Лахезис

Квазимодо. Выход на берег

Я его раньше точно видел, только не сразу смог вспомнить, где именно.

— Я назначен представлять ваши интересы, — сказал адвокат, протягивая мне сигаретную пачку. — Давайте знакомиться. Меня зовут Эдуард Эдуардович. Хотелось бы для начала пробежаться по вашей биографии, а потом уже перейдем к материалам дела. Я буду говорить, а вы меня поправляйте, если ошибусь в чем-то. Вы родились первого января тысяча девятьсот пятидесятого года в семье служащих. Родители живы?

— Мать умерла. Отец живет в Израиле.

— Закончили школу, потом юридический факультет. Работали сперва в конструкторском бюро, оттуда перевелись на швейную фабрику, затем двинулись по общественной линии. Первый секретарь райкома комсомола. А сейчас вы бизнесом занимаетесь?

— Да.

— Президент Центра технологических и финансовых инициатив. Это что, общественная организация?

— Была раньше. Потом преобразовалась в акционерное общество.

— У вас там большой пакет?

Про то, что я через Кипр и Люксембург держал под контролем две трети акций плюс еще двадцать процентов для себя и Фролыча, адвокату знать не полагалось. Поэтому я сказал только про два с четвертые} процента, официально оформленные на мое имя.

Адвокат усмехнулся.

— Но остальные акционеры вас уволить с поста президента не смогут. Не захотят. Не так ли?

— А какое это имеет…

— Никакого. Я просто так, для внесения ясности. А спрашиваю я про ваш бизнес потому, что вы как бизнесмен вряд ли имели какие-то основания поддерживать Верховный Совет — там ведь настроения были не в пользу бизнеса. Согласны со мной?

— А я и не поддерживал. Я вообще вне политики. Мне неинтересно.

— Я вас хочу предупредить, Константин Борисович, что обвинение будет упирать на ваше комсомольское прошлое. Ну, вроде как деньги деньгами, а убеждения остались старые, периода застоя. Нам эту позицию надобно перевернуть. Убеждения были, а потом бизнес плюс новые реалии сформировали совершенно иное отношение к жизни. Я понятно излагаю? Не возражаете?

— Дау меня вообще никаких убеждений не было! Это просто была такая работа. Кто-то шел в токари-слесари, а я — по комсомольской линии. Никто же не будет у токаря выискивать какие-то специальные токарные убеждения.

— Логично. Так и запишем. Теперь еще один момент. Вы ведь со следователем Мироновым не в первый раз видитесь, не так ли?

— Мы учились когда-то вместе. В школе.

— Да, это я знаю. Отношения у вас какие с ним были? Неприязненные?

— Ну… никаких не было.

— А что у вас с глазом? И вообще с лицом? — неожиданно спросил адвокат. — Старая травма?

Пришлось рассказать старую историю со Штабс-Тараканом. Адвокат все старательно записал.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Так это все. Больше ничего не было.

— То есть вы хотите сказать, что больше вы с ним не встречались, хотя и жили в соседних домах? Я понимаю, что учились в разных школах, но встречаться вполне могли. Или это вовсе исключено?

Я никак не мог понять, к чему он клонит, но тут вспомнил, как Джагга выкинул Мирона из школы, и как это все привело к школьной революции.

— Зачем это вам?

— Я планирую направить ходатайство об отводе следователя Миронова в связи с возможной заинтересованностью в исходе следствия. Поэтому чрезвычайно важно вспомнить все детали ваших отношений.

— Он меня уже один раз собирался посадить, — сказал я. — Я тогда в райкоме работал, и у нас один деятель немножко порезвился, а Миронов решил меня притянуть.

— Расскажите подробно-подробно, ничего не упуская.

Я так и сделал, умолчав лишь, почему именно все закончилось так, как закончилось — не хотел упоминать ни Николая Федоровича, ни Фролыча. Хотя к этому дню лефортовская одиночка уже довела меня до такого состояния, что — попадись мне любой из них, просто разорвал бы на куски. Особенно если предъявленная Мироном фотография была подлинной, а не фальшивкой. Меня, кстати говоря, эта ситуация угнетала, пожалуй, даже сильнее, чем тюремное заключение, потому что, если я что и ценил всегда превыше любых жизненных радостей, так это наши с Фролычем отношения. Эти отношения даже мысли о предательстве не допускали — а тут такое.

Но все равно мне не хотелось говорить с адвокатом про Фролыча. Хоть он и адвокат был, а не следователь, и с ним полагалось быть откровеннее, но что-то мешало. А особо меня настораживало, что я его явно раньше видел и вроде даже говорил с ним, но вот только никак не припоминалось, когда и при каких обстоятельствах. А адвокатов знакомых у меня ни одного не было, так уж сложилось. Так что пока не выяснится, откуда взялся этот знакомый незнакомец, я решил вести себя максимально аккуратно.

Еще мне вдруг стало казаться, что адвокат знает про меня много лишнего, много такого, о чем только я сам и могу знать, — уж больно уверенно он меня вел по белым камешкам, ни одного не пропустив, ни на одном не оступившись. Вот и опять, стоило мне замолчать в конце рассказа про сукина сына Белова-Вайсмана, как адвокат тут же задал наводящий вопрос: требовал ли Мирон дать показания на партийных работников, если требовал, то на кого именно, говорил ли я об этом в райкоме, и кто из боссов указал Мирону его место.

— Значит, я могу записать, что с Фроловым у Миронова тоже давняя вражда? — полуутвердительно констатировал адвокат. — И вполне возможно, что он рассчитывает взять реванш за эту старую историю? А вас он намерен, помимо прочего, использовать как инструмент давления? Как такую брешь в обороне?

Вот казалось бы, самое обыкновенное слово «брешь», ничего в нем особенного нет. Но я уже говорил, что со мной эти недели в одиночке сотворили, и слово это вдруг меня как молотом оглушило: я ведь и вправду уже совсем никто и ничто, отрезанный от мира отщепенец, пустое место, прореха. Именно что брешь.

И так мне стало себя невыносимо жалко, что я заплакал. Молча. Смотрю на адвоката, молчу, а слезы текут.

Он мне налил воды, подпер подбородок обеими руками и ждет, пока я успокоюсь.

— Насчет бреши, Эдуард Эдуардович, вы, возможно, заблуждаетесь, — сказал я ему, когда немного успокоился. — Мне Миронов показал фотографию, на которой Фро… Фролов сидит в баре аэропорта. Он сразу же после моего ареста вылетел на юг Франции и, насколько я понимаю, до сих пор там пребывает. Если бы ему не было на меня наплевать, он бы остался в Москве, а я бы тут и двух дней не провел. У него знаете какие связи в администрации?!

— Это я наслышан, — кивнул адвокат.

— Он вправду во Франции? — спросил я в сумасшедшей надежде, что Мирон затеял провокацию.

— Насколько мне известно — да, — ответил адвокат, глядя на меня с непонятной опаской. — И пока возвращаться не планирует. Это как-то влияет на ваше предполагаемое поведение при допросах?

— Есть большая проблема. — Я все же решился раскрыть карты. — Я не могу объяснить, почему я поехал в Белый дом и на кой черт мне понадобилось возить на своей машине оружие. То есть могу, но тогда мне придется назвать Фро… Фролова, Потому что это он меня попросил.

Я думаю, что Миронов про нашу встречу знает, но без моих показаний ему не обойтись. Если бы я хоть кого-то другого мог назвать, но я там не знаю никого.

— Я вам по этому поводу советов давать не могу, — сказал адвокат, — но чисто теоретически существуют две возможные линии поведения. Первая — вы просто отказываетесь давать показания, ссылаясь на соответствующую статью конституции.

— И что тогда?

— Просто вы должны понимать, что на суде вам это припомнят. Если дело до суда дойдет.

— В каком смысле?

— Ельцину советуют объявить общую амнистию. Но советчиков, как вы понимаете, много, и каждый советует то, что ему самому выгодно. Так что вы должны это иметь в виду.

— А сколько мне могут дать?

Услышав ответ, я посидел немного с закрытыми глазами и спросил:

— А вы говорили, что есть еще одна линия?

— По форме она мало чем отличается. Только вы ссылаетесь не на конституцию, а на совсем другое.

— На что?

— Я просмотрел вашу медицинскую карту, прежде чем сюда прийти. Вы у нас, оказывается, психический. Причем не простой, а особенный. У вас крайне редкая форма аффектогенной амнезии. Стабильно повторяющееся выпадение памяти. Так?

— Так, но… У меня ведь даже от армии освобождения не было.

— От армии, насколько я осведомлен, вы сами успешно освободились, не прибегая к помощи медицины. Нигде не указано, что военкомат вас направлял на освидетельствование.

Это была чистая правда. Перед получением приписного свидетельства на семейном совете было единогласно решено, что справка психиатра сиюминутную проблему решит, но в будущем создаст непреодолимые сложности.

— Так что, — продолжил адвокат, — ваш медицинский диагноз дает мне все основания настоять на всеобъемлющем обследовании. Я потребую провести независимую экспертизу и приглашу лучших специалистов. Если я правильно понимаю, вы свободно можете не помнить, что вообще ездили в Белый дом. Не говоря уже о том, кто вас об этом попросил. Вот такую я планирую линию защиты, если не возражаете. Или у вас есть какие-то иные соображения?

Что у меня точно было, так это уверенность, что никакая аффектогенная амнезия меня не спасет. И тут, — честное слово, вовсе не потому, что я нацелился на предательство, а просто, чтобы не оставлять белых пятен, — я спросил:

— А как вы оцениваете перспективу чистосердечного признания?

— Вы хотите назвать Фролова и признаться, что это он вас уговорил, а вы никак к мятежу не причастны? — уточнил адвокат, и в его глазах впервые за все время беседы появилась неподдельная тревога.

— Вроде того.

— То есть поступить в точности так, как от вас этого требует Миронов?

— Ну… да.

— Так вот, — сказал адвокат. — Вы мне должны обещать, что то, что я вам сейчас скажу, останется строго между нами. Вы про это никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не расскажете. Даже Фролову. Я могу рассчитывать?

— Да.

— Имейте в виду, что у Миронова во всей этой истории есть свой интерес, и фотографию из аэропорта он вам показал намеренно. К вам он относится вполне лояльно и, если бы захотел, то тут же выпустил вас под подписку, а дело ваше замотал и спустил на тормозах. Кроме него, вы тут больше никому не нужны. А вот на вашего друга Фролова у него вырос большой зуб. В своих карьерных трудностях он винит исключительно Фролова, причем небезосновательно. К этому еще добавляются кое-какие детские воспоминания, так что история давняя. Он специально вас провоцирует, чтобы вы назвали Фролова, и будет стараться изо всех сил вас здесь задержать, пока это не случится. Как только вы это сделаете, вас выпустят немедленно, но Фролову — конец. Не в том смысле, что его арестуют, выдадут России, посадят или что-то такое, нет, просто карьера его будет закончена. Так что вам надо выбирать — или Миронов, или Фролов. Еще скажу вам одну вещь, очень важную. И хочу, чтобы вы меня услышали. Самое ценное, что есть в вашей жизни, — это не карьера, не связи, не деньги. Самое драгоценное — это ваша дружба с Фроловым. Вовсе не потому, что дружба есть одно из наиблагороднейших человеческих чувств, а потому что именно вашей дружбе вы обязаны всем остальным — и карьерой, и деньгами. Пока вы вместе, вы будете только подниматься, и никто не знает, каких высот вы достигнете. Смею предположить, что это будут головокружительные высоты. У вас будет все, что вы только будете в состоянии пожелать. Но только пока вы вместе и пока вы друзья. Разойдетесь врозь — проиграете не только вы…

Меня просто взорвало.

— Дружба? Благородство? Он же подставил меня, подставил и бросил. Как ненужную тряпку. Он там загорает на пляже, а я здесь, в одиночке. И вы мне еще тут вкручиваете про мои моральные обязательства. У меня нет перед ним больше никаких обязательств. Я, если хотите знать, тут чуть концы не отдал, потому как решил, что его в живых больше нет, ведь будь он живой, он бы меня ни за что не бросил, — так я считал, а он по Франции гуляет. Нет у меня обязательств, так, только детские воспоминания. И из-за них я должен в тюрьме сидеть? Если из двоих только один благородный, а второй о него все время ноги вытирает, то это не благородство, а идиотизм! Ладно еще — если речь шла о жизни и смерти, можно было бы о чем-то говорить, но подыхать здесь из-за его карьеры? Дудки! Плевать я хотел на его карьеру!

Адвокат помрачнел и стал крутить в руках зажигалку. Потом сказал:

— Хорошо. Ваша позиция понятна. Попробуем по-другому. Предположим, что вы соглашаетесь сотрудничать с Мироновым. Даете показания на Фролова и на его шефа. Вас выпускают. Как вы себе представляете свою последующую жизнь?

— Нормально, — ответил я, не понимая, куда он клонит. — Вернусь в Центр. Там дел невпроворот. Буду работать как работал.

— Вы уверены?

— А что?

Адвокат перестал крутить зажигалку, вырвал из блокнота чистый лист бумаги и написал на нем цифру.

— Это более или менее точная оценка активов вашего Центра. Из них вот столько (он перечеркнул последний ноль) принадлежит лично вам, остальное — другим людям, пусть не напрямую, а через вас. Но другим. Фамилии не будем называть?

— Не будем, — оторопело согласился я.

— Первое, что они сделают, это выкинут вас к чертовой матери на улицу. Потому что стоит вам сдать хотя бы одного человека из — как вы говорите — системы, веры вам больше не будет. Вас система вышвырнет немедленно, как грязный ошметок. Верность другу вас не интересует? Хорошо. А как насчет системы?

Я смотрел на него, открыв рот.

— Вас ко мне прислал Фролыч? Чтобы я не сболтнул лишнего?

— Я вам даю честное слово. Я не только никогда не встречался с Фроловым, или с Фролычем, как вы его называете, я с ним даже ни разу не разговаривал. Ни с ним, ни с теми, кто его окружают. Я клянусь, что он вообще не подозревает даже о моем существовании. Но не буду скрывать, хотя и воздержусь от объяснений, что меня весьма занимает ваша судьба. И судьба вашего друга также.

— Кто вы?

— Ваш адвокат по назначению.

И практически сразу после этого он ушел. У двери повернулся и сказал с полуулыбкой, по которой я его тут только и вспомнил:

— Вы, между прочим, не поинтересовались, кто меня назначил вашим адвокатом.

Он не случайно показался мне знакомым с самого первого взгляда. Мы уже встречались. Тогда на нем была черная футболка с орлом и американским флагом и он собирался жить в одном доме с Фролычем.