Кулачные бои в легком весе

Глава девятнадцатая

Джейни и Энни проводили Билла до кровати. Громила, как обычно случалось в последнее время, был достаточно пьян, чтобы ему требовалась помощь на лестнице, ведущей к его комнате, но все же не настолько, чтобы не сопротивляться и не требовать от всех, чтобы они приветствовали портрет королевы и пели гимн. Он все больше напоминал больного ребенка, которому нужно помогать одеваться, раздеваться и умываться. Джейни повела Билла в спальню, и Энни услышала из-за двери, как скрипнула кровать под тяжестью его тела и как Джейни сказала:

— Билл, дай-ка я помогу тебе снять штаны.

Энни заперла входную дверь, задула лампы и свечи, вытерла барную стойку и сунула пивные кружки в ведро с водой, чтобы они отмокли за ночь. Потом досыпала угля в камин на ночь и поднялась наверх, в свою спальню.

В кровати она читала при свече Библию. Снаружи завывал ветер, в окошко стучал снег, и девушка подумала о людях, отправившихся обыскивать пустошь всего за пару дней до Рождества.

В Книге Исаии она прочитала: «Составь совет, постанови решение; осени нас среди полудня, как ночью, тенью твоею, укрой изгнанных, не выдай скитающихся. Пусть поживут у тебя мои изгнанные Моавитяне; будь им покровом от грабителя…»[14], и на этом ее сморил сон.

Разбудил ее глухой стук, доносившийся снизу. Свеча уже догорела, и Энни лежала с открытыми глазами, вслушиваясь в темноту своей комнаты. Затем раздался удар, треск и звон, будто кто-то опрокинул ведро с кружками. Денежный ящик с несколькими шиллингами, полученными в тот вечер за пиво, лежал под барной стойкой. Он был заперт, но завсегдатаи паба знали, где хранится выручка. Энни окончательно проснулась и, встав с постели, приоткрыла дверь. Внизу было тихо.

А потом она услышала протяжный скрип кожаного сапога: кто-то крался по коридору к барной стойке. У Энни не было ни подсвечника, ни лампы, но она тихонько выбралась на лестницу. Снова раздался скрип сапога и легкий шорох открываемой двери, которая вела к бару. У Энни не оставалось сомнений: к ним вломились и теперь негодяй собирается добраться до денежного ящика. Она осторожно и бесшумно начала спускаться по ступенькам и пожалела, что под рукой нет дубинки, чтобы оглушить грабителя. Из коридора ей было видно, что происходит в баре. На фоне белого от снега окна вырисовывался силуэт: высокий мужчина в треуголке и коротком черном плаще.

Девушка вздрогнула, увидев знаменитого налетчика, и приготовилась обороняться, если тот вздумает напасть.

Он медленно повернул голову в ее сторону и произнес:

— Здравствуй, Энни. Извини за ведро…

Лица она не видела, но сразу узнала голос и прошептала:

— Томми…

Брат снял шляпу и развел руки, и она вбежала в зал и обняла его. От него пахло холодной грязью и снегом. Прижав ее голову к своей груди, Томми сказал:

— За мной гонятся, Энни. Я и есть Черный Плащ. — С этими словами он опустил на каменный пол тяжелый мешок.

Энни отпрянула. От тоски у нее сдавило грудь и к глазам подступили слезы. Она повернулась за свечой со словами:

— Я должна увидеть твое лицо.

— Нет… Не зажигай свет, — попросил Томми. — Меня гнали прямо через пустошь, и мне пришлось бросить свою славную лошадку, чтобы запутать следы, но облава скоро догадается, куда я ушел. Не надо света. Меня могут проследить досюда, и тогда мы оба окажемся в адской передряге.

Энни подошла к нему, всмотрелась в лицо брата в тусклом свете, шедшем от окон, потом подняла руки и погладила его по щекам. Они были гладкие, и холодная кожа казалась совсем мальчишеской.

— Ох, Томми… Что с тобой стало? Что стало с мамой? Вот, присядь.

В полумраке он скользнул к дальнему концу бара и сел на дубовую скамью.

— Этот мешок полон и принадлежит тебе, Энни. Тебе и Биллу Перри. Он был тебе хорошим отцом?

— Я принесу тебе пива, — предложила Энни. — Ты голоден?

— Как и моя бедная кобыла, которую я отправил в сторону Билстона, чтобы запутать констеблей… Я умираю от голода, Энни.

Девушка отправилась в кладовую и, порывшись среди знакомых полок и ведер, вернулась с разложенными на доске ломтями хлеба и сыра и кружкой пива.

Она уселась напротив брата, видя по ту сторону стола лишь расплывчатые очертания. Прежде чем приступить к еде, Томми вытащил из-за пояса два тяжелых пистолета и с лязгом положил их на стол.

— Молюсь, чтобы они мне сегодня больше не понадобились, — сказал он.

— Ты должен многое мне рассказать, Томми… — прошептала Энни.

В темноте, прерываясь лишь на глоток пива и кусок хлеба, Томми поведал свою историю.

— Знаю, я перед тобой очень виноват, сестричка. И на мою долю выпало немало бед с тех пор, как я в последний раз видел твое лицо в Халлоу-Хит. Наша мама умерла почти пять лет назад, и остальные сгинули один за другим. Бенни и Тэсс все равно что мертвы, как и младшие девочки.

Энни посидела немного в тишине, стараясь дышать ровно. Потом спросила:

— А младенец?

Томми глубоко и протяжно вздохнул.

— Он родился мертвым, Энни. Вскоре после нашего расставания. Мама к тому времени была уже на грани гибели от голода — нельзя выносить ребенка в таком состоянии.

Томми допил пиво. Снаружи до Энни доносилось завывание ветра. Она спросила:

— Почему вы не приехали и не отыскали меня, Томми? Даже не навестили?..

— Когда мы отдали тебя, то на полученные гинеи купили кибитку с тентом и пони, как мама и собиралась, а потом думали отправиться на север, добраться до Типтона, разбить лагерь и отыскать тебя. Мама говорила, что мы заберем тебя и сбежим. Отправимся в Уэльс или куда-нибудь в окрестности Бристоля. Она только об этом и говорила — как найти тебя и выкрасть. Она так и задумывала с самого начала, понимаешь… Но потом ей стало плохо. Началась лихорадка, она стала биться в приступах боли. Мы пытались помочь ей, девочки вскипятили воду, а Бенни сел на пони и поехал в Вустер за доктором. Никого из наших поблизости не оказалось: мы были в лесу к северу от Вустера. А потом мама сказала: «Начинаются роды», мы уложили ее на одеяло в кибитке, и она велела нам оставить ее. Поэтому мы сели на ступеньку и стали слушать, как мама стонет и кричит. Я попросил остальным молиться за нее и за младенца. А потом мы услышали, как мама страшным голосом кричит: «Вот мое проклятие за то, что я продала Энни!..» Мы отдернули полог и увидели ее, скрючившуюся от боли, с мертвым младенцем на руках. Это была девочка, Энни…

В наступившей тишине девушка заметила, как дрожит брат, сдерживая плач, и сказала:

— Все хорошо, Томми. Жизнь трудна и полна боли, которую нам надо стойко переносить. По крайней мере, малышка отправилась к Большому Тому.

— Это еще не самая страшная боль, Энни, — вздохнул Томми. — Не самая страшная. В общем, младенца мы похоронили в лесу: мы с Бенни вырыли могилу голыми руками, ведь лопат у нас не было, и закопали тело сестрички возле куста боярышника, чтобы в мае над ней распускались цветы. Тогда для цветов время было уже позднее, но младшие девочки нашли тысячелистник и таволгу, и мама выложила их на могиле в форме звезды Соломона. Мама просидела там всю ночь, и в ту ночь небо было полно падающих звезд.

После этого она снова заболела и слегла с лихорадкой. Ей было так плохо, что она не выходила из кибитки ни днем, ни ночью. Малышки собирали травы и листья, чтобы делать целебные отвары, но они не помогали. Мама просто лежала в постели целыми днями, уставившись на тент над головой, и плакала, а иногда ругалась, и все время повторяла, что проклята за свой грех.

Так я стал старшим в семье, и мы оставались на том месте две недели. Мы с Бенни и Тэссом нашли работу на неделю, собирали урожай, а малышки ухаживали за мамой. Потом мы отправились на север. Ночи становились длиннее, дни — холоднее, у нас не было возможности устроиться на зимовку, а денег, оставшихся после ярмарки, становилось все меньше.

Мы остановились под Киддерминстером. Я нашел лужайку у реки. В живых изгородях там рос остролист, а вода была чистая, и мы надеялись перезимовать в том месте. Мы все были подавлены, потеряв сначала тебя, а потом малышку, и не желали больше кочевать. Нам хотелось, чтобы вернулась мама, но она просто лежала пластом в кибитке: не готовила, не прибиралась, не давала нам поручений. Иногда она плакала и кричала, а чаще лежала как мертвая с широко раскрытыми глазами.

А потом однажды мы собирали хворост и встретили старика, которого звали доктор Петтигрю. Он вышел погулять и заговорил со мной. Сказал, что он врач, а я поведал ему о маме, о потерянном младенце и смерти Большого Тома. Я даже признался, что мы отдали тебя чужому человеку.

Доктор показался мне хорошим гаджо. Он был старый, но очень добрый, и мне легко было рассказывать ему о наших горестях. Потом мистер Петтигрю пришел к нашей кибитке и увидел маму, увидел девочек всех в грязи. Он пытался поговорить с мамой, но она только лежала с открытыми глазами и ничего не отвечала, и доктор заявил, что она больна от излишка скорби. Он велел нам всем помолиться, стоя у кибитки со склоненными головами.

На следующий день доктор вернулся и принес нам корзину с хлебом, сыром и яблоками. Сказал, что хочет снова поговорить с мамой, и я слышал, как он что-то тихо и медленно говорил ей, но она не отвечала.

В общем, назавтра он пришел снова и предложил мне и детям помыться у него дома: это убережет нас от вшей и болезней. Уже наступали холода, и у нас начались проблемы. Пони съел почти всю траву на лугу, а листья на деревьях опали. Мы оставили маму и отправились в городишко, в большой дом доктора. Однако местным мы сразу не приглянулись. Торговцы не хотели продавать нам сено для пони, а пекарь смотрел на нас с подозрением, когда мы заходили за хлебом. Но самому доктору Петтигрю было все равно, что мы цыгане. И его домработнице тоже. Эта добрая женщина помыла малышей у очага в кладовке, а потом дала им хлеба с джемом и налила чаю. Когда пошел мыться я, домработница повесила вокруг медной ванны занавеску, потому что я был уже почти взрослый.

Потом доктор поговорил со мной и объяснил, что наша мама страдает помешательством и ей нужна помощь врачей, чтобы вылечить рассудок. А еще он пообещал научить меня читать, если я захочу, и я согласился.

Мы остались там на всю зиму. Доктор Петтигрю давал нам хлеб, сыр, а иногда и пироги, а мы с Бенни и Тэссом ловили силками кроликов, куропаток и голубей, поэтому мы не голодали. Для пони мы повсюду собирали сухую и пожухлую траву, поскольку фермеры и торговцы так и не продавали нам сено. В городе удавалось покупать овес, и лошадка тоже пережила зиму, хотя и болела.

Я надеялся, что маме станет лучше по весне, когда на лугу снова расцветут цветы. Всю зиму она провела в кибитке, плакала, вздыхала и била себя полбу.

Иногда я ходил к доктору Петтигрю, и он учил меня грамоте. Вскоре я уже смог одолеть Библию, Энни, а еще доктор покупал нам дешевые газеты, чтобы я читал остальным рассказы, которые там печатали. Он подарил мне Библию и разрешил брать с собой в кибитку книги из его библиотеки. Я даже прочитал трактат по ветеринарии, Энни, чтобы лучше ухаживать за пони. Правда, приходилось все время ходить в город к доктору и спрашивать у него, что значат некоторые слова, или просить перевести латынь.

Больше всего мне нравились рассказы в газетах. Я читал про Капитана Джека Шеппарда, известного грабителя и вора. О его налетах и побегах от полиции, о том, как он спас свою возлюбленную Бесс. Еще я читал про Джека Прыгуна, который умел перескакивать через высокие стены, убегая от погони, и отбирал кучи золота у богатеев. Мне нравились эти парни, Энни. Мы с Бенни и Тэссом поклялись, что однажды сами станем грабителями и обзаведемся хорошими лошадьми и пистолетами… — Он взял со стола пистолет и шутливо направил его на сестру.

— Что стало с мамой, Томми?

Молодой человек пожал плечами и поплотнее укутался в плащ, потому что от огня в камине осталось лишь тусклое мерцание и зал потихоньку наполнялся уличным холодом.

— По весне ей не стало лучше. По правде сказать, стало только хуже…

В этот миг до них донесся топот копыт и стук колес экипажа; в окне заплясали отблески фонарей. В дверь застучали, и Энни услышала голос сэра Эндрю:

— Открывай! Открывай, Перри! Пива этим отважным парням!

Томми замер, а девушка вскочила и протянула ему руку:

— Идем, спрячем тебя. Поднимешься в мою комнату и залезешь под кровать. Только тихо…

Они быстро и бесшумно поднялись по темной лестнице под неумолкающие крики и стук. Томми забрался под кровать Энни, и девушка затолкала туда же его шляпу, прошептав:

— Сиди здесь и не издавай ни звука.

— Мои железки, Энни! Они остались на столе! — вдруг вспомнил брат.

Энни проворно спустилась по лестнице, схватила тяжелые пистолеты и спрятала их под барной стойкой, накрыв полотенцем. Потом она заметила на полу посреди комнаты мешочек, в котором позванивали монеты, и тоже потащила его за бар. Затолкав мешочек между двух пустых бочонков, она пошла к двери, содрогающейся от града ударов.

Стоило девушке открыть дверь, как внутрь ввалились шахтеры, четверка констеблей и двое слуг сэра Эндрю. Сам лорд Уилсон-Маккензи вошел последним. Он сурово заявил Энни:

— Негодяй вернулся сюда, мисс. Вы не видели тут поблизости человека в треуголке?

— Я была в своей постели, сэр, — проворчала Энни. — А Билл все еще в своей, поэтому не шуметь тут! Все поняли?

Она поворошила угли в камине и зажгла лампы. Замерзшие мужчины отряхивали снег с одежды и сапог, выдыхая облачка пара. Сэр Эндрю расстегнул тяжелое пальто и сказал:

— Дайте людям пива и рому, чтобы согреться, и принесите хлеб и холодное мясо, если есть…

— Ни хлеба, ни мяса у меня в такую рань нету, сэр. Могу подогреть кашу. Но за еду и выпивку надо будет платить, — сказала она, взваливая на стойку новый бочонок с пивом.

Сэр Эндрю снова сурово посмотрел на нее; в этот раз она заметила в его маленьких глазках вспышку гнева. «Не любит, когда баба им командует», — подумала она. Наконец лорд вздохнул и сказал:

— Хорошо. Заплачу, сколько надо будет.

Мужчины разобрали кружки пива, а Энни принесла из кладовки бутылку рома и девять стаканов. В кухне она поставила на плиту горшок с кашей, а сэр Эндрю уселся пить вместе с остальными участниками поисков. Бутылка рома быстро опустела, и Энни сходила за новой и еще раз наполнила кружки пивом.

Она молила Бога, чтобы Билл не проснулся и не спустился в зал. Громила просто обожал пить до рассвета в большой компании. На всякий случай девушка встала в дверях бара, чтобы не дать никому пройти к лестнице через задние помещения. Когда один из шахтеров нетвердой походкой направился туда, Энни сказала, что туалет замерз, и отправила клиента справлять нужду в канал.

Сэр Эндрю, разогретый ромом и пивом, встал перед собравшимися, повернувшись спиной к камину, и поднял стакан:

— За вас, дорогие мои товарищи. Клянусь, мы едва не поймали его и в следующий раз уже не упустим!

— Это была трудная погоня, сэр Эндрю, — кивнул констебль Перкинс. — Но его следы ведут сюда. Он где-то рядом, я это чую.

— Ага. И лошади у него больше нет.

— А где вы ее нашли? — спросила Энни.

Сэр Эндрю обернулся к ней, потом подошел поближе, прихлебывая ром.

— Он отправил лошадь в сторону Билстона, чтобы запутать след, и мы последовали за ней и вскоре вышли к логову негодяя: маленькому шалашу в зарослях почти посередине пустоши. Лошадь вывела нас прямо к нему. Славная кобылка, к тому же ухоженная. — Он улыбнулся Энни тонкой и злой улыбкой: — И вот что я вам скажу, мисс Перри: он один из ваших. Только цыган может жить в таком месте. К тому же Черный Плащ обладает хитростью и коварством вашего племени.

— Ну, вас он точно перехитрил, сэр Эндрю, — парировала Энни. — Может, он ушел в сторону Дадли по холмам на той стороне пустоши? Там хватает укромных тропинок…

— Нет, девочка. Он двинулся в обратную сторону. Мы нашли цепочку следов, несмотря на снегопад. Грабитель вернулся сюда — очевидно, в поисках помощи от сородичей. Мы видели отпечатки его сапог меньше чем в миле отсюда.

— Только дурак согласится ему помочь, — заметила Энни.

— Так и есть. Драгуны сейчас прочесывают местность в сторону Дадли. Если он отправился туда, его поймают еще до рассвета. И тогда мы скоро повесим подлеца.

Энни едва сдержалась, чтобы не бросить взгляд в сторону своей спальни. Шахтеры и констебли уже как следует согрелись пивом и ромом, и она принесла им каши. Один из слуг сэра Эндрю, дюжий парень лет семнадцати, спросил девушку, пока она расставляла миски:

— Вам хватит сил для боя на День подарков, мисс Энни?

— Да я сильнее любого из вас, — усмехнулась она. — Вы даже человека в черном на белом снегу поймать не можете!

Шахтеры и констебли рассмеялись, и один из них крикнул:

— Поставлю шиллинг на твою победу, Энни!

А другой прокричал:

— Дам тебе шиллинг за поцелуй, Энни!

Они сидели, пока совсем не рассвело и Энни не услышала, как наверху заворочались Джейни и Билл. Тогда она встала возле стола и объявила компании:

— Хватит на сегодня, парни. Нам нужно приготовиться к открытию, да и ром закончился. А еще вы разбудили Билла, поэтому вам нужно убраться, пока он не спустился. Сами знаете, каков Громила, если пропускает всю попойку.

Все выпили по последней и собрались уходить, застегивая пальто и плащи и разбирая сохнувшую у камина обувь. Сэр Эндрю, достаточно напившийся, чтобы забыть о прежней враждебности, ласково похлопал девушку по плечу, положил ей в ладонь три фунта и сказал:

— Ты хорошая девочка, Энни Перри, хоть и цыганка, и вот тебе награда за гостеприимство.

Принимая у него деньги, она еле сдерживала смех, ведь наверху прятался Томми, а под барной стойкой лежали его пистолеты. Когда все ушли, Энни поднялась к себе. Ее брат крепко спал, свернувшись под кроватью. Тогда она принесла снизу пистолеты и спрятала их в ящике под нижними юбками и панталонами. Здесь оружие пока будет в безопасности.

Спустившись и заняв место в своем кресле у камина с утренней кружкой пива, Билл сказал:

— Да у тебя тут ночью была настоящая гулянка, девочка моя. Джем приходил? Вот не дай бог мне застать его в твоей кровати…

— Нет, Билл, это был не Джем, — сказала Энни. — Но у нас и в самом деле гость.