Квазимодо. Камень четвертый

У нас в соседнем подъезде жил один пацан, которого звали Соболем. Вообще-то он был Костя, как и я, но фамилия у него была Соболев, поэтому его и звали Соболем. Он учился в нашей школе, но не с нами, а в классе «Б». Он был такой маменькин сынок типичный, в очках и освобожденный от физкультуры. Еще у него что-то такое было с желудком: либо понос, либо просто так болит. Ему родители даже запретили ходить в школьный буфет, и он приносил с собой из дома пакетики с едой. А тогда в декабре так по всей школе пахло тушеной картошкой с мясом, что он не удержался, про пакет свой забыл, пошел в буфет и смолотил целую тарелку. Ну, к середине урока, его, как водится, и скрючило.

У них на этом уроке была самостоятельная работа по алгебре, а у нас заболела историчка, поэтому мы просто сидели в классе и ничего не делали, ждали, пока звонок. Вот нас с Фролычем, как Соболевских соседей, попросили проводить его домой. А то он совсем уже помирал от этой буфетной картошки.

Ну, мы, понятное дело, обрадовались, потому что обратно в школу уже можно было не приходить, и поволокли Соболя домой. Мы уже во двор заходили, как смотрю — Фролыч побледнел и начал ртом воздух хватать, я сразу понял, что у него приступ. И у меня тут же светомузыка в голове началась, да так, как никогда еще не было. Такое ощущение было, будто все внутренности у меня пустые, и в них что-то медленно вползает, как будто насосом накачивают меня, и всего меня от этого накачивания просто раздувает. Не больно было, а очень страшно, и, чем дальше в меня это вползало, тем страшнее становилось.

Тут уж нам не до Соболя стало, самим бы доползти. А он увидел, что с нами что-то не так, испугался, и от этого испуга все его желудочное недомогание улетучилось мгновенно. Теперь уже не мы его волокли под руки, а он вместе со мной тащил и Фролыча, и наши портфели. Мы ведь особо не дружили, поэтому он Фролыча в приступе не видел никогда и здорово сдрейфил. Помог мне доставить Фролыча домой и тут же сбежал.

Настя дома была и сразу стала звонить маме Фролыча на работу и врачу. Ей так приказано было — если приступ, то сразу бить тревогу. А Фролыч лег на диван и затих. Я сижу рядом и держу стакан воды, на случай если он пить захочет.

А музыка гремит, и змей многоголовый медленно ползет по моим кишкам и кровеносным сосудам.

С полчаса, наверное, прошло, Фролыч немного в себя пришел и говорит:

— В туалет хочу. Проводи.

Я его взял под руку, и мы вышли в коридор. Тут как раз и позвонили в дверь.

Мы с Фролычем стоим в коридоре, а Настя говорит кому-то за дверью:

— Да иди ты, милок, не до проверок нам сейчас — у нас мальчик заболел. Ты завтра заходи.

И хлопнула входной дверью прямо перед носом у того, кто там стоял. Но я его все равно успел увидеть. Он был не очень высокий, метр семьдесят — не больше, в телогрейке и меховой шапке, а в руке у него был черный чемоданчик под кожу с металлическими уголками.

Я отвел Фролыча в туалет, постоял рядом, пока он писал, воду спустил и отвел его обратно в комнату. Туг меня Настя позвала.

— Чаю хочешь? — говорит. — С печеньем. Пойдем на кухню.

У них всегда чайник, чтобы не остывал, накрывался такой куклой, бабой-чаевницей, в цветастом платье, кокошнике и с румянцем во все лицо. В руках баба держала самовар из папье-маше.

— Это кто приходил? — спросил я у Насти, усаживаясь за стол.

— Газовщик. Газ проверять? А чего тут проверять-то… В прошлом месяце проверяли, теперь вот опять пришел. Ходят, ходят, работать некому, все только ходят.

Тут я вспомнил, что мать как раз собиралась вызывать газовщика, потому что ей не нравилось, как работает духовка. А дома у нас сейчас никого нет, и он уйдет, а духовка так и останется плохо работающей. Я выглянул на лестницу, а там уже никого — он, наверное, звонил-звонил к нам в дверь, да и ушел, не дождавшись.

Вернулся на кухню, и сели мы с Настей пить чай с печеньем. Я, правда, печенья ни кусочка съесть не мог, потому что у меня все внутренности были забиты тем, что туда вползало медленно, да и чай-то еле осилил. Тут меня просто прошиб пот, полилось все со лба и по лицу, и даже китель школьный начал намокать.

— Ты что это? — всполошилась Настя. — Плохо тебе? Давай доктора попросим тебя посмотреть, он уже сейчас будет.

Но я от доктора отказался. Я ей соврал, что у меня вроде от чая всегда так бывает; она не поверила, но приставать перестала, только поглядывала на меня с сомнением. А мне так плохо было, что я даже подумал, будто помираю. Только и хотелось, что добраться до дивана дома, лечь, накрыться подушкой, и чтобы никто меня не видел и не слышал. Я зашел к Фролычу в комнату, чтобы свой портфель забрать, гляжу — он, похоже, задремал. Ну и ладно. К вечеру нормальный будет.

Только на лестнице уже сообразил, какая получилась дурацкая накладка. Этот Соболь так перепугался, увидев Фролыча в приступе, что мой портфель схватил. Вот ведь зараза! Одна надежда, что он все еще животом мается, а то если удрал куда-нибудь, то мне придется к нему еще раз тащиться, потому что все тетради и учебники в портфеле, а без них я никакие домашние задания сделать не смогу.

И вот как раз, как я подошел к соседнему подъезду, дверь открывается и выходит тот самый газовщик. Только теперь он был в темных очках от солнца, и от него просто на километр воняло одеколоном. Я этот запах до сих пор где угодно распознаю и при любой концентрации, потому что сколько помню себя — батя всегда только «Шипром» и мазался после бритья.

Я, хоть и совсем был уже на пределе, но в голове сидело про духовку, вот я ему и говорю:

— Вы — газовщик?

Он вроде как дернулся от этого моего вопроса и сперва даже отскочил от подъезда, а потом вернулся обратно, взял меня за плечо и говорит:

— Я — газовщик. Пойдем, мальчик, я у тебя дома газ проверю.

Мне это все здорово не понравилось. И то, что глаз у него за этими очками не видно было, и как он меня держал (потом, вечером, синяк обнаружился на плече). И акцент. Нерусский акцент. Отец на праздниках, когда тосты говорил, такой же примерно акцент изображал.

Но вот не понравилось, а все равно никак у меня эта духовка из головы не шла, и, вместо того чтобы вырваться и убежать, я ему и говорю:

— Сейчас, только вы меня подождите немного тут, я должен к товарищу по делу зайти. Вы не уходите никуда, я через минутку буквально спущусь.

Ну он остался, короче, внизу, а я на лифте поехал на третий этаж к Соболю и позвонил в дверь, а там никакого движения: как я и боялся, Соболь оклемался и удрал куда-то. Я еще позвонил, а тут у меня внутри совсем что-то завернулось в клубок, и я за ручку двери ухватился, а она возьми да откройся, а тут прямо мой портфель стоит под вешалкой. Это значит, Соболь ушел, а дверь запереть забыл.

Я даже не то, что портфели обменять не успел, я и обрадоваться-то не успел, что так все удачно получилось, как увидел, что из-за открытой двери в комнату торчит человеческая нога, и она так была странно вывернута, что я сразу понял — это не живая нога, а уже мертвая. Серая школьная брючина на ноге задралась, и я тут же догадался, что это нога Соболя.

Я сначала никакого страха почувствовать не успел, меня как потянуло к двери, а там Соболь лежит на полу весь в Крови. У него вся голова была в крови, волосы красные и склеившиеся в сосульки. Он лицом вниз лежал, школьная гимнастерка в трех местах тоже в крови, а левая рука вообще отдельно от него валялась, отрубленная.

А в комнате страшный кавардак: скатерть со стола сдернута, книги с полок свалены в кучу, и посудные черепки по всему полу.

Не помню даже, как я из Соболевской квартиры вылетел, стою у двери, и меня так трясет, будто я за голый электрический провод ухватился и отпустить не могу. А тут лифт зашумел. Кто-то наверх поднимался.

Я в этом страшном месте находиться больше не мог, и рванул вниз по лестнице. В свой подъезд, и на четвертый этаж бегом. Дверь на цепочку закрыл, тут меня и вытошнило. Прямо в коридоре. И вот я рядом с этой лужей сел на пол и сижу, пошевелиться не могу, потому что какая-то невиданная слабость на меня напала. Сколько-то времени просидел, потом встал, пошел в спальню, занавески задернул, плюхнулся на кровать, не раздеваясь, даже ботинки не снял, подушкой накрылся и дальше ничего не помню.

Пришел в себя я от того, что меня трясут за плечо. Открыл глаза, а в комнате полно народу — родители, дворник дядя Кузьма, какие-то незнакомые люди, да два милиционера. И все на меня смотрят.

Мать говорит: «Костенька, Костенька…» — и заплакала, а отец ее за руку взял и стоит весь белый. Дядька, который меня за плечо тряс, спрашивает:

— Проснулся? Давай, Костя, вставай, и пойдем поговорим.

И ведет меня в большую комнату, а там за круглым обеденным столом сидит какой-то лысый, а перед ним бумаги разложены. Меня перед лысым посадили на стул, остальные все, кроме того, который меня из спальни привел, делись куда-то, наверное, в коридор вышли или на кухню, только отец не вышел, я чувствовал, что он тоже у меня за спиной стоит.

Лысый спрашивает:

— Ты, Костя, давно домой пришел?

Я понял, что они уже нашли зарубленного Соболя и теперь занимаются расследованием, чтобы поймать убийцу. Вспомнил все, что было, и тут мне стукнуло в голову, что я, вместо того чтобы вызвать милицию, трусливо сбежал домой и лег спать. И этим самым просто помог преступнику сбежать. Поэтому я получаюсь пособник и соучастник, сейчас они меня за это арестуют и посадят в тюрьму. Пока я про это соображал, который меня из спальни привел, покашлял у меня за спиной и говорит ласковым голосом:

— Тебе, Костя, наверное, неудобно в пальто сидеть. Жарко. Ты бы снял пальтишко, Костя.

Лысый с ним переглянулся, кивнул головой, и тут же тот, второй, с меня пальто стянул и в коридор. Потом вернулся и опять у меня за спиной встал, рядом с отцом. Этих секундочек мне как раз хватило, чтобы сообразить — лучше всего про Соболя не говорить ничего, а будто я от Фролыча прямо пришел домой и сразу завалился спать. А тошнило меня потому, что я в школе картошку с мясом съел, отравился.

Так я и рассказал лысому. Он все записал, поулыбался и спрашивает:

— А сейчас ты себя как чувствуешь, Костя? Животик не болит?

— Нет, — говорю. — Сейчас уже почти не болит. Если только самую малость.

— А что ж ты не спросишь, Костя, почему я тебе все эти вопросы задаю?

Тут я понял, что промашку допустил. Надо было сразу спросить: «А что это вы, дяденьки, здесь делаете?» Но не спросил вовремя.

— Вы, наверное, — говорю, — расследуете, почему многие в школе отравились этой картошкой с мясом.

— А кто еще отравился?

— Костя Соболев, — говорю, — тоже отравился. Мы его с Гришкой Фролычем, с Фроловым то есть, домой привели.

— Вы его прямо домой привели?

— Да нет же, — говорю. — Я уже рассказывал ведь. Мы шли вместе, а по дороге у Фролыча голова заболела. Мы с Соболем, в смысле с Соболевым, зашли к Фролычу домой, а оттуда Соболь сразу к себе.

— И ты к Соболеву домой не заходил.

— А чего мне там делать? Я от Фролыча — и сюда сразу.

— А портфель твой, Костя, где? Где твой школьный портфель с учебниками и тетрадками?

Вот это я влип. Я же, когда мертвого Соболя увидел, у меня из головы все вылетело. Так мой портфель и остался в коридоре рядом с вешалкой на полу стоять. А они его нашли, поэтому и допрашивают меня сейчас.

— Не знаю, — говорю, — где мой портфель. А что, дома нету его? Может, его Соболь по ошибке с собой унес, когда от Фролыча уходил?

Это я ляпнул, не подумав. Сейчас он меня спросит, как такое может быть, чтобы Соболь сразу с двумя портфелями ушел.

Но он на это вроде как внимания не обратил. Опять переглянулся с тем, который стоял сзади, и спрашивает:

— А где ты так пальтишко свое вымазал, Костя? Что это у тебя там за пятна на плече? Может ты пирожки с повидлом неаккуратно ел прямо на улице?

— Костя! — это отец не выдержал. — Расскажи всю правду, сынок. Не надо обманывать. Ты же ничего плохого не сделал. Сынок!

— Вот видишь, Костя, — обрадовался лысый. — Папа тебе правильный совет подает. Хватит неправду говорить. Расскажи все как было на самом деле. Зачем ты пошел к Косте Соболеву. Кого видел там. Откуда кровь на пальто. Ты нам должен помочь. А ты вместо этого только путаешь всякими байками про картошку с мясом. Кто заходил к Соболеву, когда ты там был вместе с ним?

Голос у него такой ласковый-ласковый, а глаза злые. Мне сильно не по себе стало. Не иначе, как он думает, что я преступника знаю, раз так спрашивает. Потому что если я был в квартире у Соболя, когда его убивали, а сам остался жив, то непременно я должен знать преступника. Это намного хуже, чем мое первоначальное опасение, будто меня арестуют за то, что не вызвал тут же милицию и дал убийце уйти.

Пришлось рассказать, как Соболь унес по ошибке мой портфель, как я увидел его, уже мертвого, и как меня вырвало в коридоре.

— Допустим, — согласился лысый. — А ты в квартире у Соболева трогал что-нибудь?

— Нет.

— А кровь на рукаве откуда?

— Не знаю. Меня дядька за плечо схватил. Газовщик.

Как только про газовщика сказалось, так мне вдруг все очевидно стало. Это он, в темных очках, Соболя убил. Это он на лифте поднимался, пока я бежал по лестнице из Соболевской квартиры. Если бы я там еще минуту промедлил, он бы и меня зарубил топором, потому что я его в лицо видел.

— Значит, так, — сказал я. — Пишите. (Это я в кино видел, как следователь кого-то допрашивает, а тот сначала не хочет отвечать, потом соглашается и говорит «Пишите»; мне запомнилось). Все пишите.

И я рассказал все по порядку: как мы с Фролычем стояли в коридоре, когда Настя открывала дверь, как мы с Настей пили чай на кухне, как она сказала про газовщика, а я вспомнил про неработающую духовку, зачем я пошел в квартиру к Соболю, про встречу у подъезда, про темные очки и запах «Шипра», как он меня за плечо схватил, что я увидел в квартире, и как бежал вниз по лестнице, разминувшись с поднимающимся в лифте убийцей.

— Значит, тетя Настя и Гриша Фролов его тоже видели? — спросил лысый.

— Мы вместе в коридоре были, когда Настя дверь открыла, — подтвердил я. — И она видела. И он.

— Так, — сказал лысый. — Складно. Вот теперь вполне складно. А врал зачем?

Я признался, что боялся, как бы меня не арестовали за то, что не сообщил вовремя в милицию. Лысый рассмеялся, и тот, за спиной, тоже хихикнул.

— А описать этого газовщика можешь? — спросил лысый. — Хорошо описать. Чтобы его по твоему описанию всякий узнать смог.

— Так это лучше Настю спросить… и Фролыча…

— Спросим, — кивнул лысый. — Непременно спросим. Ну так как?

— Среднего роста, — решительно сказал я. — В телогрейке и в темных очках. С чемоданчиком. Без особых примет.

— Здорово, — похвалил меня лысый. — Значит, без особых примет? Никаких там шрамов на лице или повязки через глаз? Деревянной ноги? Ничего такого не приметил?

— Нет.

— Борис Львович, — обратился он к отцу. — Мне надо позвонить. И я бы хотел с Костей съездить в одно место. Это ненадолго — часа на полтора максимум. Если хотите, можете с нами, но это необязательно.

Отец хотел, но другой следователь привел Фролыча, и больше в машине места не оказалось. Мы ехали на старой «Победе», и лысый, которого звали Алексеем Дмитриевичем, сидел с нами сзади, а рядом с водителем — тот, который привел Фролыча. За Белорусским вокзалом машина свернула вправо, мы немного поколесили по дворам и наконец остановились у старого двуэтажного дома.

— Приехали, — сказал Алексей Дмитриевич. — Нам сюда.

Оказалось, что это мастерская художника Наума Павловича Карповского, и Алексей Дмитриевич с ним договорился, что он по нашим словам нарисует портрет преступника. Потом этот портрет раздадут всем милиционерам, и они быстро поймают убийцу. Но художник оказался какой-то не очень умелый — у него никак не получалось, чтобы было похоже. По кусочкам он все делал правильно, а когда эти кусочки — брови, рот, нос, волосы — собирались вместе, выходила какая-то ерунда. Битый час он со мной мучился, а Фролыч все это время сидел молча. И вдруг говорит:

— Губы заменить надо.

Вскочил и начал ворошить листки бумаги, на которых были разные губы нарисованы. Ворошил-ворошил, потом один выхватил и подает художнику:

— Вот это, — говорит, — правильные губы. И еще надо лоб другой. Он у него был уже, и волосы были птичкой.

Он еще попросил поменять нос — сделать его короче и потолще, а потом отошел немного, улыбнулся и говорит:

— Вот теперь самое оно.

Я посмотрел — и вправду самое оно. Как вылитый.

Мы еще немного посидели у художника, выпили чаю с пряниками, а потом Алексей Дмитриевич отвез нас домой.

У Соболевского подъезда все еще стояли и не расходились люди. Отцы наши тоже там были. Потом батя пришел и рассказал, что убийца забрал из квартиры те самые темные очки, в которых я его встретил на улице, флакон одеколона «Шипр», старый детский свитер, из которого Соболь уже вырос, и шестьдесят рублей.

Все это случилось перед Новым годом. В школе только и говорили про убийцу, который говорит, что он из «Мосгаза», ходит по квартирам с топором и всех убивает. К нам приходили из милиции и специально предупреждали, чтобы не открывали дверь незнакомым, особенно внимательно надо вести себя во время каникул, когда взрослых нет дома и дети остаются одни. Но, видать, не все внимательно слушали, потому что через несколько дней в нашем районе убили еще одного мальчика, нашего сверстника. Говорили, что ему удалось от преступника убежать и запереться в туалете, но тот взломал дверь и зарубил мальчика топором. А еще появился стишок: «Во Франции ОАС, в Америке Техас, в Техасе Даллас, а в России Мосгаз».

Еще нас с Фролычем Алексей Дмитриевич предупредил, чтобы мы ни в школе, ни вообще никому не рассказывали, что видели убийцу, помогали составить его портрет, а я даже говорил с ним. Мы не сразу поняли, зачем нужна такая секретность, но родители объяснили, потому что им он тоже строго-настрого наказал, чтобы никому и никогда. Секретность была нужна потому, что если убийца узнает про живых свидетелей, то он нас может выследить, подкараулить и тоже зарубить топором где-нибудь в темном углу. Так что мы молчали как партизаны, хотя так и подмывало рассказать.

Потом начались зимние каникулы, наступил Новый год, мы с Фролычем отметили наш общий день рождения и стали культурно отдыхать. Чтобы каникулы не проходили для нас бесполезно, родители покупали нам с Фролычем всякие билеты — на елки, в цирк, в театры. «Синюю птицу» мы с ним смотрели уже раза четыре и «Два клена» — тоже. А тут нам еще купили два билета в Уголок Дурова, смотреть на дрессированных зверей.

Ну мы и пошли смотреть на зверей.

А когда представление закончилось, Фролыч предложил сгонять к гаражу — там неподалеку был гараж «Интуриста». Внутрь нас, понятное дело, не пустили, но через железные ворота все время проходили автобусы со всякими иностранными надписями, вот на них нам и было интересно смотреть. А если повезет, то можно было увидеть и настоящие иностранные машины, на которых возили приезжающих в Москву заграничных туристов.

В одну такую машину Фролыч запулил снежком. Ничего даже не разбил и не поцарапал, но водитель выскочил, погнался за нами, и пришлось тикать. Так мы и оказались в незнакомом дворе.

Это здорово повезло, что водителю за нами надоело гнаться, потому что двор оказался каменным мешком, с единственным входом-выходом через арку. Мы на всякий случай забежали в подъезд, переждали чуток и, убедившись, что погоня отстала, решили уходить. И когда мы к арке направлялись, через нее въехал во двор грузовик. Обычный такой фургон, совсем непримечательный. Он подрулил к подъезду, не к тому, где мы укрывались, а к соседнему, и из кабины вылез человек.

Хоть на нем уже не было черных очков, а вместо телогрейки он был одет в серое пальто с меховым воротником, я его узнал сразу. Я так думаю, что если бы он повернулся в сторону арки, то тоже меня бы узнал, но он что-то сказал водителю и исчез в подъезде.

— Ты чего? — спросил Фролыч.

— Это он, — ответил я.

— Кто?

— Мосгаз.

Фролыч посмотрел на меня удивленно.

— Серьезно что ль?

— Точно тебе говорю. Железно. Он. Только пальто вместо телогрейки.

Во дворе была деревянная горка, и мы спрятались под ней. И грузовик, и подъезд было хорошо видно. Через несколько минут дверь в подъезд распахнулась, и он появился на пороге. Только теперь лица не было видно, потому что он нес телевизор, прижимая его к груди. Водитель выскочил из фургона, открыл вторую дверь и стал помогать запихивать телевизор в кабину. Потом они залезли внутрь, лицом.

и фургон уполз задним ходом через арку.

Я оглянулся на Фролыча — тот стоял с белым как снег.

— Давай галопом в милицию, — скомандовал он. — Тут рядом отделение, я заметил, когда мы бежали.

— А что мы скажем в милиции?

— То и скажем. Что здесь только что Мосгаз был. Я номер машины запомнил.

Нам в милиции, конечно же, не поверили. Это просто повезло, что телефон Алексея Дмитриевича у меня с собой был. Я его дал дежурному, тот посмотрел на номер, дернулся — и сразу к начальнику. Нас тут же вызвали. Начальник разговаривал по телефону стоя. Увидел нас с Фролычем и протянул трубку:

— Кто из вас Фролов? Ты? Сейчас с тобой говорить будут.

— Это я, Алексей Дмитриевич, — важно сказал Фролыч, взяв трубку. — Он, Алексей Дмитриевич. Точно он… Да… Никакой тут не может быть ошибки…. Я еще и номер машины запомнил…. Мы вместе с Шилкиным были… Понял… Все понял… А можно, Шилкин тоже подождет?.. Спасибо. До свиданья.

Фролыч аккуратно положил телефонную трубку на рычаг.

— Товарищ майор, — сказал он начальнику отделения, — сейчас сюда приедет. Он нас просил, чтобы мы его дождались.

Начальнику отделения мы с Фролычем были вовсе ни к чему, но ослушаться он не решился. Нас посадили в насмерть прокуренной комнате, где из мебели были только заляпанный чернилами стол и два стула, да еще металлический шкаф почти до самого потолка. Окна были заделаны арматурой, а на стенах висели два портрета — Дзержинского и Ленина.

— Это у них, наверное, комната для допросов, — сказал Фролыч, оглядевшись, — поэтому решетка на окне, чтобы преступник не сбежал.

Он сел за стол, под ленинский портрет.

— Видишь, как все устроено. Преступник тут вот сидит, смотрит на портрет Ленина, и ему стыдно, что он такой гад. А следователь смотрит на портрет Дзержинского и радуется, что у него холодная голова и горячее сердце. Чего там у него еще? Не помнишь? Вот этот вот стул, он должен быть вделан в пол, чтобы преступник его не схватил и не засандалил следователю по холодной голове.

Но оказалось, что стул к полу не прибит, поэтому я его переставил поближе к Фролычу, и мы оба оказались как будто следователи. Мы немного посидели и решили было попытаться расковырять шкаф и посмотреть, что там хранится, оружие или просто бумажки, но тут открылась дверь, и вошел Алексей Дмитриевич.

Он с нами очень долго провозился, заставил нарисовать на листе бумаги план двора, показать, где мы с Фролычем стояли, где фургон, как именно убийца прошел от фургона к подъезду, и как он вернулся обратно.

— Что-то у меня тут не сходится, — признался он наконец. — Не получается.

— Чего не получается? — спросил я.

— А вот что не получается. Смотрите сами. Вот здесь вы. Вот здесь он. Вот так он прошел. И вы его видели в лицо. Не сбоку, а прямо вот как меня сейчас. Так выходит?

— Так.

— Тогда получается, что и он вас обоих видел. Вы у него прямо по ходу движения находились.

— Так это потом уже было, когда он нес телевизор, — стали объяснять мы с Фролычем. — Он прямо перед собой смотрел, а не по сторонам, Потому что боялся телик уронить. А когда он только появился, мы были возле арки, вот тут.

— Ну допустим. Все равно не выходит, — возразил Алексей Дмитриевич. — Посмотрите сюда. Вот арка, вот фургон. Вот так он пошел, вот здесь вы. Вам только затылок его виден отсюда. Ну может профиль чуток, если он голову повернул вдруг. Но в лицо никак вы его увидеть не могли. И потом тоже не могли, когда он с телевизором вышел. Вот смотрите.

Он встал со стула и очень похоже изобразил, как человек идет в обнимку с телевизором.

— Видите? Когда человек идет с таким грузом, он его обязательно прижимает сверху подбородком. Голова опущена вниз. Смотрит прямо перед собой так, чтобы видно было куда ноги ставить, потому что снег во дворе. Так он шел?

Мы с Фролычем переглянулись.

— Так.

— Ну и каким таким макаром вы разглядели его лицо? Вот отсюда, где стояли? Отсюда кроме шапки и не видно ничего. Я и говорю, что здесь что-то не так. Может, вы к кабине подходили, когда он телевизор туда пихал?

К кабине мы, понятное дело, не подходили. Мы задумались.

— А ведь я, Алексей Дмитриевич, — задумчиво сказал Фролыч, — и вправду его лица не видел. Я вот сейчас подумал — так и было, как вы говорите. Его из-за телевизора видно не было. И когда он только появился, то мы у него за спиной находились. Это Костя первым закричал, что это Мосгаз. Костян, а может, ты ошибся?

— В том-то и дело, — неохотно сообщил Алексей Дмитриевич, — что не ошибся Костя. Это и вправду он был. Он в этом подъезде еще одного мальчика убил. Зарезал ножом. И квартиру ограбил. Забрал деньги, телевизор, еще кое-что по мелочи.

Он еще что-то говорил, но я уже не слышал. Я смотрел на нарисованную схему двора и думал над словами Фролыча. Фролыч был совершенно прав. Мы никак не могли видеть лицо убийцы, потому что при его первом проходе через двор стояли у него за спиной, а при втором — когда он шел с телевизором — сбоку. Да и Фролыч, хоть и засомневался сейчас, тоже был уверен. Я даже помню, когда именно я его узнал — при первом проходе, когда он удалялся от нас, будто бы голова его была нестественно вывернута на сто восемьдесят градусов. Но если бы это было так, то Фролыч тоже видел бы, а он говорит, что нет. Да и не может быть у живого человека голова повернута на сто восемьдесят градусов.

Алексей Дмитриевич потер рукой лоб и заявил решительно:

— В общем, короче говоря, вот так будем делать. Что-то вы здесь, братцы-кролики, мутите, крутите и не договариваете. Я чувствую, что вы там во дворе выкинули какой-то фокус и наверняка попались ему на глаза. А рисковать тут никак нельзя. Надо с руководством посоветоваться, но я так считаю, что пока мы его не арестовали, а может и какое-то время после этого, на случай, если у него есть сообщники, вас надо пристроить в какое-нибудь безопасное место. Чтобы под ногами не путались.

С руководством он советовался из другого кабинета, и что ему там руководство посоветовало, он нам не сказал. Оно ему, наверное, посоветовало поговорить для начала с нашими родителями, потому что через полчаса буквально мы услышали в коридоре голос папаши Фролыча. Он так орал, что решетка в окне начала дребезжать.

— Работать разучились! — доносился до нас командный рев, и решетка тряслась испуганно. — Посреди бела дня в Москве людей режут! Ищите! И нечего тут! Мальчишек они тут, понимаете ли, охранять решили! Без вас как-нибудь обойдемся. Понятно?

Но тут его, видать, все же затащили куда-то, потому что хоть крики его мы еще слышали, но слова уже было не разобрать. А немного спустя к нам зашел Алексей Дмитриевич. Лицо у него все было красное и мокрое от пота.

— В общем, собирайтесь, ребята, — сказал он, с ненавистью глядя на портрет Дзержинского. — Домой поедете. Родители вас в коридоре ждут. Несколько дней дома посидите. Вроде как под домашним арестом.

— Пока вы его не поймаете? — спросил я.

Алексей Дмитриевич кивнул.

— А через сколько дней вы его поймаете?

— Скоро поймаем, — ответил Алексей Дмитриевич, и нам сразу стало как-то скучно, потому что под домашним арестом, чтобы в школу не ходить, мы готовы были сидеть аж до летних каникул.

Но оказалось, что Алексей Дмитриевич говорил чистую правду. Во второй вечер нашего с Фролычем домашнего ареста, когда мы играли у него в морской бой, в дверь позвонили, и Настя проводила Алексея Дмитриевича в кабинет к папаше Фролыча. Они там просидели не меньше часа, а потом я услышал, как появился мой батя и тоже зашел в кабинет.

Мы выглянули в коридор. Настя несла поднос с чайными чашками и печеньем.

— Там что, Настя? — спросил Фролыч.

— Не знаю, — ответила Настя сквозь зубы. — Чего-то разговаривают между собой. Вроде мирно.

Как оказалось потом, мирный разговор был вот про что. Сыщики по запомненному Фролычем номеру нашли фургон, в котором уехал убийца, и водитель назвал адрес, где он выгрузил пассажира и телевизор. Тогда сыщики стали аккуратно проверять квартиры, и в одной из них нашли тот самый телевизор. Но хозяин этой квартиры оказался вовсе не убийцей, а честным гражданином. Телевизор он купил у соседа, который поселился у них в подъезде примерно год назад. Услышав про соседа, сыщики пошли прямо к нему, но его дома не оказалось, а была только его жена, которая сказала сыщикам, чтобы они немедленно убирались вон, потому что муж ее служит в особо засекреченном КГБ и занят очень секретной и опасной работой — ловит всяких глубоко законспирированных шпионов империалистических разведок и разоблачает их коварные замыслы. А когда у нее спросили про телевизор, то она сказала, что телевизор ее муж на днях принес прямо с раскрытой им шпионской явки, вытащил оттуда секретный микроприбор и повез его в лабораторию в Казань, чтобы там разобрались со всеми шпионскими секретами.

Телевизор же он снес к соседу, потому что не хотел ее, свою жену, подвергать опасности, — оставшиеся еще на свободе шпионы вполне могли проследить как-то передвижения телевизора, и тогда ей было бы не сдобровать.

Арестовали ее после того, как Алексей Дмитриевич точно установил, что ни в каком КГБ ее муж не работал — ни в обычном, ни в засекреченном.

Потом уже открылось, что эта дура действительно верила, будто ее муж охотится за шпионами. Что початый флакон одеколона и старый детский свитер — это тайное шпионское оборудование. Что телевизор КВН передает радиосигналы, по которым его можно запеленговать. Но ее это от справедливого возмездия не спасло.

Из всех этих ее слов полезным оказалось, что убийца в Казани и через три дня должен вернуться. Сыщики разработали целый план, как его арестовывать, — даже несколько планов. Один из них состоял в том, чтобы брать его прямо на вокзале, как только выйдет из поезда. Но чтобы так сделать, нужен был кто-то знающий убийцу в лицо. Жену его на вокзал везти было рискованно, потому что она могла подать какой-нибудь условный знак, и тогда преступнику удалось бы скрыться. Пригодились бы соседи по дому, но тут была опасность, что преступник соседа заметит раньше, чем тот его, и опять же скроется, почуяв недоброе. А вот если бы родители согласились отпустить кого-то из нас двоих — меня или Фролыча, то тогда вполне могло бы получиться.

Мои родители от этого предложения Алексея Дмитриевича вполне предсказуемо отказались. Уж чего там он вкручивал родителям Фролыча, я не знаю, но они согласились, и в положенное время приехала за Фролычем машина и повезла его на Казанский вокзал. Как мне потом рассказал Фролыч, там прямо на платформе, к которой должен был подойти казанский поезд, стоял газетный киоск, и его туда очень ловко запихнули, так что никто этого и не заметил.

Этот киоск с трех сторон был стеклянным, а стекла заклеены бумагой, но не до самого прилавка, а немного выше, так что ему всю платформу было очень хорошо видно. Еще в киоске находился милицейский сотрудник, который сразу Фролычу сказал, чтобы он внимательно следил за толпой, которая повалит из поезда, но, заметив Мосгаза, не вздумал орать и махать руками, а спокойно указал бы ему на преступника. Он тогда его в киоске оставит одного, но чтобы он никуда не смел вылезать и не шумел — за ним придут и отвезут домой.

Поезд из Казани пришел вовремя, и сразу же на перроне стало многолюдно: целая толпа вывалила из вагонов и двинулась к выходу с платформы. Но киоск находился как раз у начала платформы, да еще носильщики оставили около него сразу две тележки, поэтому пройти можно было только совсем рядом с киоском и не больше, чем по три человека в ряд, а если большие чемоданы, то и по два.

Фролыч сразу сообразил, что тележки оказались у киоска вовсе не случайно: это их не носильщики, а сыщики туда притащили, чтобы ему было легче разглядеть преступника.

Но эта сыщицкая затея оказалась ненужной, потому что произошла, по словам Фролыча, довольно-таки странная вещь. Он сразу же увидел преступника — вдруг вся заполнившая перрон толпа потеряла цвет и стала как в черно-белом кино, и только один-единственный человек остался как был: с розовым лицом, в сером зимнем пальто и коричневой кроличьей шапке, черных ботинках и с пузатым болотного цвета портфелем из кожезаменителя. Будто бы его специально для Фролыча высветил невидимый прожектор. Фролыч помнил, что орать и махать руками нельзя, поэтому просто ткнул в бок сидящего рядом милиционера, да так сильно, что тот ухнул голосом от неожиданности и весь скривился.

— Который? — спросил он, глядя на Фролыча с неудовольствием.

— С зеленым портфелем, — прошипел тот в ответ. — В сером пальто.

— Сидеть смирно, — приказал милиционер и пулей вылетел из ларька.

Как арестовывали Мосгаза Фролыч не видел, потому что с той стороны окно киоска было заклеено сплошняком. И скорее всего это было сделано очень скрытно и тихо, потому что, когда его выпустили, приезжая толпа уже рассосалась, и нигде не кучковались зеваки, обсуждавшие задержание. Вообще с этой самой минуты Мосгаз исчез для всех, будто бы его никогда и не было. С ним очень быстро — буквально за две недели — разобрались: приговорили к смертной казни и тут же расстреляли. Коротенькая заметка была в газетах — осужден, приговорен, приведен в исполнение.

Просто в то время не было принято рассусоливать в газетах насчет всяких убийц и маньяков, чтобы не волновать население. И наше участие во всей этой истории так и осталось тайной. Это сейчас про двух пацанов, с помощью которых удалось изловить кровавого убийцу, раззвонили бы везде где можно, да и по телевизору бы показывали целыми днями. А тогда был совсем другой порядок. Да и непонятно было в каких газетах про нас писать — «Правда» и «Известия» для этого не годились, для «Комсомолки» мы еще не вышли возрастом, а пугать Пионеров статьей про Мосгаза в «Пионерской правде» было совсем уж негоже.

Но и без награды мы не остались. Вернее, не мы, а Фролыч. Ему была выдана почетная грамота Московского уголовного розыска, да еще бумажка из Министерства внутренних дел, в которой ему объявлялась благодарность за содействие в задержании особо опасного преступника. Ни грамоты, ни бумажки с благодарностью мне увидеть так и не довелось, потому что дядя Петя их у Фролыча тут же отобрал и куда-то спрятал. Он сказал Фролычу, что такие документы никому нельзя показывать, и храниться они должны в надежном месте. Кому про них положено знать, те и так знают, а остальным это вовсе ни к чему.

Сперва Фролычу было передо мной не очень удобно, что он грамоту и благодарность получил, а я — нет, хотя это я, а не он, встречался с Мосгазом лицом к лицу, да и в том дворе, рядом с Уголком Дурова, мы с ним вдвоем были, но я его успокоил и сказал, что переживать тут не надо, потому что если бы не он, то Наум Павлович портрет Мосгаза в жизни бы не нарисовал, да и в киоске на опознании он был один и практически рисковал жизнью. Так что все справедливо. Фролыч очень обрадовался, что я так думаю, он меня обнял как тогда, на лестнице, и сказал, что я — настоящий друг и что он никогда этого не забудет, и всегда будет мне помогать и стоять за меня горой.

Но вот эти его слова, хоть и очень меня обрадовали, однако же, если честно, то мне все равно было здорово завидно, что у него такая грамота есть, а у меня нет, хотя я понимал, что завидовать лучшему и единственному другу нехорошо. Я впервые, пожалуй, испытал к дяде Пете какое-то теплое чувство, потому что он эти документы спрятал, и про них никто не знает, кроме тех, кому положено. Вроде как все по-старому, и мы опять на равных.

Тайну дядя Петя не сохранил, но к тому времени мы уже выросли, и глупая детская зависть меня уже перестала мучить. Когда Фролычу, как и всем советским гражданам, приходилось заполнять множество всяческих анкет и не раз писать автобиографию, он каждый раз вписывал туда, что награжден почетной грамотой МУРа и имеет благодарность от Министерства внутренних дел. Это очень помогало в жизни, несмотря на то, что ему с его происхождением и связями дяди Пети эта помощь не особенно была и нужна.

Еще одну вещь я хочу ко всей этой истории добавить. Впервые и у Фролыча, и у меня возникло странное ощущение, что с нами происходит что-то не очень понятное. Будто бы кто-то невидимый находится неподалеку и как-то влияет на события. Проводить Соболя именно нам поручают, хотя из нашего дома в классе еще шесть человек было. Лицо человека во дворе мы видеть не могли, но видели. Толпа на перроне была разноцветной, а потом — бац! — и стала черно-белой, будто бы специально для того, чтобы Фролыч мог сразу же Мосгаза опознать. Вроде как этот невидимка играет с нами в понятную только ему одному игру. Как капитан Немо на необитаемом острове подсовывал колонистам боеприпасы, инструменты, семена и все такое.

Загрузка...