Квазимодо. Белая гряда

У Фролыча с Людкой жизнь не заладилась практически с самого начала, но я это заметил не сразу. Я должен был сообразить еще в первый раз, когда он пропал, но мне это просто в голову не могло придти, чтобы он от Людки — Людки! — решил загулять.

Дело было так.

Меня разбудил телефонный звонок, я посмотрел на будильник — половина первого.

— Гриша у тебя? — спросила Людка, стараясь говорить спокойно, но тут же сорвалась и зарыдала в трубку, когда я сказал, что разговаривал с ним утром на фабрике, а с той поры мы не виделись.

— Он пропал, понимаешь, он пропал, — кричала Людка, — он мне позвонил около семи, сказал, что через полчаса будет дома, и ни через полчаса, ни через два часа… я не знаю, что думать… ты можешь приехать к нам прямо сейчас, немедленно, мне плохо…

Через полчаса я уже был у них на Нагорной. Евгений Иванович, Людкин отец, прибыл за минуту до меня и уже успел переговорить с Верой Семеновной. Та от Фролыча тоже никаких вестей не имела.

— Ладно, — мрачно сказал Евгений Иванович, — идите, молодежь, на кухню и организуйте чай. Я тут сделаю несколько звонков.

На кухне Людка упала на табуретку и закрыла лицо руками, не переставая плакать, а я сперва постоял растерянно, не зная, как ее успокоить, а потом стал греметь чашками.

Но выпить чаю не получилось.

— Людмила, — приказал Евгений Иванович, заглянув на кухню, — мне надо в одно место съездить. Ключи от машины дома?

Людка побелела.

— Куда?

— Тебя это не касается. Я через час-полтора вернусь.

— Я тебя не пущу одного! Я с тобой.

— Тебе там делать нечего. Сиди вот с Костей, пей чай. Я позвоню.

— Что с ним? Куда ты едешь? Что ты узнал?

На Людку было страшно смотреть — она вся распухла от слез, покрылась багровыми пятнами и ее начала бить крупная дрожь. Она схватила лежавшие на холодильнике ключи от машины и зажала их в кулаке.

— Ты без меня не поедешь!

— Дура! — завопил Евгений Иванович, — прекрати истерику сейчас же! Ничего не известно пока.

— Я знаю, что ты едешь в м-м-м…. я знаю, куда ты едешь, тебе сказали, что он там, я должна его видеть…

На какое-то мгновение я будто бы отключился и опостылевшая музыкальная фраза в голове, зазвучавшая сразу же после белой световой вспышки, заглушила и Людкин плач и слова Евгения Ивановича.

— Евгений Иванович, — с трудом проговорил я слова, входящие откуда-то извне в мою гудящую голову, — Люда права, она должна ехать с вами, а я останусь здесь, на телефоне. Я совершенно уверен, что с Гришей все в порядке, вы мне скажите только, что надо делать, если он появится до вашего возвращения.

Евгений Иванович, оставшись в меньшинстве, неохотно сдался.

— Иди одевайся, Людмила, — сказал он. — Чтоб через пять минут была готова.

Мы остались вдвоем.

— Плохие новости, Костя. Я дозвонился до Склифосовского. К ним привезли… без документов, всего изуродованного, умер не приходя в сознание… по описанию может быть Гриша. Я договорился, что сейчас подъеду. На всякий случай, если он действительно найдется, пока нас не будет, вот тебе телефон дежурного по училищу. Он меня найдет.

Минут через десять после их отъезда я услышал, как открывается входная дверь. Фролыч покопошился немного в коридоре, потом заглянул на кухню и удивленно поднял брови, увидев меня:

— Нежданный гость. Здорово. А где законная супруга? Что тут вообще творится?

— Ты где был?

— Если я тебе скажу, что в консерватории, ты все равно не поверишь. А где был я вчера, позабыл хоть убей…

У тебя в гостях, похоже, не был, раз ты тут. У мамы засиделся. А телефон у нее что-то барахлит, не смог дозвониться.

— Вере Семеновне звонили уже. Перед тем как начали морги обзванивать. Сейчас они в Склиф поехали, там похожий покойник объявился.

— Кто это — они?

— Людка и Евгений Иванович. Она всех на ноги подняла.

Услышав про тестя, Фролыч почернел.

— Она его сюда выдернула?

— Ну да. Он еще до меня приехал.

— Ас мамой кто говорил?

— Он и говорил.

Фролыч причмокнул языком и сел.

— Хреново. Вот ведь дура. Что ж теперь делать-то?

Он призадумался, потом вскочил и выскочил в комнату. Вернулся через минуту с бутылкой водки в одной руке и фужером в другой. Налил доверху, залпом выпил, сморщился, закусил печеньем и тут же налил повторно.

— Когда они вернутся, скажешь, что позвонили в дверь, а там мужик, которого ты никогда в жизни не видел, меня поддерживает. И мужик этот меня тебе сдал с рук на руки, рассказывать ничего не стал, потому что сам был сильно нетрезвый, и тут же ушел. Понял?

Пока Фролыч укладывался, я вымыл и убрал фужер, вынес в мусоропровод пустую бутылку, заглянул в спальню и убедился, что он уже спит, поверх одеяла, в костюме и ботинках, а потом набрал телефон дежурного по училищу и передал информацию для Евгения Ивановича. Срочно.

— Он у тебя что?.. — спросил Людку Евгений Иванович, выслушав мой рассказ про незнакомого пьяницу, который посреди ночи приволок Фролыча домой. — Пьющий? Давно это с ним?

Людка помотала головой. В глазах у нее все еще стояли слезы.

— Ну как все. Если в компании. Он вообще-то умеет пить, я в первый раз его вижу в таком состоянии.

— Ну смотри, доченька. Это такая штука, она затягивает. Многих загубила, зараза.

Ну, то что Людка и Евгений Иванович поверили, будто Фролыч просто нажрался с каким-то мужиком до полной бессознательности, это в порядке вещей. Но ведь и меня на следующий день он уговорил, что всего лишь засиделся в компании за преферансом и что это не в первый раз, и с Людкой у него уже было несколько стычек по этому поводу, и она даже Евгению Ивановичу жаловалась, и он им обоим обещал, что больше не будет. Просто так получилось, что ему здорово шла карта, и он элементарно забыл про время. А поскольку так все получилось, со всеобщим сбором и с поездкой в морг, то преферанс бы ему в этот раз уже никак не сошел с рук, а с Евгением Ивановичем ему ссориться совершенно невыгодно.

Очень удачно вышло, что я оказался дома один и смог его историю подтвердить. Ну выпил мужик, с кем не бывает. Это тестю должно быть близко и понятно.

Я ему почему поверил тогда про дурацкую байку о преферансе, как я думаю — это, наверное, было оттого, что я Людку очень сильно любил, она для меня была просто идеалом каким-то недостижимым, поэтому представить себе, что человек, который с ней может быть рядом каждый день и каждый час, который с ней и в постель вместе ложится и все такое, — чтобы человек, у которого это все есть, мог ее на какую-то другую променять, хоть на час, из дури или по пьянке, это для меня совершенно было непостижимо.

Фролыч со мной свои кобелиные делишки никогда не обсуждал, поэтому я довольно долго ни о чем не догадывался. А Людка почуяла недоброе быстро, на то она и жена. Как я узнал позже, у него постоянно кто-то был, а иногда и по две-три связи одновременно. Частенько она его ловила практически с поличным — был случай, когда он уже работал в райкоме комсомола и соврал ей, что на два дня отбывает на выездной актив, а она случайно позвонила ему на работу, и ей сказали, что он буквально пять минут назад ушел обедать. Людка два дня выждала, пока выездной актив не закончился, а когда он заявился домой, приперла его к стенке. Но он отбивался изо всех сил и уговорил ее, что в райкоме просто все перепутали и что дуру-секретаршу он непременно завтра же уволит.

Ей очень хотелось ему поверить, она и поверила. Или сделала вид.

Но все это шло по нарастающей. Первые месяцы или даже год-другой он гулял исключительно на стороне, а потом стал водить баб домой. Например, если Людка уезжала на дачу. Она как-то вернулась без предупреждения и не смогла попасть в квартиру, потому что Фролыч на всякий случай оставил в двери с внутренней стороны ключ. Людка промучилась с полчаса, пытаясь открыть дверь, а потом побежала вниз звонить ему на работу из автомата. Пока она звонила, он девицу спровадил и привел квартиру в порядок, а Людке сказал, что заехал домой переодеться, потому что залил рубашку чаем, и был в душе, оттого ее шуршанье и лязганье у двери не слышал.

Если она находила под кроватью чужой бюстгальтер, он врал, что заходили приятели и подшутили над ним по-дурацки. Что он придумал, когда она перестилала постель и обнаружила на простыне длинные черные волосы, даже представить себе не могу. Ее некоторое время сбивала с толку записная книжка Фролыча, которую он оставлял на видных местах, потому что ни одного женского имени в ней не значилось, но впоследствии она его нехитрый шифр раскусила — например, запись «Светланин В. Кл. ++.» означала «Светлана. Высокий класс», а «Олег Кац», как выяснялось при проверке, оказывался Ольгой.

Рабочий телефон он бабам не давал, поэтому они ему звонили домой без всякого стеснения и днем и ночью. Были такие, которые, услышав женский голос, тут же трубку вешали, а от особо наглых Фролыч защитился оригинально — он, на первых порах во всяком случае, представлялся не Гришей, а Сашей, поэтому Людка отвечала, что таких здесь нет, и только удивлялась, кто такой этот Саша, и почему его так домогаются самые разнообразные девицы.

С одной особо настойчивой чуть не случился облом: она после нескольких неудачных звонков затеяла с Людкой женский разговор и подробно описала, как выглядит разыскиваемый ею Саша. Описание оказалось очень точным, но Фролычу и в этот раз удалось отбиться.

Кризис наступил, когда тогдашнюю лучшую Людкину подругу Эмму замучила совесть. Не берусь судить, может, так оно и было, хотя сам Фролыч убежден, что у «этой суки» просто появилась идея увести Фролыча из семьи, и эту идею она попыталась реализовать с особой изощренностью и крайним лицемерием.

Эта самая Эмма, девушка очень видная, никак не могла выйти замуж, Людка за нее сильно переживала и все время приставала к Фролычу, чтобы тот знакомил Эмму со своими холостыми приятелями. Сперва он попробовал подсунуть ей меня с очевидным результатом, потом еще кого-то, тоже ничего не вышло, а в третий раз холостой приятель не пришел по какой-то причине, и они так и просидели весь вечер втроем, ожидая перспективного жениха, а потом Фролыч отвез Эмму домой на машине. Двухчасовое отсутствие он объяснил тем, что неожиданно сел аккумулятор и пришлось долго голосовать, пока не удалось остановить автомобиль, в котором нашлись провода для прикуривания.

На самом же деле ничего подобного не было — он без приключений довез Эмму до ее дома, там же в подъезде (Эмма жила с родителями и с семьей брата) трахнул и вернулся к Людке, предварительно вымазавшись для достоверности машинным маслом.

Через пару недель Эмма вызвала Людку на встречу в кафе «Огни Москвы» и трагическим голосом призналась, что Фролыч ее любит, что у нее с Фролычем уже все было, что она чувствует себя последней предательницей и хочет, чтобы ее лучшая подруга узнала об этом от нее самой, а не от посторонних людей. За эти две недели Фролыч и Эмма уже успели сходить в ресторан, и там их видели некие общие знакомые, съездили на дачу, где их засекли соседи, а еще Фролыч специально для нее снял квартиру, и вот ключи.

Про квартиру она точно соврала, потому что снял ее Фролыч вовсе не специально для нее и не только что, а давным-давно, но Людке это все было по барабану. Муж, который гуляет, — это сама по себе большая семейная беда. Муж, который спит с твоей лучшей подругой, — оскорбление невыносимое. Но главнее всего — Людка Фролыча любила так… я ведь рядом был, все их отношения у меня на глазах выстраивались, так что я точно знаю, что для нее вообще ничего в мире, кроме него, не существовало, она на него только что не молилась, верила ему совершенно безоговорочно, а тут вот такое…

Она мне потом призналась, что ее как цепью какой-то потянуло к окну (а «Огни Москвы» — это там, наверху), чтобы прыгнуть вниз и не было бы так больно, и удержало только, что стекло разбить не удастся с первого раза, а тут народ сбежится.

Но она себя взяла в руки, в окно бросаться не стала, в прическу Эмме не вцепилась, а просто сменила дома замок на двери, вынесла Фролычу чемодан, вручила изъятые у Эммы ключи от съемной квартиры и попросила из ее жизни исчезнуть навсегда.

Как уж у нее сил достало — просто невероятно.

В это самое время происходили вот какие события. Николая Федоровича назначили первым секретарем райкома партии, и он Фролыча пригласил к себе вторым. Место первого секретаря райкома комсомола, таким образом, освобождалось, и на него шел я. Все уже было согласовано, а тут эта история. Какую роль в дальнейших событиях сыграл Евгений Иванович, я не знаю, но похоже, что без него не обошлось. Непохоже, чтобы он орал на всех углах, что его зять — распутник и потаскун с полным отсутствием морального облика, он был человеком системы и знал, как подобает себя вести, поэтому, скорее всего, просто сигнализировал кому надо, что у предполагаемого второго секретаря райкома не все в порядке с личным делом, и оставил принимать решение тем, кому это полагалось по долгу службы.

Что назначение может в лучшем случае застопориться, а то и вовсе не произойти, Фролыч прекрасно понимал и ходил мрачнее тучи. Хуже всего было, что и все вокруг, хоть и не были в курсе, но чувствовали… это ведь знаете как, если назначение ожидается вот-вот, но день, неделя, еще неделя, а ничего не происходит, то чиновное окружение смотреть на тебя начинает как на конченого человека. Это уже генетический код работает, и воспринимаешься ты как подозрительный отброс, наконец-то выведенный на чистую воду.

И тут Фролыча вызвал Николай Федорович и предъявил ему ультиматум. Деталей их разговора я не знаю, но вкратце дело было так. Если человека собственная жена выгоняет за порог за неправильное поведение в быту, то в райкоме партии такой человек работать не может ни на какой должности. Это не обсуждается. С семейным положением следует определиться, потому что иначе никакие кадровые вопросы в положительном смысле решены не будут. А в отрицательном для Фролыча смысле — именно что будут, место в райкоме комсомола тоже придется освободить. Развод — это для анкеты неприятный момент, конечно, но сейчас к этому относятся легче, поэтому ты, Гриша, решай да побыстрее. Либо ты разводишься, но только по-тихому, чтобы никакое грязное белье на публике не полоскалось, либо возвращаешься к жене. И не заставляй меня заподозрить, что у тебя в башке сперма вместо мозгов.

Фролыч все понял правильно и рванулся определяться с семейным положением.

— Она просто дура! — кричал он, меряя шагами мою столовую. — Настоящая конченая дура! Просто ничего не понимает, рехнулась совершенно! Собирается прожить на сто двадцать, которые ей там в издательстве платят? Да пусть! От меня она ни копейки не дождется, идиотка! У нее же единственный шанс человеческой жизни — это я. Отца ее не сегодня, так завтра на пенсию спишут, я ей объясняю, так вот буквально, — он с силой постучал кулаком по голове, — вот так до нее доходит, или она считает, что найдет, кто ее будет содержать? Сейчас она найдет! Она же в жизни деньги считать не умела, она понятия не имеет, что сколько стоит. Хочет в районную поликлинику походить к дежурному стоматологу — да пожалуйста, в очереди за общепитовскими котлетками постоять — милости просим. Она ведь из коровьего вымени супчик еще не пробовала — теперь попробует, опомнится, да уже поздно будет, ничего не поправишь. Я ей объясняю русским языком, а она свое талдычит. Шизофреничка! Стерва! Сука!

Когда он немного успокоился, перестал бегать по комнате и сел, то рассказал, что принять его обратно Людка категорически отказалась.

— Я ей внушаю, что это просто бес какой-то попутал, что один-единственный раз и был с этой сучкой, что она меня практически изнасиловала и специально так все подстроила, чтобы нас с Люшкой рассорить. Шлюха подзаборная! И что не был я с ней ни в каких кабаках и не ездил никуда, ни на какую дачу, и квартиру она сама сняла, а мне она на дух не нужна и не была нужна, что все это интрига такая. А она…

Фролыч вытер глаза и уставился на пустую рюмку. У меня просто сердце разрывалось, такой он был побитый, и так было его жалко.

— Она за мной следила, — объявил Фролыч. — Она за мной все эти годы следила. В записную книжку мою лазила. Представляешь, тварь какая! Я думал, что с женой нормальной живу, а она на меня досье составляла. Все переписала себе, все телефоны. Вот, говорит, некий Светланин, давай попробуем позвонить вместе, интересно, кто снимет трубку и что ответят. Ты представляешь себе? У меня, говорит, есть парочка номеров девушек, которые сюда звонили и Сашу какого-то спрашивали, не хочешь с ними побеседовать? Я говорю: «Ну раз ты так, давай разведемся и закончим эту историю». А она мне: «А ты, — говорит, — подумай, как ты со мной разводиться собираешься, я ведь молчать не стану. Все скажу как есть. Многим интересно послушать будет». Что делать, Квазимодо? Скажи. У меня просто голова раскалывается, ведь все псу под хвост.

Положение было аховым. Но один шанс все же просматривался, и я про это Фролычу сразу сказал. У шанса было имя и отчество — Евгений Иванович. Фролыч должен был любыми путями добиться встречи, ползать в ногах, просить прощения за то, что так обошелся с единственной и любимой дочерью, признавать свою непростительную вину, посыпать пеплом голову, клясться в любви к Людке, искренне раскаиваться, обещать, что больше никогда-никогда-никогда, и умолять о заступничестве и помощи.

Основная надежда была на то, что Евгений Иванович, человек тертый и умудренный жизнью, прекрасно понимает, что жизнь с перспективным и успешным человеком, у которого уже многое в жизни сложилось как надо, существенно привлекательнее положения соломенной вдовушки или разведенки. Поверит он Фролычу или не поверит— это второй вопрос, я, например, считал, что ему выгоднее поверить, чем наоборот. Проще поверить, чем посадить себе на шею реальность в лице непристроенной дочери. Если бы он все еще в своей бронетанковой академии был царь и бог, от женихов отбоя бы не было, претенденты на танках дуэли из-за Людки устраивали бы, но сейчас пенсия на пороге, а это серьезно. Как уж он там будет Людку уговаривать — его дело.

Прошел день. Потом еще один. А потом я пришел вечером с работы, а на лестнице, на ступеньках, Людка сидит.

— Гостей принимаешь? — спрашивает. — Не помешаю?

Я не только что ее, я вообще никого в тот вечер не ждал. Да и не приходил ко мне никто практически, если не считать Фролыча. Так что дома творилось сами понимаете что. Еда была, впрочем: сосиски, сыр, пельмени. Вина какого-то, как выяснилось позже, три бутылки.

Мы зашли в квартиру. Людка заглянула в комнату, потом на кухню и говорит:

— Ты, Квазимодо, здесь живешь, как леший какой-то. Разве так можно? Это не квартира, а склад забытых вещей на помойке. Дай-ка мне тренировочные штаны и майку какую-нибудь или рубашку. Еще мне пылесос нужен и тряпок всяких побольше. Я пока комнатой займусь, а ты вали на кухню и мой посуду.

Она это так весело сказала, да еще и подмигнула мне, что совершенно непохоже было, будто она в данное время переживает серьезную семейную драму. Как будто бы все назад отмоталось на годы, и мы снова в беседке в кинга играем, и мне так должно в любви повезти, что я все взятки заполучил. Я словно с ума сошел в эту минуту, про все забыл, про Фролыча, про их отношения, по квартире забегал как ненормальный, все в коридоре валявшееся в кучу собрал и затолкал в шкаф, потом свои разбросанные в спальне вещи в стиральную машину снес, и еще помню, что в этот момент меня резануло: «Спальня, почему спальня?» — но я про это даже думать побоялся, в ванную ушел, умылся холодной водой, смотрю на себя в зеркало и не понимаю, что я там вижу — рожа какая-то изуродованная, вроде моя, а глаза горят, и улыбка дурацкая, растерянная, до ушей. Там, в ванной, Людка свое платье оставила на крючке, когда переодевалась, я это платье схватил, прижал к лицу своему уродскому, дышу им и надышаться не могу, ее запах, не духов каких-то дурацких, а ее собственный, вот так она пахнет, вот такая она на самом деле, под этим платьем.

У меня просто горло в этот момент перехватило. Побежал в комнату, вроде как помочь ей с уборкой, а на самом деле убедиться, что это не сон, да еще раз ее вдохнуть, а она меня погнала.

— Я тебе что сказала: займись посудой и перестань по квартире носиться. Ты думаешь, я здесь что делаю? Я себе ужин зарабатываю, но в свинарнике твоем есть не буду. Иди, Квазимодо, не серди меня.

Как время пролетело, что я делал на кухне этой — вовсе не помню, но вот уже пельмени я разложил по тарелкам, посередине стола блюдечко с сыром, а она бокал взяла, посмотрела на свет и нос морщит:

— Ну что ж ты, поганец, ставишь на стол? Дай сюда полотенце.

Я тут вспомнил, что вино-то я и не достал, рванулся к холодильнику, пластмассовую пробку ножом сковырнул, разлил по бокалам, сел напротив и смотрю на нее. Она тоже сперва на меня смотрела, потом покраснела страшно, отвела взгляд и вдруг как захохочет. Гляжу, а она пальцем показывает на этикетку и просто заходится от смеха. Я бутылку к себе повернул, а на этикетке написано «Свадебное», а внизу тройка скачет, запряженная тремя красными конями.

Я на Людку уставился, а она перестала хохотать, глаза вытерла и говорит:

— Ну, одно из двух — либо ты меня специально поджидал, либо это все знак судьбы, и ничего тут уже не поделаешь. Давай чокнемся, Квазимодо, а тостов никаких говорить не будем. Я этого не умею, да и ты, как я помню, в этом деле не очень хорош.

Мы ели пельмени и сыр, одну бутылку прикончили, открыли вторую, она один бокал за другим опрокидывала, будто это не вино было, а цветная водичка, и говорила непрерывно. Сказать, что это такое было, не могу, потому что вроде и речь у нее была связная, логичная, и даже живая такая, горячая, будто бы о чем-то очень важном, а на самом деле ни о чем. Я вот сейчас пытаюсь хотя бы самому себе объяснить, что у нас тогда за столом происходило, так ведь ни одного ее слова припомнить не могу, а общее впечатление — словно она в бреду каком-то говорит, а что говорит, и сама не понимает, но остановиться не может, потому что ей страшно замолчать, и от этого вот страха она все говорит и говорит.

От этого с меня все мое настроение одним мигом слетело, вся праздничная радость ушла, я сижу, слушаю ее, бокал по столу двигаю, курю одну за одной и делается мне все тревожнее и тревожнее. Она заметила, что я помрачнел, монолог свой бесконечный оборвала на полуслове, губу прикусила, смотрит на меня, а в глазах слезы.

— Людка, ты чего? — говорю.

— Все, — отвечает, — я сыта. И напилась совершенно. Я займу ванную на какое-то время. А ты можешь убрать со стола. И окно тут открой, а то дышать совсем нечем.

Я все сделал, как она сказала, перебрался в комнату, на диван только сел — и тут телефонный звонок. «Алло, — говорю, — слушаю вас», а там молчат. Я трубку только положил, через секунду снова звонок, и опять молчат. И так раз пять подряд. Я телефон из розетки выдернул, а тут Людка входит, в своем сером платье, которым я дышал, волосы мокрые, а лицо бледное-бледное. «Кто звонил?» — спрашивает. «Не знаю, — отвечаю я ей, — молчат на том конце, я телефон отключил». — «И правильно сделал», — говорит и садится со мной рядом. Я на часы посмотрел, а там уже первый час.

Она недолго посидела молча, а потом и говорит, да с такой злостью:

— Вот ведь сволочь какая, ну ты подумай. Чистая собака на сене. Сам не гам и другим не дам.

— Ты про что? — спрашиваю.

— Про дружка твоего Гришу. Или Фролыча, как ты его называешь. Это ведь он звонил.

— С чего ты взяла?

— А он опять приходил, только я его не пустила. Через дверь поговорили. Ну я ему и сказала…

— Что?

Она повернулась и посмотрела на меня странно, будто бы в первый раз увидела.

— Костик, а ты ведь меня очень сильно любил, правда?

Я хотел сказать, что «да», но не получилось, и я просто закивал головой.

— А теперь разлюбил?

Я головой замотал так, что она чуть не оторвалась, полез за сигаретой, но Людка пачку у меня отняла и зашвырнула через всю комнату к окну.

— Ну тогда я тебе сказку расскажу. Хочешь сказку, Квазимодо? Тогда слушай. Жила-была одна девочка, и мечтала она о настоящем принце, с золотыми волосами, синими глазами, и чтобы этот принц был самым умным, самым храбрым и самым сильным…

Она говорит, а голос рвется, и я вижу, что вот-вот разрыдается. Я ее за руку взял, она замолчала, а потом говорит:

— Это глупая сказка, Квазимодо, я ее лучше не буду рассказывать. Я тебе другую сказку расскажу. Тоже — жила-была девочка. И у нее был очень хороший друг, настоящий, который был для нее на все готов. А девочка была очень глупой, она этого не понимала и не обращала на своего друга никакого внимания. Потом, когда девочка выросла, ей однажды стало очень плохо, так плохо, что хоть с моста, хоть в петлю. Она посмотрела по сторонам и поняла, что осталась совсем одна на белом свете и что кроме этого ее старого друга у нее никого нет. Ей ужасно стыдно стало, что она с этим своим другом очень жестоко обходилась и смеялась над ним, а он ее все равно любил всю жизнь и все, что угодно, готов был для нее сделать… Квазимодо, скажи: «Я тебя люблю».

— Я тебя люблю, — с трудом выговорил я. — Я тебя, Людка, очень люблю. Я больше всего на свете хочу, чтобы ты была счастлива. У меня ведь тоже никого на свете нет. Только ты. И Фролыч.

Не знаю даже, как это у меня с языка сорвалось, а она дернулась как от удара током, и руку вырвала.

— Не смей при мне даже имя его произносить, слышишь!

А сама начала мне про подвиги Фролыча на амурном фронте рассказывать — все, про что я уже говорил, и еще другие вещи. С такой ненавистью. С такими подробностями. Мне особо почему-то запало в память, как она кричала, что никакой Фролыч не сексуальный гигант, как некоторые могут подумать, а очень даже заурядный в постели мужичонка, и никакую нормальную бабу он удовлетворить не может, и никто с ним всерьез не стал бы и не станет, если бы не деньги и не положение, только она, дура, загубила из-за него свою жизнь, а он шляется со всякими подстилками. Ну и все такое. Потом угомонилась, глаза вытерла и говорит уже нормальным голосом:

— Знаешь, что самое страшное? Не знаешь? Я после всего этого никому, совершенно никому верить больше не могу. Он ведь мне все эти годы врал. В глаза смотрел, за руку брал, по голове гладил — а сам врал. Валялся с этими девками, потом ко мне от них приходил — и врал, врал, врал! И смеялся вместе с ними надо мной, что я такая доверчивая дура. Знаешь, как это ужасно, Квазимодо, когда понимаешь, что верить больше нельзя, что никогда нельзя было… А так ведь хочется, нет, я это неправильно сказала, это не хочется, это необходимо просто, чтобы можно было верить. Потому что без этого жить нельзя. Если ты живешь с человеком, и он тебе говорит что-то, а ты слушаешь и понимаешь, что опять врет, врет…

Снова глаза вытерла, высморкалась и продолжает:

— А вот тебе, Квазимодо, я верю. Я не просто верю, что ты меня не предашь, я верю, что тебе такая мысль даже в голову не придет. Ты ведь понимаешь, почему я пришла. Понимаешь, да? Тебе со мной будет очень хорошо, может, и не сразу, но потом, когда все это пройдет, обязательно будет хорошо. Ты только не обижай меня, и все у нас хорошо будет. Потерпишь немного, пока я отойду от всего этого, и дальше все будет хорошо.

Она вот это «все будет хорошо» произносила как какое-то колдовское заклинание и смотрела на меня своими глазищами, из которых текли слезы, а я сидел как истукан и ни слова не мог сказать в ответ.

Мне очень плохо в это время было, просто совсем кошмарно. Перед глазами вспышки как полярное сияние, шум в ушах, и такое чувство, будто кто-то ко мне с отверткой в голову влез и что-то там подворачивает, винтики какие-то, то подкрутит, то ослабит, и от этого подкручивания винтиков в мозгу возникает странная конструкция типа лестницы, по которой мне непременно надо мысленно пройти.

И когда она наконец замолчала, я заговорил. Я сказал ей про нерушимую связь между мной и Фролычем, про то, что родились мы с ним в один день и час и даже в одном и том же месте, что никто не знает его лучше меня, и даже она понятия не имеет, какой Фролыч потрясающий и единственный в своем роде человек, потому что никакая женщина не может понять мужчину так, как понимает его единственный друг. Я сказал, что из всех на свете женщин только она одна нужна Фролычу, и я это знаю, как никто другой, и что только ей одной Фролыч может доверять как самому себе или как мне, потому что она, если не считать меня, — единственный родной для него человек, что она — настоящая опора для Фролыча, и что без нее он просто погибнет. Я признал, что Фролыч вел себя с ней не очень хорошо, но это было не потому, что он ее не любит, а просто по легкомыслию. Я сказал, что все эти женщины для Фролыча значат ровно столько же, сколько приклеившаяся к подметке жевательная резинка, что он всего лишь склонен следовать сиюминутным прихотям, и что он честно считает будто окружающие люди, Людка в том числе, к его связям должны относиться с такой же легкостью. Да, это глупость, конечно, и так считать неправильно, но ему настолько было на все это наплевать, что и в голову не приходило, как его дурацкие похождения задевают чувства других людей. Да если бы он хоть на миг об этом задумался — разве позволил бы себе такое? Никогда! Но он не задумался, потому что мужики, ты ведь согласишься со мной, Людка, ужасно толстокожие и бесчувственные истуканы. Устроены они так, и ничего с этим не поделаешь. Если бы только знала, как он переживает случившееся. Он ведь приходил ко мне, мы полночи сидели на кухне и, знаешь, Людка, он ведь плакал, честное слово. А я в жизни не видел его плачущим. Он мне говорил, клялся, что никогда больше не позволит себе ничего подобного, лишь бы только ты его простила и приняла обратно, что он все, что угодно, сделает, чтобы загладить свою вину. И плакал, Людка, плакал по-настоящему. Ты представь только, что может случиться, если он останется один. У него ведь весь смысл в жизни пропадет. Людка, я тебя умоляю, поговори с ним. Поверь ему. Ты же сама говорила, как плохо, когда нет веры. А ведь это ты только так думаешь, что ее нет, но, если дашь ему шанс и разрешишь оправдаться перед тобой и очиститься, ты сама тут же и убедишься, что вера ему есть, и никуда она не делась. Людка, ты же сама минуту назад сказала, что ты мне веришь. Сказала, да? Веришь, что я тебя не предам. Так вот. Сделай, как я говорю.

И как только я эти последние слова произнес, мне сразу легче стало. Голова прошла. Я встал, подобрал брошенную Людкой пачку, вернулся к дивану и закурил. На этот раз она меня не остановила, поднялась с дивана, прошла к окну и встала там, повернувшись ко мне спиной. А потом сказала, так и не поворачиваясь:

— Включи телефон. Ночь уже, такси фиг поймаешь. Закажи мне машину. А вообще… отличный из тебя адвокат получился, Квазимодо, первоклассный. Ладно. Никому бы не поверила, а тебе поверю.

Она рассмеялась невесело.

— Все, видать, правду говорят, что бабий век короток. Пришла к мужику, думала любовь будет, а он меня развернул и возвращает в неприкосновенности законному мужу. Называется — вышла в тираж.

И все наладилось. Фролычу я на следующий день сказал, чтобы ехал домой, падал в ноги и клялся в вечной верности. Предупредил, что я за него вроде как поручился, что он больше гулять не будет. Он мне подмигнул и говорит:

— Не боись, старина. Не за то отец сына бил, что по чужим садам лазил, а за то, что попадался. — Потом обнял и уже серьезно:

— Спасибо, старик. Ты меня просто спас. Должок за мной.

Через три дня он уехал с Людкой в Сочи, а к их возвращению все вопросы с нашими назначениями были решены. А еще Людка призналась ему, как она ко мне ночью приезжала, потому что он как-то про это упомянул. Мы с ним обедали, и он сказал, что когда баба понимает, что на нее уже никто не позарится, даже Квазимодо, то остается только — либо обратно в семью, либо в петлю.

Интересно, между прочим, что в ту ночь он и не думал мне звонить. И не собирался даже. Это кто-то другой звонил.

Уверен, что тогда я поступил единственно правильно. Никто ведь не знает, как бы оно у нас сложилось, разреши я Людке остаться — я бы, конечно, все сделал, чтобы она со мной была счастлива, да вот только достаточно ли оказалось бы этого всего, это большой вопрос. А если бы она по прошествии времени нашла себе кого-нибудь — как бы я себя чувствовал? Или если бы она через неделю-другую решила вернуться к Фролычу, как бы им было вместе, после того как она у меня, его друга, в постели побывала? А каково нам бы с Фролычем было? Нет, как хотите, но я правильно сделал, и никак иначе друг, если он настоящий друг, а не фуфло, поступить не мог. Вся карьера Фролыча под угрозой была в тот момент, а я эту карьеру спас.

Лучше было бы, конечно, если бы у них все наладилось в результате, но тут уж я ничем помочь не мог. Первое время после Сочи все как будто ничего было. А потом он опять вразнос пошел. Теперь он был уже ученый и понимал, что если человек на таком посту, то на него сотни глаз смотрят, и из этих сотен большинство только и ждет как бы его сковырнуть, поэтому свои похождения он окружал исключительной секретностью, даже водитель его не в курсе был. Только ведь от женщины такое не скроешь, особенно если она уже раз на этом обожглась и теперь знает, чего примерно можно ждать, так что отношения у них хоть и шли волнами — то вверх, то вниз, — но огибающая этих колебаний однозначно определяла наклонную линию.

Я часто думаю, что не развались советская власть, ничего бы и не случилось, потому что необходимость хоть какого-то соблюдения номинальных приличий для успеха карьеры все же держала Фролыча на поводке семейной жизни. А как только советская власть вместе с партией отправилась, как говорят, на помойку истории, это сдерживающее начало исчезло, и тут уж Фролыч отвязался совсем. Да что там говорить — в девяносто третьем, когда ему пришлось срочно валить из страны, он же не с Людкой драпанул, а с девицей из Театра оперетты, с которой только-только познакомился. Людка потом тоже к нему приехала, но про это я в свое время расскажу.

А потом уж совсем наступил капитализм, и пошел полный разгул.

Помню, заехал к ним как-то вечером. Фролыча дома не было, мне Людка открыла. Смотрю — на журнальном столике у двери лежат два презерватива. Людка мой взгляд перехватила и говорит:

— А это я твоему дорогому другу с вечера выкладываю, чтобы не притащил домой заразу. Сегодня утром вот не взял, и мне как-то беспокойно.

И в глазах ненависть.

Ну, понятно, конечно же. Хоть я и не особо посвящен был в их интимные дела, но какая-то информация все-таки просачивалась, и оба аборта Людка сделала, как мне доподлинно известно, не потому вовсе, что не хотела детей, — как раз очень хотела, — но каждый раз оказывалось, что Фролыч что-то нехорошее подцепил, и врачи сами советовали прерывание беременности.

Потом, много позже, они разошлись. Года два просто жили врозь, а потом Фролыч потребовал развод, когда нашел себе молоденькую, да еще с перспективным папой. Фролыч купил Людке хорошую квартиру на Мосфильмовской, оплачивал с одной из подшефных фирм домработницу и машину с водителем и вообще содержал вполне прилично. Правда, сразу выделить ей нормальные деньги, чтобы была полная обеспеченность, он почему-то не смог или не захотел, — он ей платил помесячно. Это было не очень удобно, так как он часто забывал, и Людке приходилось неделями до него дозваниваться и напоминать, что ей на что-то надо жить. Бывало и так, что он звонил мне и говорил:

— Слушай, старик, там моя бывшая опять чудит, жалуется, что денег нет. Что она с ними делает — ума не приложу. Я сейчас дико занят, просто совсем нет времени, ты не можешь ей закинуть тысчонку-другую? Потом рассчитаемся.

А иногда и она сама мне звонила по этому поводу. Это когда Фролыч был так дико занят, что не мог сам со мной связаться и попросить закинуть ей тысчонку-другую.

Загрузка...