Лахезис

Квазимодо. Камень восьмой

Мы с Фролычем со временем стали большими начальниками: он был вторым секретарем в райкоме партии, а я — в райкоме комсомола, но зато первым. Это мы так здорово продвинулись, потому что из-за женитьбы Фролыча перевелись на вечерний и начали трудовую жизнь. Конечно, без тестя Фролыча и связей Николая Федоровича тут не обошлось, но они Фролычу объяснили, при каких условиях смогут ему наиболее эффективно посодействовать, так сказать, изобразили траекторию с наименьшим сопротивлением окружающей среды, вот Фролыч этой траектории и придерживался неукоснительно, а я ее просто скопировал и двигался у Фролыча в фарватере. Вернее сказать, на буксире, потому что он меня ни на минуту не забывал и тащил за собой.

По тем временам находились мы хоть и не на самом верху служебной лестницы, там все места были членами Политбюро заняты, но, скажем так, первый лестничный пролет преодолели вполне успешно. Машины у нас были персональные с водителями, приличный заработок, квартиры — у Фролыча побольше, потому что должность повыше, а кроме того, Людка в тот момент в очередной раз была беременна, поэтому Фролыч подсуетился и выбил еще дополнительную площадь, хотя с ребенком опять ничего не вышло, но и мне было грех жаловаться: двухкомнатная улучшенной планировки, с паркетом, холлом, раздельным санузлом и большой кухней. А нам еще и тридцати не было — вот и прикиньте, какие перед нами открывались сияющие горизонты.

В это самое время Фролыч мне сказал, что у него есть идея, которую он усиленно обдумывает. Идея такая, чтобы с партийной работы свалить и двигать куда-нибудь в науку. Потому что если нацелиться в какой-нибудь отраслевой НИИ — Минобороны или Минрадиопрома, например, то с должности второго секретаря райкома прямая дорога сразу на директорскую должность. Надо только поторопиться с защитой кандидатской — у Фролыча уже был практически готовый кирпич с внушительным названием «Общесистемные и методологические основы разработки концепции…», вот черт, забыл как дальше, но это и неважно. А став директором НИИ, Фролыч быстро сляпает докторскую и будет уже готовиться в членкоры.

Вера Семеновна, кстати, эту идею, насчет продвижения по академической линии, очень приветствовала, потому что хотя партийные начальники и были людьми ее круга, но числились они в этом круге не на самом почетном месте. Военные, ученые и министры какие-нибудь, директора заводов на худой конец были предпочтительнее. К Николаю Федоровичу это, понятное дело, не относилось, он был вне конкуренции.

Про меня Фролыч тоже подумал и решил, что я с моей комсомольской биографией вполне в этом самом НИИ сгожусь на должность начальника отдела. На худой конец — на заведующего лабораторией. Ну и дальше — по уже протоптанной им дорожке.

Чтоб не показалось, что по протоптанной дорожке двигаться так уж легко, я расскажу, как мы только-только перевелись на вечерний и пошли устраиваться на самую нашу первую работу в конструкторское бюро «Рубин».

Я, кстати, никогда не мог понять, почему всякие секретные почтовые ящики всегда называют то «Алмаз», то «Топаз», то еще как-то ласково. И чем ласковее название, тем секретнее предприятие. У меня на учете состояла организация КБ «Ромашка», так чтобы к ним на комсомольское собрание приехать, заявку надо было за четыре дня подавать. Это мне-то, первому секретарю.

Но это так, к слову.

Так вот, мы сперва подались с Фролычем в «Рубин», потому что там бронь была от армии даже на молодых специалистов, отпахали полтора года, стали кандидатами в члены партии и, по наущению Людкиного отца, свалили трудиться на обычную швейную фабрику. К тому времени мы уже дипломы получили, и капал кандидатский стаж, — таких молодых и дипломированных, я думаю, ни на одной швейной фабрике в стране не было, поэтому Фролыча через какое-то время назначили секретарем комитета комсомола фабрики, а меня при нем заместителем — ну про это я позже немного расскажу, как нас Николай Федорович отметил и зачислил в свой личный кадровый резерв, уже не как блатных, а как настоящих перспективных товарищей. Как только вышел стаж, нас приняли в партию и тут же Фролыча забрали в райком партии инструктором, а меня — тоже инструктором, но в райком комсомола. Вот тут и начался наш настоящий карьерный рост.

Ну так я про «Рубин». Надо понимать, что я Людкиному отцу никаким родственником не приходился. За зятя — за Фролыча то есть — он попросить мог, и всем это было понятно, а кто я ему? Никто. И хоть Фролыч с Людкой на него здорово наседали, и отказать им было никак невозможно, но за Фролыча он просил по первой категории, а за меня — так, постольку-поскольку. Да ему и не шибко удобно было за меня просить, потому что, хоть я по всем документам был русским, но это ровно до тех пор, пока кадровики не начнут копать.

Заполнили мы с Фролычем анкеты в комнате с зарешеченными окнами рядом с проходной, сдали их тетке-кадровичке и стали ждать, пока нас проверят. Недели через три звонит мне Фролыч и кричит в трубку, что все склеилось, и в понедельник можно уже выходить на работу. И что завтра же надо бежать в институт и подавать заявление о переводе на вечерний. Ну мы заявления подали и в понедельник с утра пошли в «Рубин».

Вот тут и оказалось, что все склеилось только у Фролыча, а у меня ничего не склеилось, и я теперь подвис между небом и землей, потому что с дневного уже ушел, и реально мне светит армия. «А для тебя, родная, есть почта полевая…» Моя изуродованная внешность никаким препятствием для службы в армии, как мне еще в школе сказали на военкоматской комиссии, не является, а про аффектогенную амнезию — я уже объяснял выше — решено было раз и навсегда забыть и не заикаться даже. Когда Людкин отец Фролычу сказал, что все склеилось, он, оказывается, вовсе не меня имел в виду. Фролыч весь покраснел, велел мне сидеть и не дергаться, а сам побежал на улицу к телефону-автомату. Вернулся через десять минут, сел рядом со мной в проходной — меня ведь даже внутрь не пропустили, и начал меня успокаивать. Прошел примерно час, вахтер кричит: «Гражданин Шилкин, получите разовый пропуск в отдел кадров». И пошли мы с Фролычем. Кадровик нас встретил на лестнице, буркнул что-то и побежал по коридору, а мы за ним. Прибежали в приемную директора. Кадровик махнул рукой и исчез за дерматиновой дверью с табличкой, а мы с Фролычем остались ждать. Через какое-то время выходят двое — кадровик и директор. Директор с нами за руку поздоровался и говорит: «Так в чем вопрос?» А кадровик — он ниже ростом был — встал на цыпочки и начал директору что-то шептать на ухо. И я так понял, что это он про меня шепчет, потому что он во время этого своего шептания с меня глаз не спускал, да и директор пару раз на меня взглянул. А потом директор как-то так рукой сделал и говорит: «Да я в курсе, в курсе». Но кадровик не унялся и снова начал шептать. И рукой размахивать, будто рубит что-то. Директор послушал его еще немного и опять говорит: «Да я в курсе, в курсе». Повернулся и пошел обратно за дерматиновую дверь, а мы все остались в приемной. Кадровик постоял, подумал и как рявкнет: «Следуйте за мной». Морда красная, злая…

Но раз директор в курсе, то делать нечего. Вот так меня в «Рубин» и взяли. Техником на сто десять.

Я про этого кадровика потом вспомнил, уже в райкоме. Я как раз только-только первым секретарем стал, и нанимается ко мне некто Белов Александр Сергеевич. Меня за него Фролыч попросил неофициально, и я обещал. И тут приходит ко мне наш кадровик вместе с этим Беловым и начинает мне на ухо шептать, что этот самый Белов, сын Белова, на самом деле вовсе не Белов, а Вайсман, а установка теперь такая, что к кадровым вопросам надо относиться более вдумчиво, потому что если этот Белов-Вайсман задумает свалить в Израиль, то мало не покажется, и что он, кадровик, считает своим долгом просигнализировать.

Я сразу вспомнил кадровика из «Рубина» и сыграл точь-в-точь рубиновского директора — делаю ручкой и говорю кадровику ленивым голосом «В курсе я, в курсе…»

А потом случилось такое, что этот неизвестно откуда взявшийся Белов поставил на нашей с Фролычем планируемой научной карьере точку. Потому что вскоре нам пришлось в очередной раз столкнуться с Мироном, и больше мы вопрос о продвижении в академическом направлении не рассматривали.

Я по порядку расскажу.

Белов у нас определился по хозяйственной части. Говорили, что он везде представляется как управляющий делами райкома комсомола, хотя таких должностей в штатных расписаниях райкомов отродясь не было, и даже раздает визитные карточки, на которых эта должность напечатана чуть ли не золотыми буквами. Но сам я этих карточек не видел, а то врезал бы ему по первое число. Я с ним вообще практически не пересекался. Он даже когда заказы мне приносил по пятницам, то просто оставлял в приемной с записочкой — сколько чего стоит. Но уже через месяц я заметил, что снабжение сильно улучшилось. Кофе растворимый — не отечественный, а индийский, чай не со слоном, а «Липтон», венгерская салями, вместо красной икры — все больше черная, ну и так далее. Раз в неделю — блок «Кэмела» за пятнадцать рублей. Какие-то пропуска на оптовые базы начал организовывать — девки наши приоделись как в импортных журналах мод. Еще бы чуть-чуть, и организовал бы он нам чистый коммунизм районного масштаба, но тут у него произошел диверсионноидеологический прокол.

Это все случилось утром в понедельник. У меня дома раздался телефонный звонок, и незнакомый мужской голос вежливо осведомился, не с Константином ли Борисовичем имеет удовольствие общаться. Я подтвердил, что именно с Константином Борисовичем.

— Вы не могли бы по дороге на работу заехать в райотдел КГБ? — спросил голос. — Это вас старший оперуполномоченный беспокоит, Миронов Сергей Иванович. Есть одна тема, которую непременно надо обсудить.

— Только после обеда, — ответил я. — С утра никак не могу. Оперативка. А в чем дело, собственно?

— Тогда в четырнадцать ноль-ноль, — согласился собеседник, проигнорировав вопрос. — Паспорт с собой захватите, пожалуйста.

Не могу сказать, что я как-то разволновался из-за этого звонка, но беспокойство было. Немного не по себе. Какого рожна от меня надо этому оперуполномоченному?

Райотдел комитета находился недалеко, пешком минут десять через парк, да и на машине столько же. Я пошел пешком, обогнул особняк с зарешеченными окнами и предъявил на проходной паспорт.

— Мне к товарищу Миронову, — сказал я.

— Да-да, — вежливо согласился сержант с голубыми погонами. — Одну минуточку.

Он выписал пропуск, вложил его в паспорт и сказал:

— Второй этаж, кабинет двадцать три. Вас проводят.

Второй сержант пошел за мной по лестнице, держась чуть позади и справа. Довел до кабинета, постучал в дверь и сделал приглашающий жест.

В кабинете сидел Мирон, с распущенным галстуком, без пиджака и в дымчатых очках.

— Квазимодо! Здорово! — развел он приветственно руками. — Большой комсомольский босс! Ну что? Не ожидал меня здесь встретить?

Я, действительно, никак не предполагал, что оперуполномоченный Миронов — это и есть тот самый Мирон моего детства.

— Да ты садись, садись, — засуетился Мирон. — У нас тут попросту. Чайку, может быть, а?

— Нет, чаю не хочу, — отказался я. — У тебя здесь курят?

— Чего это ты куришь такое? — с интересом спросил Мирон, когда я затянулся «Кэмелом». — Не видел таких никогда. Ну-ка покажи.

Он покрутил пачку в руках, понюхал и вернул обратно.

— Угощайся, — предложил я.

— Спасибо, — сказал Мирон. — Но не могу. Если не болгарские, то сразу кашлять начинаю. Ты уж извини.

Он закурил «БТ» и стал перекладывать на столе какие-то бумаги. Когда пауза затянулась, спросил:

— А ты как в райком-то угодил? Фролов устроил по старой дружбе?

Я пожал плечами.

— Почему Фролов? Я сначала инструктором был, потом завотделом. Ну вот и назначили, когда первый в ЦК ушел. При чем тут Фролов?

— Ну будет вкручивать тут. А то я, можно подумать, вчера родился. Вы же со школы не разлей вода. Он — начальник, ты — начальник. Он в райкоме партии, ты в райкоме комсомола. Часто видитесь-то?

— Видимся.

— Да ты не скромничай, не скромничай. Ну, близкий друг второго секретаря. Оно, конечно, не каждому так везет в жизни, но все равно скрывать незачем. Ты, наверное, и с тестем его знаком хорошо?

— Видимся иногда, по праздникам. Мирон, у меня куча дел. Зачем я тебе понадобился?

Мирон посерьезнел.

— Тут вот такая петрушка получается, понимаешь ли. Что ты можешь вот про это сказать?

Он показал мне издали кусок обыкновенной поздравительной открытки. Вроде как новогодней.

— Ну, открытка. Кто-то ножницами вырезал. Зигзагом. А что?

— Я же говорю, тут петрушка какая-то получается. А ты в последний раз эту открытку когда видел?

— Да я ее вообще никогда не видел. Мирон, я тебе русским языком говорю, у меня куча дел…

— А Фролов когда эту открытку видел?

— Да я понятия не имею. Никогда он ее не видел. Если тебе интересно, спроси у него. Если у тебя все, то я пошел.

И я встал со стула.

— Ты не торопись, — предупредил Мирон. — Без отмеченного пропуска отсюда даже первого секретаря райкома комсомола не выпустят. Ты сядь. А дел у тебя, как мне кажется, в точности одно. Вот про него мы сейчас и поговорим. Значит, так. Фамилия, имя, отчество?

— Мирон, ты что? — не поверил я своим ушам. — Ошалел?

— Вы, Константин Борисович, раз уж у нас начался официальный разговор, лучше обращайтесь ко мне по имени-отчеству. Сергей Иванович. И на вы, — посоветовал Мирон, нацеливаясь авторучкой на находящийся перед ним лист бумаги. — Этот официальный разговор в процессуальном плане называется допрос свидетеля. Повторяю вопрос. Фамилия, имя, отчество?

Я понял, что Мирон не шутит. Быстро прикинул, нет ли у меня за спиной какой-нибудь провинности перед комитетом. Не обнаружил и немного успокоился.

— Погоди. Пока я тебя еще не начал Сергеем Ивановичем называть, ты можешь хотя бы объяснить, в чем дело?

— Здесь, Константин Борисович, не образовательное заведение, — в голосе Мирона прозвучали металлические нотки. — Здесь ликбезом не занимаются, а отвечают на вопросы. Я сколько еще должен один и тот же вопрос спрашивать?

Я посмотрел на часы. Времени и вправду не было вовсе, а уж на бессмысленные препирательства тем более. Понятно, что, пока я ему не отвечу на все его идиотские вопросы, он меня не выпустит. Ну ладно. Лишь бы только выйти, а там мы уже разберемся. Я сообщил, как меня зовут, где проживаю, и перечислил места учебы и работы. Услышав про швейную фабрику, Мирон ухмыльнулся и даже стал немного похож на человека.

— Ладно, — сказал он. — С обязательной программой закончили. Переходим к произвольной. Я вам предъявляю вырезанную острым предметом часть почтовой открытки. Вопрос: когда вам приходилось видеть эту открытку и держать ее в руках?

— Видел я ее пять минут назад, когда ты же мне ее и показал (я решил, что именовать Мирона Сергеем Ивановичем и на вы — это уж слишком), а в руках вообще никогда не держал.

— Хорошо. Так и запишем. Когда вы видели эту открытку в руках у гражданина Фролова?

— Никогда не видел.

— Запишем отрицательный ответ. Вы имейте в виду, Константин Борисович, что я никаких изменений в протокол допроса вносить не буду. Если вы чуть попозже пожелаете дать правдивые показания, то это уже будет новый протокол, а в дело пойдут оба. Значит, вы отрицаете, что видели когда-либо эту открытку и не желаете показать, что гражданин Фролов ее видел и держал в руках?

— Вот именно. Можете отпечатки пальцев проверить.

— Это пока преждевременно. Известно ли вам, для каких целей использовалась эта открытка, и почему она так странно разрезана?

— Понятия не имею.

— Хорошо. Как часто вы бываете в кинотеатре «Балтика»?

— Да я там вообще не бываю. У меня на кино времени нет.

— Не бываете? А если подумать?

Это я сгоряча ляпнул. Раз в год точно бываю. Мы же там ежегодные районные конференции проводим. Для комсомольского актива. Пришлось поправиться.

— С директором кинотеатра знакомы?

— Видел как-то. Ну, здоровались.

— И все? Только здоровались? Не встречались помимо конференций? Или, может, по телефону приходилось говорить?

— Да на кой черт он мне сдался! Организацией конференций у нас орготдел занимается. Они там с ним и встречаются, и по телефону говорят.

— Хорошо. Я так и запишу. А вот вам пока книжечка, Константин Борисович, лист бумаги и карандаш.

— Зачем? — спросил я, взглянув на книжечку.

Это был Уголовный кодекс РСФСР.

— А я там закладки сделал и пометил некоторые статьи. Когда будете их просматривать, обращайте особое внимание на то, что относится к совершению преступления в составе организованной группы. Предусмотренные сроки выписывайте на бумажку и суммируйте. Окончательный итог можете мне не сообщать — это для вашего сведения.

Я пролистал по закладкам. Суммировать полагалось за антисоветскую агитацию и пропаганду, нарушение законодательства о собраниях, митингах и демонстрациях, мошенничество и превышение власти и служебных полномочий. Если по максимуму и все просуммировать, то как раз получалось до достижения пенсионного возраста.

— А какое это все имеет ко мне отношение? — поинтересовался я.

— Непосредственное, — с удовольствием ответил Мирон. — Самое непосредственное. К сожалению.

Он поспешно изобразил лицом сожаление и протянул мне лист бумаги.

— Ознакомьтесь.

Это было письмо на райкомовском бланке, адресованное директору кинотеатра «Балтика». Уважаемый такой-то, в связи с договоренностью прошу предоставить такого-то числа просмотровый зал кинотеатра «Балтика» для проведения закрытого культурно-массового мероприятия.

— Это ваша подпись?

Вообще говоря, я подобные письма обычно не подписывал, — этим занимался либо орготдел, либо отдел пропаганды и агитации, но здесь подпись явно была моей.

— Вроде моя. Ну моя. И что?

— При каких обстоятельствах вы достигли с директором кинотеатра «Балтика» указанной в письме договоренности?

— Да ни при каких! Я его всего раз в жизни видел!

— То есть, вы отрицаете?

— То есть, отрицаю.

— Несмотря на то, что вы здесь явно ссылаетесь на договоренность?

— Да не ссылаюсь я ни на что. Мне принесли кучу бумаг на подпись, я и подписал. Я что, все читать должен? На это аппарат есть.

— Кто принес?

— Кто всем приносит! Секретарша.

— Ладно, разберемся. Значит, вы ни про что не знаете, ни с кем не договаривались, письмо подмахнули не глядя и открытку видите впервые. Так?

— Именно так.

— Ладно. Двинемся дальше. У вас работает гражданин Белов Александр Сергеевич. Как можете его охарактеризовать?

— Никак не могу. Он по хозяйственной части. Как я могу характеризовать завхоза? Работает. Тряпки-веники все на месте.

— Какие у вас с ним отношения?

— Ты что, совсем рехнулся? Какие у меня с ним могут быть отношения? Он что, девушка?

— Нет отношений?

— Нет!

— Да что ж это за удивительное дело такое? — вздохнул Мирон. — Куда ни ткнешь, ни с кем отношений нет. С Беловым — нет, с директором кинотеатра — тоже нет, с лучшим другом и его тестем — нет.

— Послушай, Мирон, ну что ты цепляешься? При чем здесь Гришка? И его тесть? Где они и где Белов.

— А я не знаю, при чем здесь кто. Это вы мне, гражданин Шилкин, сейчас расскажете, когда немного пораскинете мозгами и поймете, что здесь с вами шутить не собираются. Потому что получается у нас вот какая петрушка. Есть сигнал, что гражданин Белов был принят на работу в райком комсомола по вашему прямому указанию. Несмотря на то, что по части анкеты были обоснованные возражения. Из этого делаем простой вывод, что он вам зачем-то был нужен. Сейчас выясним, зачем именно. Вы вступили с ним и с директором кинотеатра «Балтика» в преступный сговор с целью личного обогащения. Вы направляли директору письма с просьбой предоставить помещение кинотеатра для якобы культурно-массового мероприятия. Белов незаконным путем доставал кинофильмы иностранного производства для демонстрации. Входным билетом являлась вот такая открыточка, которую вы впервые здесь увидели, как утверждаете. Эти билетики гражданин Белов через разветвленную сеть распространителей продавал по три рубля за штуку. Тридцать рядов по тридцать два места — умножать умеете? Вся вот эта петрушка в первую очередь должна интересовать органы милиции, но в пятницу ваша группа допустила серьезную ошибку, из-за которой мы с вами беседуем в этом кабинете. А именно: аудитории был показан фильм производства США «Рожденные неприкаянными». Это неприкрытое прославление американских «зеленых беретов», прославившихся своими зверствами во Вьетнаме. Про порнографические сцены, пропаганду гомосексуализма и прочее я уж не говорю.

А интересует меня конкретно вот что. Какую роль во всем этом безобразии играл ваш дружок Фролов. Вы же не будете мне рассказывать тут, что с такой наглостью орудовали, практически в открытую, не заручившись его поддержкой? Если будете предельно откровенны, то… сами понимаете. Будете продолжать валять Ваньку… тоже все понятно. Понятно?

Если бы мне в эту минуту попался под руку Белов, я бы его, честное слово, своими руками удавил. И Фролыча, по чьей просьбе я его на работу взял. В то, что Белов действительно проворачивал подобные дела, я поверил как-то сразу. И в то, что сам по себе он комитету на фиг не нужен, а они хотят раскрутить громкое дело, чтобы и секретарь райкома комсомола, и второй секретарь райкома партии, да и про тестя Фролыча он не случайно интересуется, явно соображает, как бы сюда подстегнуть ведение вражеской пропаганды в армейских кругах.

— Будем играть в молчанку? — спросил Мирон, делано зевнув. — Или начнем сотрудничать со следствием?

— А ты меня не пугай.

— Так я и не пугаю. Здесь уже давно не пугают, не те времена. Распишись вот здесь.

— Это что?

— Это повестка. Завтра в десять ноль-ноль придешь сюда же. И будешь ходить каждый день, пока длится следствие. И вот что имей в виду. Если займешься сейчас самодеятельностью, начнешь улики уничтожать или предупреждать свидетелей и подозреваемых, то завтра получишь постановление об аресте. И не думай, что я с тобой шучу. А сейчас можешь идти.

На этот раз десятиминутная дорога от райотдела КГБ до райкома заняла у меня почти что час. Я позвонил Фролычу с проходной, узнал, что он только что вернулся из горкома и готов со мной встретиться.

— Все понятно, — сказал он, выслушав мой рассказ о встрече с Мироном. — Сука какая. Под меня копает. Ты ему сказал, что я к тебе Белова пристроил?

— Ты с ума сошел, Фролыч, — я так разволновался, что он мог про меня эдакое подумать, что покраснел и прижал обе руки к сердцу. — Ты что думаешь, что я тебя могу предать?

— Вот и хорошо. Значит, двинемся на врага единым фронтом. Имей в виду, что Мирон серьезно прокололся. Если бы был сигнал в горком, ты бы сейчас ух как парился. А так он захотел сам по себе выехать на белом коне. Ну сейчас ему будет.

— Что будем делать?

— Ты иди со своим Беловым разбирайся. Чтобы он уже через час работал не у тебя, а на стройке коммунизма. А я пошел к первому.

Белов этот был, как я уже сказал, не мой, а Фролыча, но эти слова «со своим Беловым» означали, что Фролыч от него отвернулся и знать не знает, поэтому у меня руки развязаны.

Через час меня вызвали к Николаю Федоровичу, первому секретарю райкома партии. В коридоре отирался Белов, на которого я полчаса назад спустил всех собак и велел убираться к чертовой матери, пока за ним не пришли. Он взглянул на меня и демонстративно отвернулся, заложив руки за спину. В приемной переминался с ноги на ногу незнакомый мне толстяк, все время вытиравший лоб мятым носовым платком.

— Николай Федорович, товарищи подошли, — доложила по внутреннему телефону секретарша и сделала нам с толстяком пригласительный жест.

Николай Федорович сидел рядом с Фролычем за длинным столом, покрытым красным сукном. Мы с толстяком заняли места напротив.

— Так, — сказал Николай Федорович. — Мне тут доложили одну интересную историю. Детали меня не волнуют. Я хочу выяснить, почему в нарушение партийной дисциплины ваши сотрудники позволяют себе проводить допросы ответственных работников аппарата, не доложив предварительно в райком партии. Вас когда на должность назначали, не предупредили о порядке? Вы что тут возомнили о себе? Слушаю вас.

— Я… — начал толстяк, мгновенно покрывшись красными пятнами.

— Вот именно что «я», — перебил его Николай Федорович. — А такого понятия в нашем деле нет. Есть органы государственной безопасности и есть партийные органы. Есть совершенно определенные правила взаимоотношений. Эти правила определяют партийный контроль над работой органов государственной безопасности. А не наоборот. И никому не позволено эти правила нарушать. Вы, начальник райотдела, никакого права не имеете вбивать, понимаете ли, клин между органами и партией. Вам кто дал полномочия допрашивать и шантажировать ответственного работника райкома комсомола? Первого секретаря? Кто санкционировал попытку получения показаний на ответственного работника райкома партии? Моя санкция у вас есть? Санкция руководства есть? Я вас спрашиваю: у вас есть санкция?

— У нас сигнал…

— По сигналу павловские собачки слюну выделяют. У вас звание какое?

— Полковник, товарищ первый секретарь.

— С кем из руководства города согласован допрос товарища Шилкина? Быстро отвечайте. — И Николай Федорович снял телефонную трубку.

— Да это не допрос, — дрожащим голосом заявил полковник. — Просто беседа. С целью выяснения…

— Да что вы мне тут вкручиваете! — взъярился Николай Федорович, швырнув трубку на стол. — Беседы они, понимаете, проводят! Хочет твой сотрудник побеседовать с первым секретарем райкома комсомола — пусть позвонит по телефону, запишется на прием и беседует сколько ему разрешат. А не вызывает, понимаешь, ответственного работника в свой кабинет. Ты своих людей контролируешь? Или не контролируешь? Что вы там о себе возомнили? Да я сейчас переговорю с твоим начальством — мне через пять минут твои погоны привезут и на стол положат. И свободен! Этого умника твоего после армии в органы направили? А обратно в гарнизон он не хочет? Под твоим чутким руководством? Там ему пояснят дополнительно насчет военной дисциплины. Есть еще вопросы? Чтобы немедленно извинился, и я про эту твою самодеятельность постараюсь забыть. Считай, что легко отделался.

Полковник вытянулся по стойке «смирно», будто пружина внутри сработала.

— Приношу вам свои извинения, Константин Борисович, в связи с возникшим недоразумением, — отчеканил он, глядя при этом вовсе не на меня, а на Николая Федоровича. — Все будет отрегулировано.

— А повестка на завтра? — спросил я, достав из кармана серую бумажку и тоже глядя на Николая Федоровича.

Полковник выхватил у меня повестку и скомкал в руке.

— Будет отрегулировано, — повторил он. — Разрешите идти, товарищ первый секретарь райкома партии.

Николай Федорович изобразил прощальный жест. Полковник испарился. Мы остались втроем.

— Где этот? — спросил Николай Федорович.

— Забирает трудовую книжку, — ответил я, сообразив, что это он про Белова.

— Хорошо. Все свободны. А ты, Костя, к кадровым вопросам относись впредь более внимательно. Хорошо, что у этого дурака гонору хоть отбавляй, решил, понимаешь, в одиночку раскрыть антисоветский заговор. Если бы он в горком доложил, не знаю, смог бы я тебе помочь или нет.

Мы с Фролычем вышли в коридор. Белов оживился и затоптался на месте.

— Все, Квазимодо, — выдохнул Фролыч. — Я же тебе говорил: наше дело правое. Ну давай.

И он зашагал по коридору, сделав Белову приглашающий знак. Тот засеменил за Фролычем.

Эта стычка с Мироном хоть с первого взгляда выглядит незначительной, но именно она заставила нас, и прежде всего Фролыча, пересмотреть планы на будущее. Как-то вдруг стало понятно, что место в жизни мы себе выбрали самое что ни на есть правильное, и менять его на другое было бы серьезной ошибкой. Потому что исключительно партийная элита, в которую мы только-только вошли одной ногой, и была реальной властью, а все остальные институты общества этой власти смотрели в рот и даже помыслить не могли, чтобы сделать что-нибудь поперек. Вот Мирон, человек из органов, попробовал, и его тут же Николай Федорович жестко поставил на место. Не потому, что Мирон замахнулся на конкретного Костю Квазимодо с дополнительным прицелом на Гришку Фролыча, а потому, что замах этот был фактически обращен на систему, которая к нам уже очень пристально и благожелательно присматривалась. И пока система не определит окончательно, годимся мы для нее или нет, она всегда будет защищать нас, потому что тем самым она защищает саму себя и утверждает свое право на верховную власть.

А Мирона, после того как все улеглось, мне даже стало по-человечески жалко. Та школа, где мы с ним вместе учились, в ней большинство ребят было из новых домов, построенных вскоре после войны, а из довоенных бараков только несколько человек, в том числе и Мирон. Он читать только к концу первого класса научился, и то по слогам, а потом еще и на второй год остался. Для него единственный способ хоть как-то выделиться — это такое было показное наплевательство на всю эту школу, и на маменькиных сынков, и на учителей, на всех вообще. Он во втором классе уже курил в открытую, ругался матом, а если что не так, то психовал по-настоящему — с истошным криком и битьем чернильниц. Он свое превосходство перед всеми нами утверждал нарочитой приблатненностью, с вихляющейся походочкой, дворовым жаргоном и короткими плевками через стиснутые зубы. Но, утверждая это превосходство, сам он его не чувствовал, а наоборот — я так думаю, что он здорово страдал, что не может быть таким же, как мы. Я помню один случай, когда я в четверти огреб четверку по арифметике. Мы с ним тогда в коридоре столкнулись, он посмотрел на меня с прищуром и говорит:

— Ну что, пролетел насчет отличника? А? Пролетел, а?

Я ему ничего не ответил, потому что очень сам расстроен был и еще не знал, как родителям про четверку скажу, поэтому я просто повернулся и пошел от него, а он начал орать мне вслед:

— У тебя там дома все условия есть, чтобы быть отличником! У тебя и комната своя, и стол для занятий, и обхаживают тебя там все, чтобы только учился как следует. А ты и этого не можешь. Ты вот в бараке бы пожил, в восьмиметровой комнате, я бы посмотрел, как тогда бы у тебя успехи были.

Ну и еще что-то в этом роде.

Его вот это неравенство начальных условий, которое даже в нашей советской стране нас с Фролычем разместило на одной ступеньке, а Мирона где-то тремя этажами ниже, сильно, как я считаю, угнетало. Он всячески хотел расстояние между нами преодолеть одним прыжком. И когда оказалось, что через приблатненность это не очень получается, то уцепился за возможность поступить в органы, а тут и Белов-Вайсман дал ему в руки хороший козырь.

Но подвело нетерпение. Захотелось сразу и все, одним мастерским ударом.

Это вовсе не потому, что он меня или Фролыча как-то лично ненавидел. Он скорее ненавидел несправедливую жизнь, которая нам с Гришкой щедро отваливала по полной мерке, а ему выдавала по карточкам.