«Неотложка» вселенского масштаба

ГЛАВА 1. Старик

— ...они не потерпят инаковости, и моментально из дружелюбных людей станут дикими зверями, если ты покажешь свою иномирность. Поэтому поправь плащ, чтобы ничего не было видно, и выходи, — и Всёля отворила дверь.

Передо мной открылась узкая пыльная улочка, в лицо пахнуло горячим воздухом с пряным ароматом, будто мягкая нагретая стена ударила с размаху в лицо и залила движения густой пахучей смолой. Яркий солнечный свет почти ослепил, а шум человеческой толпы забил уши.

Но я сделал первый шаг и пошла, пошла дальше, всё вперёд и вперёд. Мысленно попросила:

— Всёля, направляй.

— Пока прямо.

— Кого ищем? Давай досье.

— Итак, dossier. Имя: Ивлассий-тер. Пол: мужской. Возраст: старик. Род занятий: нищий бродяга.

— Это хорошо, дорогая, это важная информация. Значит, ищем дедушку Власа.

Я уже врезалась в толпу ярко одетых смуглых людей, что двигались с невероятной грацией и скоростью, торговались, зазывали в шатры, дёргали меня за руки, пытались обокрасть или соблазнить. Я почти оглохла и ослепла, но продолжала двигаться вперёд.

Итак, старик. Бродяга. Значит, всё сложно. Работа с изношенными организмами всегда сложнее. Но выводы будем делать на месте.

Дойти бы, а потом найти бы.

— Я бы хотела знать ещё кое-что: как выглядит наш нищий старик-бродяга?

— Выглядит он старым. Но ты не волнуйся, он тебя сразу узнает.

Вот обожаю такие точные координаты! Ведь мгновенно же по ним и найдёшь, и опознаешь!

— Я хоть правильно иду? — уточнила я у привычного голоса в своей голове.

Люди вокруг всё так же кричали, зазывали, толкались и хватали за руки. Да и я то и дело цеплялась головой за свисающие между торговыми рядами ткани, бусы, клетки с птицами, какие-то длинные перья и прочие атрибуты рынка.

Особенно сильно во всём этом бедламе тревожили улыбки людей. Улыбки искренние, широкие, даже немного заразительные.

Но все они почему-то были… зеленозубые.

На всякий случай в ответ я не улыбалась, давя этот явно лишний порыв на корню.

— Почти. Теперь направо, быстро. Сейчас!

Я резко свернула в узкий проход между шатрами, который едва не проглядела из-за этих зелёных зубов.

— Они — за естественность. Зелёный — цвет трав, природы, потому и зубы должны иметь этот оттенок.

Мои мысли, видимо, были слишком «громкими», что она их «услышала» и ответила.

— Мода, значит, такая, — кивнула я и вышла к высокой каменной ограде, вдоль которой стояли чахлые редкие деревья, были свалены кучи всякого хлама и гнил мусор, наполняя атмосферу невообразимым помоечным смрадом.

Увидев это, Игорь бы приказал выжечь тут всё и сам принял посильное участие. С удовольствием принял бы. Я даже отчетливо представила, как кривились бы его губы от омерзения, узри он подобную картину, и как заплясал бы шар оранжевого огня на его изящной ладони, и как радовался бы он, наблюдая пожар.

— О, Вселенная! Здесь же нечем дышать!

Сейчас как нельзя кстати было то, что общалась со Всёлей я мысленно — сколько же этой вони я могу не вдыхать!

— Это нормально. Для местных жителей, конечно. Нормально, потому что естественно. Теперь смотри в оба.

Это предупреждение уже было лишним — я увидела его, нашего Власа.

Старик сидел на более-менее очищенном от мусора клочке земли и подпирал спиной каменную стену. Седая голова свесилась на грудь, одна нога, та, что в окровавленных лоскутах, вытянута вперед, другая — согнута в колене, узловатые жилистые руки, почти черные от загара, безвольно лежали на земле. Одежда, видимо, тоже была модной, потому что выглядела очень естественно в окружающем пейзаже — живописнейшие лохмотья невероятной степени загрязнённости.

Мой тяжелый сапог хрустнул на какой-то куче мусора, и старик медленно поднял ко мне лицо.

Сквозь спутанные седые волосы, прилипшие к потному, тоже загорелому лбу, на меня глянули мутные от боли глаза. Улыбка на потрескавшихся губах стала проступать ещё до того, как он мог меня рассмотреть.

— Ты пришла... — хрипло прошептал старик, чуть приподнял руку в приветствии и вновь уронил её. Карие старческие глаза, смотревшие на меня, наполнялись слезами.

— Что с тобой, отче?

Я поперхнулась неожиданно сорвавшимся словом. Сочетание звуков, хоть как-то напоминавшее слово «отец», давно исчезло из лексикона. Да и моя привычка давать своим гостям имена впервые дала осечку. Старик улыбнулся шире — пересохшая бледная губа лопнула и из неё выступила капля крови. Он на мгновенье прикрыл глаза, чуть кивнул.

— Нога, — простонал виновато и подбородком качнул в сторону колена.

На вытянутой конечности темнела рана и была она плоха — сквозь прорехи на штанах было заметна отёчная багровеющая кожа, край раны запёкся, спаявшись с рваной тканью, став почти чёрным. Пикантно украшали композицию белеющие в середине обломки торчащей наружу кости, за динамику картины отвечали мухи, во множестве кружащиеся вокруг и ползающие внутри раны.

— Дрянство, — выругалась я — в такой ситуации хоть бы без сепсиса обошлось.

Опыт подсказывал, что всё очень плохо. Запущенная рана, жаркий климат, насекомые. Но главное не это, главное – возраст. Всёля, конечно, всегда помогала, но одно дело лечить ребёнка в тяжелом состоянии, совсем другое – старика.

Ну и проблема ближайшего времени, прямо насущная — сам он идти не сможет, а перенести его обычным способом тоже не получится — здесь всё должно быть естественно. И зелёные зубы — ещё чепуха. Как мне нашептала Всёля, в этом мире можно получить по макушке за те простые штучки, которые я так люблю в своей работе, и которые кое-кто может посчитать чудесами, то есть тем самым, что вовсе не естественно.

— Всёля, что будем делать? Здесь я не смогу помочь, а транспортировать его на борт нереально. Может, просто позвать местного лекаря?

— Нет, Ольга, местный лекарь тут уже не поможет. Власия напоили всеми возможными отварами, а этого, как ты понимаешь, мало, — я скривилась, глядя на распухшую багровеющую ногу старика. — Этот человек мне нужен. Давай его на станцию.

В проходе между шатров мелькнула мальчишеская фигурка, и я длинно и громко свистнула, пытаясь дышать через раз, чтобы не глотать омерзительную вонь.

— Эй, парень!

Мальчишка мигом высунул ко мне голову.

— Тележка есть? — и многозначительно звякнула мелочью в кармане. Грязная мордочка украсилась зелёнозубой улыбкой — никаких сомнений, тележка есть.

И быстренько, конечно, мысленно, уточнила у Всёли:

— Какая монета тут в ходу?

— Вытаскивай смело, — только и ответил мне голос в голове.

— Спасибо, дорогая, – поблагодарила её и строго глянула на мальчишку. — Отлично, давай её сюда.

Мальчишка исчез мгновенно. А я наклонилась и прощупала пульс у старика, пока он всё так же счастливо улыбался и рассматривал меня. Жилка под сухой и горячей кожей запястья бешено билась, танцуя невероятно рваный танец. Плохо — горячка, сердце работает с перебоями. Влас всё смотрел на меня — руки дрожали, голова покачивалась на худой шее — и улыбался. Губы подёргивались, будто он хотел что-то сказать.

Или заплакать.

Я присела рядом.

— Отче, — опять в груди царапнуло от этого слова, но назвать его по-другому не получалось. Я кивнула на ногу: — Болит?

Он осторожно двинул головой, не переставая улыбаться, и я приняла это движение за согласие.

— Ещё где-то больно?

Слабая рука потянулась к груди.

— Понятно. Инъектор, — пожелала я, и в руке воплотился любимый инструмент.

Я оглянулась по сторонам — нет ли случайных свидетелей? Но помойка на задворках базара никого не интересовала, в этот ли час или вообще никогда, и я быстрыми движениями обколола рану.

— Сейчас будет полегче, — шептала, вызывая тунику.

Натянула сканирующую плоскость. В тени каменного забора её было видно лучше, чем на солнце, но, надеюсь, что зрителей всё так же нет: оглядываться не могла — нужно было смотреть в оба на сканирующую плёнку. Провела руками вдоль тела старика. Ой, сколько же тут было работы! А сердце — да... сердце, как и нога, требовало срочной помощи.

Инъектор исчез, а я представила капсулы и в ту же секунду ощутила, как в ладони материализуется металлическая трубка с лекарством.

— Давай, отче, это под язык, — вложила я одну капсулу ему в рот. — А это держи, будешь сам глотать, если станет хуже. Нужно будет ещё одну положить в рот. Понятно?

И сунула в грязную ладонь трубку с капсулами. Он чуть заметно кивнул и опёрся головой о стену, лицо расслабилось, улыбка стала блаженной. Вот и хорошо — лекарства начали действовать.

Быстро нараставшее дребезжание превратилось в грохот с одномоментным явлением мальчишки — он толкал перед собой ручную тележку на одном колесе.

— Госпожа! — абсолютно лишний, на мой взгляд, крик. — Вот!

Я выгребла блестящую шелуху из своего кармана, стараясь не удивляться странному внешнему виду денег, и высыпала всё в подставленные ладони. Мальчишка радостно осклабился.

— Не много ли? — тревожно спросила у помощницы.

— Нет. Чуть меньше, чем он получает за день.

Едва счастливый ребёнок исчез между шатрами, я ещё раз воровато оглянулась по сторонам — не хотелось бы провалить дело по нелепой ошибке. Приказала мысленно:

— Транспорт!

Воздух под стариком уплотнился и чуть приподнял его. Но тот не вскрикнул, не дернулся — хорошо, не привлёк случайное внимание. И плохо — сознание спутанное, значит, очень тяжелое состояние.

На всякий случай я сделала вид, что сама поднимаю его и пересаживаю в тележку. Плотный слой воздуха держал старика над её дном, а лохмотья прикрывали зазор.

Местное транспортное средство было немногим чище того безобразия, что творилось вокруг, хотя это было и неважно. Толкать пустую тележку было несложно. И хорошо – с той ровностью дорог, вернее, направлений, что здесь была, неподвижность сломанной ноги вряд ли обеспечить. А вот толкать её с той же скоростью, с какой старика нес мой транспорт, — сложно.

Пришлось объезжать базар по краю, отчего времени потратила больше, чем планировала.

В этот раз Всёля, вернее — станция, её физическое воплощение, предстала передо мной высоким шатром из цветастого войлока с приветливо приоткрытой над входом завесой. Смотрелась она очень в местном стиле, разве что размеры поражали. Расположение чуть вдали от базарной площади делало её почти незаметной среди местной архитектуры — хибар и подобных же шатров.

Едва входная дверь за нами закрылась, воздух моментально стал меняться на более прохладный и однозначно — более чистый. Зато амбре, исходившее от старика, стало настолько явственным, что терпеть его стало непросто.

— Всёля, — спросила без звука, — его можно искупать или опять есть какие-то культурные особенности в отношении чистоты?

— Ольга, твоя предупредительность восхищает, — ага, как же! Вот и интонации остались холодными и неживыми. — Он из тех, кто принимает традиции, но никогда не навязывает свои. Ну и он очень беден, а там, откуда мы его забрали, слишком жарко, чтобы вода была доступна всем. Он только порадуется такому подарку, если ты его ещё и искупаешь.

— Хорошо, — я на ходу скидывала плащ и очищала руки. — Сначала моем его, потом занимаемся ногой и уже после — всем остальным. Мне не нравится состояние его сердца.

***

Старик пришёл в себя поздно вечером по нашему станционному времени. Я собиралась уже лечь поспать — день выдался тяжёлый – и перед сном зашла проведать своего гостя. Он повернул голову на звук моих шагов, и опять его лицо осветилось той самой улыбкой — будто он встретил ангела.

— Здравствуй, посланница Мироздания.

О мама! Сколько пафоса! Я даже сморщилась.

— Здравствуйте, отче.

Да что же это такое?! Откуда вылезает вот это вот «отче»?

— Всё в порядке, Ольга, это срабатывает твоя интуиция. Он в самом деле отец. В том смысле, что на нём держится большая часть моего здания в его мире.

Я присела на высокий стул, что стоял рядом с постелью больного и уткнулась лбом в ладони. Таких людей мало, Всёля как-то объяснила это очень наглядно.

— Представь, — сказала она тогда, — ты живёшь в мире, в котором есть муравьи, такие крошечные малютки, настолько маленькие, что ты их даже не заметишь, если не присмотришься.

И я представила, вернее вспомнила. Вспомнила огромный муравейник в лесу, во владениях отца.

— Их много, очень-очень много. И твоя гармония, твоё благополучие зависит от них. Например, они вырабатывают кислород, которым ты дышишь. Представила? — я кивнула. — И чтобы тебе жилось хорошо, комфортно, ты должна делать так, чтобы вот эти вот маленькие тоже были в гармонии. Но их очень много, и следить за благополучием каждого ты не можешь.

— Но есть такие, среди этих очень маленьких и незаметных, которые более важны, они как главные в своём муравейнике, они — первый росток большого кустика травы, от которого идут другие ростки, расширяясь и захватывая всё большую площадь. Если вот с таким значительным персонажем всё хорошо, то близкие к нему травинки тоже будут в порядке. И наблюдать нужно только за этим значительным ростком, ну или муравьём, обеспечивать его благополучие. Но даже если нужна помощь какому-то одному муравью или травинке, ты не сможешь ничего сделать, даже если знаешь абсолютно всё об их жизни. Ведь твои пальцы огромны по сравнению с каждым из них — ты не сможешь поправить сломанную лапку или смятую травинку. И я нашла того муравья, ту травинку, которая меня слышит и может помочь таким же, как она.

И значит, что этот вот старик, который едва не умер под моими руками сегодня — очень важный «персонаж» мира зеленозубых крикливых людей.

— Почему раньше не сказала?

— Времени не нашлось.

Возразить было нечего.

Сначала мытьё, занявшее невероятное количество времени.

— Подобная грязь — это тоже естественность?! — возмущалась я мысленно, раз за разом меняя воду в ванне.

— Да, и не пытайся осуждать культуру других людей! — строго выговаривала мне Всёля в ответ.

Потом была долгая операция по восстановлению костей и мягких тканей ноги, которую пришлось прервать из-за остановки сердца и реанимации. А потом и отложить на время — основной задачей стало восстановление сердца, прочистки сосудов, печени и почек.

Я не собиралась всем этим заниматься. План был самый простой — «починить» ногу, дать организму время прийти в себя, а потом понемногу, за несколько подходов, решать остальные проблемы. Потому что их, этих проблем, было много, слишком много, и справиться за один раз мне одной было невозможно.

Собственно, я и не справилась. Поэтому и остановка сердца, поэтому и реанимация, поэтому я и без сил.

Но как случилось, так случилось, и неотложно пришлось сделать то, чем планировала заниматься спокойно и неспешно. И, конечно, вымотало это меня просто ужасно — плечи ломило, спину жгло, в глазах чесалось, будто в них сыпнули песка. Да и спать хотелось немилосердно.

После плавания в своей любимой жемчужной воде и восстанавливающего парения в «капсуле отдыха» хотелось только одного — отключиться на чистых, нежно пахнущих полевыми цветами простынях, но я, гонимая чувством долга, пошла в комнату нашего гостя проверить, всё ли у него хорошо.

А он очнулся, будто почувствовал, что я зашла, и теперь смотрел на меня чистым взглядом ребёнка, радующегося чудесам мира.

И я выдохнула широко открытым ртом, спрятавшись за ладонями. Если радуется, кажется, всё получилось.

— Что, дочка, нехорошо тебе? — ласковый и уже не хриплый голос оторвал меня от недовольства своеволием и молчанием Всёли и собственной недогадливостью.

Я подняла глаза на старика и улыбнулась в ответ на его улыбку. Слабой, грустной, но всё же улыбкой, а не горькой гримасой, которую всё труднее было отодрать от моего лица.

— Всё нормально, отче, — и я улыбнулась шире — слово "отче" уже не царапало неуместностью. — Как чувствуешь себя?

Он улыбнулся чуть шире и прикрыл глаза, вздохнул счастливо:

— Чудесно, дочка. Ты волшебница!

Я горько рассмеялась.

— Куда мне? Это Вселенная, отец. Ты ей нужен.

— Да, я знаю. Я долго ждал с ней встречи. Значит, это она лечила меня.

— Да, она. Моими руками.

Он чуть посерьёзнел.

— То есть я не смогу увидеть её?

Я пожала усталыми плечами и улыбнулась.

— Ну мне она так ни разу и не показалась.

— Ольга! — строгий голос Всёли заполнил моё сознание.

— Ой, только не кричи, пожалуйста! — я даже сморщилась от таких громких звуков в голове.

— Дочка, ты разговариваешь с ней?! — старик приподнялся на локте и взял меня за руку. Я мимо воли отметила, что ладонь у него уже не горячая, а просто теплая и сухая – хорошо. Его карие радужки стали почти чёрными, а белки того коричневатого цвета, что бывает у очень смуглых людей, стали хорошо видны из-за широко распахнутых век.

— Да частенько, — доверительно похлопала его по морщинистой ладони. — Она обычно тихая, а сейчас что-то раскричалась.

На глазах старика выступили слёзы.

— Сердце! Я встретил тебя!

Я ещё разок легонько хлопнула его по руке и потянулась проверить, нет ли у него жара.

— Нет, нет, не думай дурного, — сказал он. — Просто я рад встретить тебя, человека, через которого говорит Мироздание.

— Да нет, отче, она больше через меня делает. Так-то я ни с кем не общаюсь. Спряталась здесь, на станции, людей вот подлечиваю... Кто это с тобой сделал?

Он улыбнулся одним уголком губ, развел руками.

— Никто не делал. Я упал.

— Высоко падал, — насмешки всегда удавались мне отлично. — Что же твои... — я покрутила в воздухе рукой, пытаясь подобрать правильное слово, — люди твоего мира так с тобой обошлись? Почему выбросили умирать среди мусора?

Он смотрел на меня и снова улыбался улыбкой идиота — всепрощающей, доброй, великодушной.

— Ничего страшного. Они как дети.

Я только вздёрнула бровь. Не верю я в такую всепрощающую любовь.

— Неужели никто не мог сложить твою сломанную ногу? Ты же им как отец! Неужели твои дети тебя не пожалели?!

Мне так больно стало, будто не его предали и выбросили умирать, а меня. И я не сдержала своей боли и гнева, вскочила и говорила, почти кричала, сердясь ещё больше из-за его этой вот улыбки святого.

— Они не могли не понимать, что ты для них важен! Не могли! И бросили тебя умирать, выбросили на мусорную кучу!

Я ходила рядом с кроватью, будто дикий хищник в клетке, меня душили слёзы, и хотелось что-нибудь разбить, а лучше вмазать кому-нибудь, всем тем, кто предал, предал его, меня, всех тех, кто это пережил. А старик лежал на высоких подушках, улыбался и глядел на меня с такой любовью, будто я не ругалась на его обидчиков, не обвиняла его в бесхребетности, а гладила по голове, словно маленькую обиженную девочку.

Я уже кричала, отказываясь вслушиваться в слабый голос Всёли в своей голове.

— Ну? Что ты молчишь, отец? Тебе нечего сказать?

Он вздохнул коротко и ответил:

— Дитя, кто-то тебя сильно обидел.

Я сложила руки на груди, поджала губы и вздёрнула дрожащий подбородок.

— Но ты пойми, что обидевшие тебя люди — это ещё не весь твой мир! Мир не виноват в том, что одного человека кто-то обидел, — и снова в его карих глазах мелькнуло то странное чувство, которое я приняла за слабость, а это... что же это было? — Нельзя обижаться на всех, если тебя обидел кто-то один.

Он помолчал, облизнул всё ещё бледные губы, которые на его загорелом лице казались синеватыми, и добавил тише:

— Кто-то тебя обидел, а ты позволила себе обидеться...

Я стояла, закусив губу и сдерживая слёзы, и смотрела на него. А он двинул бровями — да, ты ведь могла и не обижаться — и молчал.

Мои веки опустились сами, скрывая полные слёз глаза. И я постояла так, пока дыхание почти выровнялось, вышла из этой новой комнаты, что Всёля сделала специально для старика. «Как он любит», — пояснила. Маленькая низкая комната, скорее закуток, плохо освещенная, с невысокой постелью, больше похожей на лежанку бедняка, чем на кровать. Хорошо, хоть постель нашла белую.

Дверь я прикрыла тихо. Но к себе не пошла — спать уже не хотелось. Слёзы душили и их нужно было выпустить: перед глазами снова мелькали события, так больно ранившие меня. И время никак не помогало.

На том балу, когда я в последний раз виделась со своими родителями, я была в таком виде, что, наконец, пробила невозмутимость отца и вечную холодность матери. Это добавило градусов к пожару восторга, бушевавшего в тот вечер в моей душе. Ведь под руку меня держал Игорь, я была на этом балу с ним, вопреки всем их словам, предупреждениям и угрозам.

И я, не скрывая ехидной улыбки, поклонилась ровно настолько, насколько нужно было поклониться просто знакомым, а не родителям. Они всё поняли — в глазах матушки был ужас, а отец хмурился. Но оба молчали.

Я уже не дочь.

Я чужая.

Они этого сами хотели, а я лишь показала, что приняла это, и ни капли не мучаюсь и не страдаю.

Я всё помню. Помню, что добровольно подарила свою невинность мужчине, потому что его люблю. Помню, что открыто, не дрогнув, сказала об этом родителям и что отказалась выйти замуж за навязанного жениха. А если они всё же будут настаивать, пригрозила уйти к Игорю.

Отец тогда бросил мне одну фразу. Одну-единственную, которую я очень хорошо помню, которая навсегда вычеркнула их из моей жизни:

— Не возвращайся — не приму.

И я ушла навсегда, не вернулась.

Всё верно, по-другому и быть не могло.

Ведь я ушла к любимому без благословения, оставив отцу разбираться с Коростышевскими, чей младший сын позарился на меня, пятую дочь слабого рода. Но даже у меня, слабосильной магички, магии было больше, чем у него — ошибки магического рода, вечно потного, толстого, как стог сена, в нелепых костюмах, что смотрелись на нем, словно мешок, из какой бы ткани ни были сшиты.

Я осталась без ненавистного навязанного жениха. И с погибшей репутацией: своей, своего рода, родителей. Они выгнали меня, да и весь наш свет, наше общество благородных магов осудило меня и поставило клеймо распутницы.

Я фыркнула, глядя на своих родителей, которых таковыми уже не считала.

Ведь ужас на лице матушки — лишь реакция на возможные неприятности, понимание того, что теперь будут говорить вслух и в глаза то, что раньше шептали за спиной: неподобающе! Вызывающе! Оскорбительно!

И сегодняшним своим нарядом, причёской, взглядом я молча выкрикивала им в лицо: «Я отдала себя ему, Игорю Роом-Шанду, и этого изменить не сможет никто! И никогда! И мне плевать на вас и ваше мнение! Я люблю его!».

А платье было более, чем вызывающее. И когда Игорь увидел это, его глаза загорелись, а верхняя губа приподнялась в хищной улыбке. Знала эту его улыбку и всё, что за ней обычно следовало. Потому и предупредила строго:

— И-игорь!

Он отмахнулся, не отводя горящего взгляда от края чулка, что проглянул в высоком разрезе узкой малиновой юбки от лёгкого движения моей ноги.

Я точно знала, какая будет реакция, знала, что ему понравится. И его мгновенно вспыхнувшая страсть, и нетерпение были подтверждением моих догадок, самой большой наградой. Но я продолжала играть:

— И-горь! Помнёшь платье!

— Как помну, так и разглажу, — сказал неразборчиво, одновременно проникая рукой под юбку в том самом месте, где разрез так вольно обнажал ногу, и проходясь губами от моей ключицы до уха.

И я только тихо засмеялась, понимая, что получила именно то, на что рассчитывала — он завёлся и теперь не сможет оторваться, пока не...

— Да! — выдохнула, когда его пальцы были уже там, где нужно.

Моей задачей оставалось только одно — удержаться на ногах, когда яростно бушевала его страсть, словно голодное пламя на сухом хворосте. И я держалась, ощущая его горячие ладони на своей груди, губы — на лице, и внутри — то, что в приличном обществе не называют вообще никаким словом.

И пока Игорь выбивая из меня вздохи, я жадно любовалась своим мужчиной и наслаждалась. Наслаждалась тем, что он со мной, что он — мой.

Я представляла, что кто-то сейчас слышит нас. «Слушайте! — хотелось мне крикнуть. – Слушайте и завидуйте!» Кто-то лишь представлял то, что тут происходит, или будет представлять потом, когда увидит мой провокационный наряд.

И понимание того, что у меня есть Игорь, а у кого-то его нет и никогда не будет, наполняло меня бешеной радостью. И когда мой любимый замер в последнем, самом сильном толчке перед взрывом, я не выдержала и застонала от восторга, от того восторга, что он есть у меня, и только у меня.

И Игорь, зарычав, сделал последнее движение и прижался лбом к моему плечу, пережидая короткие судороги.

— Ах, Лёлька, затейница, — прохрипел и откашлялся. Отстранился, призывая магию и убирая последствия нашего сладкого общения. — Ну и где тут я что помял, кошка ты моя?

И он отступил на полшага, осматривая меня, оглаживая руками и взглядом. Кривая ухмылка собственника наползла на его лицо, и я едва ещё раз не завыла, не захрипела от восторга.

«Твоя! Я твоя!»

Прядь из его шикарной шевелюры прилипла к взмокшему лбу, и я, сглотнув, отерла его рукой в перчатке.

— Я так тебя люблю, Игорь! — прошептала и провела пальцем по его лицу вниз, прикоснулась к его нижней губе.

Какой он красивый, о боги Всех Миров!

Он легко прикусил мой палец и тихонько рыкнул.

— Собирайся, Лёля. Ты сегодня превзойдёшь всех. Представляю, как вытянутся лица почтенной публики.

Он кивнул на платье и подмигнул, отходя и поправляя свою одежду. Хмыкнул. Наверное, представил лица увидевших младшую дочь барона Ланво в платье с намёком на продажных женщин.

Потому что именно они носят юбки с таким же высокими разрезами. Это вменено им в обязанность – красное платье с высоким разрезом. Только у меня на правой, а у них на левой ноге. И у них алое, а у меня малиновое. Но я не шлюха, я просто любимая женщина наследника Роом-Шандов. И если кто-то называет меня тем самым словом на букву «ш», пусть подавится: я люблю Игоря и живу с ним рядом именно поэтому.

Люблю.

И на всё готова ради него. Ради вот таких его взглядов, хищных улыбок, стихийных вспышек страсти.

Ради его любви.

И я не устану доказывать и свою любовь к нему, и свою преданность. И такое платье — вызов, перчатка в лицо косного общества, которое считает свои устои чем-то важным и нерушимым, более важным, чем чувства. Чем любовь.

Но наша с Игорем любовь вне этих условностей.

Выбритый правый висок, ещё один знак моей любви и преданности, правда, уже в традициях диких племён, прикрыт сделанной на заказ специальной асимметричной диадемой, ставшей моей визитной карточкой.

Бритый висок сам по себе — вызов, недопустимый в обществе, ведь мы не дикие, мы — цивилизация, источник прогресса и процветания! Мы не можем брать от диких ничего, даже таких малостей! Но я отбросила условности и взяла.

И я снова и снова бросаю вызов обществ, отбрасывая условности. Снова и снова приношу к ногам моего любимого, моего Игоря, моего бога свои маленькие жертвы. А он остаётся со мной, смеясь над тем, как наши высокородные маги-аристократы бурно реагируют на подобные шалости.

Он — смысл моей жизни, он внутри меня, моя кровь и плоть, моё продолжение, а я — его. Мы — половинки одного целого.

Так что все эти взгляды публики и шепот за спиной ожидаемы и даже заранее высмеяны. А мои родители на этом балу — ещё один повод посмеяться потом, после.

Посмеяться, но не простить.

Да и можно ли было не обижаться на них, отца и мать? Не обижаться на общество, что осудило меня, мою любовь, не дало шанса любящим сердцам быть вместе, на общество, что шепталось, а иногда и вслух осуждало?

Как простить? Как?! Простить их всех и... себя?

Ой, отче! Я так долго старалась об этом не думать, не ворошить, старалась забыть. Какую же волну ты поднял со дна моей души!

И я плакала, плакала навзрыд в своей ванной комнате, понимая, что была глупа, а старик смотрит в корень и… прав. Прав, хоть и не ценили его зеленозубые любители естественности, не ценили того, от которого зависело благополучие целого мира, их мира, того, которого выбросили умирать только потому, что не умели лечить открытые переломы, а «всё должно быть естественно».

А мы его вылечим!

И вылечили.

Ещё не однажды я брала его на операционный стол и работала с его организмом, ещё не однажды Всёля показывала мне живые картинки, делясь опытом множества людей о лечении стариков, и мы подолгу обсуждали лекарства, а затем их создавали. Такие, которые могли бы помочь стареющему организму.

— Проецировала, а не показывала! — возмущалась она моему невежеству, — Ролики, а не живые картинки!

— Ой, я тебя умоляю! — с интонацией своей бабушки и её же закатыванием глаз отбивалась я, отстаивая своё право на невежество.

Вселенная понимала, что я несерьёзно, и что возмущалась для виду. Понимала, потому что погружалась я в тему глубоко и безо всяких шуток.

Пока со стариком получалось неизящно, и многие вещества, которые нам нужно было вводить, Всёле приходилось синтезировать скорее из принципа «не навреди», чем «рискни любой ценой». И всё потому, что нужна была очень тонкая балансировка, ведь многие процессы завязаны на гормоны. Но даже то, что мы делали, неплохо помогало.

Но и сам старик лечил себя. Думаю, он не понимал этого. Он оказался удивительным человеком. Хотя его возраст был намного больше того, что можно было заподозрить по внешности, и это могло замедлить лечение, оно всё равно продвигалось с невиданной скоростью.

— Просто он умеет быть счастливым, — как что-то совершенно очевидное утверждала Всёля.

А я бросалась на поиски новой и новой информации, задавала такие вопросы, что становилось страшно – а бывают ли на них ответы? Но Всёля отвечала.

Сколько знаний пришлось мне усвоить, даже трудно описать. Но снова и снова я удивлялась.

— А ты не подсовываешь только то, что подтвердит твои слова? — подозревала я наставницу, открывая на большом экране всё новые и новые страницы и живые картинки («Ролики!»).

Нам с Всёлей потребовалось суток десять по времени станции, чтобы поставить старика на ноги и в прямом, и в переносном смысле. Но вместе мы справились!

Уходил он от нас на своих ногах. А уходя, кланялся, сверкал своей зеленозубой на смуглом помолодевшем лице улыбкой и благодарил за чудесную встречу, за новые силы, за возможность прикоснуться к Сердцу Вселенной.

Я стояла на пороге станции, которую местные жители принимали за огромный шатёр и каким-то чудом обходили стороной — не иначе, Всёля отводила им взгляды, — махала старику на прощанье и всё ещё недоумевала, как можно идти туда, где было больно, идти и не бояться. Недоумевала и удивлялась кое-чему в себе. К моему недоумению больше не примешивалась боль от непонимания и предательства.

Странно, но старик, которого лечили мы, смог вылечить меня. От обид, от застаревшей боли. А ещё, пусть и немного, научил меня прощать…