой плюс пять градусов. Вот, ребятки, это ключица. А это бедренная кость. А вот еще одна. О, еще одна??? В окопчике лежали два бойца. Расчет «Максима». Медальонов не было.

Этот парнишка лежал в сухой земле. Ноги его были связаны зеленой веревкой. Руки заведены за спину, под таз, и тоже связаны. Одно из тазовых крыльев было сломано. Воронцов аккуратно взял переломанное крыло и позвал Петровича. Щелкали фотоаппараты.

— Смотри, Петрович. Видишь, слом костей?

— Ну?

— Он коричневый.

— И?

— Это прижизненный перелом. Кровь наполняет кости и оставляет этот цвет. Если перелом посмертный, то есть, когда сердце уже не работает, слом остается белым. Если хочешь, могу показать.

— Не надо, — воскликнул медик. — Не надо вносить флюктуации. Тем более, при этих.

Судмедик кивнул на ОБСЕруш с хохлами. Те сгруппировались и что-то яростно обсуждали на английском.

— Че говорят? — спросил у судмедика Воронцов.

— Я сучий язык не знаю, впрочем, свинячий тоже, — резко ответил парень. Молодой он тоже был совсем. Хотя... Разве на войне молодые бывают? Война и за день состарить может. Или омолодить.

— Че сразу сучий-то? — пожал плечами Воронцов, снимая очередной слой грунта с позвоночника неизвестного бойца. — Музыка у них прекрасна. Меркури там, Нирвана опять же.

— Один пидор, другой самоубийца. Творчество — это выделение психики. Какая психика, какое творчество — такой и финал.

— Ишь, ты еще и психолог.

— Станешь тут психологом, — судмедэксперт поправил очки в золотой оправе на горбатом носу. — Тут не только психологом, тут экстрасенсом станешь.

— Стоять! — заорал Воронцов, смахнув очередной слой. — Стоять!

Нож зацепил металл.

Кружка. Маленькая, овальная кружка из нержавейки. Воронцов подцепил ее ножом за ручку. Поднял аккуратно. Проволоки нет — можно. Отвел руку в сторону. Высыпал землю на траву. После этого начал обтирать ее об ногу. Ну вот и медальон.

«Ну вот и медальон» — подумал Воронцов.

— Есть, — сказал он вслух.

— Что у тебя там есть? — зло сказал украинский подпол и открыл папку.

— Телефон на кружке.

— Телефон? Чей?

— Девятьсот шесть. Это «Билайн» вроде.

— «Билайн»? Господа, шановны, — подпол забыл нужное слово, замялся, но быстро продолжил. — Шановны паны. Мы з вамы, як же... Наблюдотываты, як москальски ахрессоры только что показали, тьфу, казалы,... Эмн... Блядь! Показавши очередное доказательство агрессии Москвы. Перед нами лежит оккупант с России. Вот его кружка с номером телефона российского оператору. Дай сюда кружку!

— Да пошел ты нахуй, — флегматично ответил Воронцов. — Це мое.

И показал язык.

Петрович отвернулся и заржал. ОБСЕШники вежливо, но глупо улыбались.

— Як твое? — наконец-то на мове ответил украинец.

— Як, як... Дупой через переляк. Отработаем, тогда будем анализировать, выводы делать.

Рядовой Воронцов встал на четвереньки, повернулся жопой, то есть дупой к украм и европейцам и продолжил работать ножом.

Ребра были перебиты почти все. При жизни. Парня, похоже, были берцами: вдавленные переломы. И ободраны. Ребра они такие кости, словно маркеры. Если парня таскали несколько километров по асфальту, то был содран не только камуфляж. Потом была содрана тельняшка. Потом кожа. Потом надкостница. И обрывки тельняшки забивались в раны, а потом в кости. Так и есть. Судмедэксперт в золотых очках — да каких золотых? Позолоченных — пинцетом вытащил из очередного перелома ткань: белые и темно-синие полоски в коричневых разводах. Когда-то это была кровь. Всего четыре года прошло. А в таком сухом климате порой и бумага сохраняется по семь десятков лет.

А под ребрами скрипнул под ножом еще один металл.

На этот раз оливкового цвета.

На чеку давила кость — позвонок грудного отдела. На позвонок давили переломанные ребра. На ребра давила еще не счищенная Воронцовым с боков парня земля.

Вот поэтому положенная под спину граната еще не сработала.

Но осталось чуть-чуть.

— Стопэ, — спокойно сказал Сашка. — У тебя булавка есть, Харон?

— Смысл? Так-то есть, конечно, — ответил позолоченный. — Тебе зачем?

— Граната под спиной, — и ткнул пальцем в сторону закладки.

Медик отвел лупу в сторону. Посмотрел в указанном направлении. Помолчал. Приподнял брови и сказал:

— Ну шо я могу сказать? Заебись!

— Будем орать? — и Воронцов лег на землю, снял свои очки, не позолоченные, и стал разглядывать гранату под костями.

— Не, ну то можно. Но тогда понабегут саперы и нас погонят. А оно нам надо?

— С Одессы, что ли?

— Не совсем, Одесса пригород Поскота.

— Ха, я с Люстдорфа...

— Немножко не той стороной...

— Так булавка то есть?

— Иголочкой обойдемся.

— Иголочка хрупкая, булавочка гнется...

— Так ты умеешь в это?

— Умею, умею, брат мой Харон...

И в этот момент из кустов вышел грустный младший украинский сержант.

— Пацаны, вы чо нашли чота чи шо?

— А у тебя булавка есть?

— Трохи маю...

Вася сунул руку за пазуху, вытащил булавку, протянул ее Воронцову. Дальше было дело техники. Или просто навыков.

Он осторожно вытащил гранату из земли. И подкинул ее на ладони. Где-то в районе секунды, а может и пары секунд, наблюдатели исчезли. Как-то вот раз — и нету их. Остались только Бек и Петрович. Правда, оба, практически одновременно, достали сигареты и закурили. Но то такое...

РГД-5, штука такая. В целом, бесполезная. Хотя есть исключения. В помещениях работает на ять. И вот под труп подложить — тоже. А так... Кинуть в кусты: никто и не заметит хлопка.

Но в этот раз нельзя. Надо зафиксировать. Перед наблюдателями ОБСЕ. Которые предусмотрительно сдристнули на реактивной тяге.

Череп у пацана тоже был разбит прижизненно. Воронцов копал, судмедэксперт тщательно фиксировал находки: фотографировал, говорил на диктофон, еще и записывал.

— А почему у него кружка и больше ничего нет? — вдруг спросил судебный медик.

— А я еще вглубь не копал, — ответил Сашка. — Может разгрузка была, может рюкзак.

— Обычно мародерят все, включая карманы, — ответил медик.

— Откуда знаешь?

— Меня Виктор зовут, — протянул лапу в перчатке эксперт.

— Саня. «Одесса».

— А я «Док», как обычно. Я в четырнадцатом еще интерном был. Хотел педиатром стать.

— Благородно.

— Не. Просто с детьми интереснее. Они разговаривать не умеют. Загадок больше.

— Романтик?

— Не то слово. Был романтиком. Пришлось вот.

— Мертвые еще меньше говорят.

— Я не сказал «говорят». Я сказал — «разговаривают». Мертвые как раз разговаривают.

Зашумели кусты, затрещали ветки. На полянку ворвались саперы. Наши саперы. Сепарские саперы.

— Шо у вас стряслось?

Док, Одесса, Петрович и Бек одновременно показали гранату, лениво лежащую на отвале. Булавка сияла на солнце как небесный град Иерусалим.

— И это все? — разочарованно сказал старший сепар-сапер.

— А ты шо хотел? «Точку-У»? — хохотнул Петрович.

— Да сказали, шо у вас тут снаряд...

— Тож скаклы, они пиздят дальше, чем видят.

Саперы разочарованно пошли обратно.

— Маньяки, блять, все бы им побахать, — прокомментировал Воронцов, когда саперы исчезли в зеленой чаще.

— На себя посмотри, — сказал Петрович, наблюдая за процессом раскопа.

— Я такой же, да. Хотя вон, на Бека посмотри, вот кому бахать хочется.

— Всем бахать хочется. Только я один это не скрываю, — флегматично ответил замполит.

Кости достали и разложили на полиэтиленовом мешке. Док, время от времени меняя перчатки, разглядывал кости в поисках прижизненных повреждений. Саня копал дальше и глубже, доставая из земли пуговицы, кусочки ткани. Остатки кроссовок, липучки...

— О! Его не мародерили...

В руках без перчаток лежал телефон. Старая, давно не выпускаемая «Нокия-3310». Наверняка убитая четырьмя зимами и дождями весны-осени. Это летом тут сухо и тепло. Хотя тропические ливни и тут бывают: прослойки воздуха в толще воды.

Вернулись украинцы и европейцы. Европейцы сразу натянули маски. Странно, что они этого не сделали раньше. Хохлы зачем-то в ноздри засунули ароматические тампоны, хотя от костей ничем не пахло. Ну так, землей и чуточку смертью.

Воронцов, стоя на коленях, поддел ножом заднюю крышку. Вытащил симку. Поколебался и протянул ее Петровичу.

Подобное было уже два года назад. Не у него, нет, он тогда только вернулся из Одессы и воевал в Москве, вытягивая из начальства гонорар. Не сразу, но вытянул. Через полгода вытянул. Может быть, тогда жена и перестала его любить. Потому что он жил за ее счет.

Тогда он тупо сидел и ждал, когда придут деньги. Каждый день издатель обещал, обещал, обещал. То из Лондона обещал, то из городу Парижу. В ожидании он смотрел ролики с войны.

В одном из роликов парни с новороссийскими эмблемами на плечах таскали парней с жовто-блакитными нашивками. Мертвых парней, разумеется. Свежих.

У одного из них и зазвонил телефон. «Мама, это я, это яяяяяя....» — когда-то пел «Крематорий».

«Мама, ваш сын убит...»

Эта «Нокия-3310» уже не работала.

Судмедики потянулись к месту раскопа.

Воронцов отвернулся и пошел к «Уралу» луганцев.

— Ха, Одесса! Здорово! Вернулся?

Воронцов через силу улыбнулся, кивнул, схватился за руку, подтянулся и через мгновение уже дремал, навалившись головой на тент.

Война забирает страх. Ты перестаешь бояться шипения минометок, свиста запоздалых пуль, близких разрывов. Ты перестаешь бояться за себя.

Но война старая ведьма. Она ровесница человечества и она древнее любого, живущего на земле.

Вместе со страхом она забирает любовь, как плату. Ты перестаешь беречь себя для близких. Для любимой и детей. Ты бережешь их ценой своей жизни и от тебя остается лишь песчаный холмик с кучкой искусственных цветов. А кто будет дальше беречь твою жену, учить твоего сына? Ты об этом не думал, когда хватал развороченными легкими холодный воздух.

В день перед отъездом, там, в далекой и богатой Москве, они с друзьями сидели у Наташки, успешного уголовного адвоката. Сексуальные преступления позволили ей приобрести отличные апартаменты почти в центре Москвы. По крайней мере, ее кухня была в два раза больше, чем вся квартира Воронцова. Бывшая квартира.

Они сидели за столом и поднимали тосты за Воронцова. Какой он молодец, и все такое.

Вдруг Наташка, до этого молчавшая, ударила хрупким кулачком по столу. Воронцов вздрогнул, испугавшись за Наташку. Она и так-то выглядела как хрустальная принцесса, а тут по столу бьет.

— Саня, не езди туда, — и заплакала. Ее муж, имени которого Воронцов не помнил, слегка ее приобнял. Резким движением плеча она сбросила его руку.

— Подожди ты, Леш.

Точно, Леша.

— Саня, зачем ты туда едешь, это же не твоя война. Снимем мы тебе квартиру на первые месяцы, потом на работу устроишься, потом девчонку найдешь. Знаешь, сколько одиноких девчонок тут в Москве? Да тебе и работы не надо будет, они тебя кормить и поить будут, ты только живи, твори, пиши. Это чужая война.

— Да, да, Сань, ты чего, это же чужая война! — заголосили вдруг в пьяный разнобой друзья.

Он провел рукой по лысой башке. Взял бутерброд с икрой. Другой рукой медленно выпил рюмку уже теплой водки. Закусил. Теплые рыбьи яйца лопались о нёбо.

— Это чужая война, да, — тихо сказал он сквозь ватную тишину. — Это чужая война, это чужие дети, это чужие люди. Это всего двенадцать часов на машине от Москвы. Вы правы. Я останусь. А знаете, как это будет?

И Санек Воронцов начал рассказывать, как это будет.

А это было бы очень просто.

Действительно, ребята нашли бы ему комнату в Мытищах. Оплатили бы ее на пару месяцев вперед, плюс залог. Он бы нашел работу по удаленке. Блевать по утрам, тереть кадык, регенерировать в мировую сеть новости о провалившейся в канализационной люк собачке. Власти не могут, власти не могут... ВЛАСТИ НЕ МОГУТ! Не забывать добавлять в каждом заголовке. И позитивный настрой, Сашуля, позитивный настрой!

Потом друзья стали бы звонить все реже, в основном писать, а потом и писать перестали.

Однажды он выйдет из дома. И куда-то пойдет. Будет падать снег, наметая сугробы на когда-то ухоженные тротуары Садового кольца. Исчезнут таджики, исчезнут корейцы, исчезнут владельцы богатых авто. Даже полицейские исчезнут. Останется прозрачная тишина и рубиновые звезды Кремля наклонятся над ним, внимательно разглядывая бестолковую букашку, распластавшуюся на ледяной брусчатке.

Воронцов вскочит, закричит в безмолвное, бессмысленное небо.

Ибо бессмысленен мир, пока в нем нет человека.

Человека, а не Воронцова.

Потом он очнется в больнице. Будет пахнуть мочой от бесконечно плачущего старика на соседней койке.

Воронцов будет лежать лицом к стене и желтым от курева указательным пальцем водить по вздувшейся трещине синей эмалевой краски, заменившей когда-то штукатурку. Краска будет осыпаться, открывая Воронцову новые горизонты фантазий.

Будут приходить друзья. После них будет пахнуть мандаринами и хурмой. Хурма будет подгнивать, ее будут подъедать нянечки. Краска будет осыпаться.

Через несколько лет он выдохнет, и не вдохнет.

— Да ну вас нахер, ребята, — стукнул он рюмкой по столу. — Давайте выпьем, чтобы не мешать друг другу.

И выпили.

А утром Воронцов уехал в Луганск.

___________________

Источник: http://samlib.ru/editors/i/iwakin_a_g/lug.shtml