«Неотложка» вселенского масштаба

ГЛАВА 7. Первый пациент

Собака фора была моим первым пациентом. Я так считала. Хотя Всёля всегда утверждала, что начала я с себя.

Не знаю, я плохо помнила это. О том времени в памяти остались только обрывки.

Помню, что сначала свернулась в комок от боли, и такой же силы, как и боль, было желание исчезнуть, спрятаться, укрыться там, где никого нет, где тихо и безопасно.

Боль помню очень хорошо. Ноги судорожно поджимались, губы были искусаны в кровь, а из глаз уже не текли слёзы — кончились. Помню, когда судорога, от которой всё скручивалось, стихала, глаза видели то, на чём я лежала. Не с первого раза поняла, что на полу. А потом, когда поняла, удивилась. Вот это удивление помню до сих пор — поверхность под моей головой была блестящей, как старый дедов меч, который отец чистил несколько раз в год, время от времени поднося к прищуренному глазу, будто проверяя его кривизну. Чистил, натирал до такого вот блеска, хотя никогда не пользовался.

А потом на бесконечную минуту, длиною в целую жизнь, накатывала боль, и сознание растворялось. И боль отступала. В эти промежутки в уши врезался тонкий зудящий голос, от которого хотелось избавиться, как от противной мошки:

— Perfectum assistentes inventus est. Assistentes! Surge, sequere me.

Но я отмахивалась, стараясь не обращать внимания, и перебирала осколки видений: Игорь мне улыбается, Игорь протягивает мне чашу с горячим отваром, Игорь целует, а потом отрывается, улыбается криво и шепчет: «Лёля!».

И снова боль! Она заглушала тонкий зудящий голос на целую мучительную судорогу, скручивающую всё внутри. Длинную, бесконечную, изнуряющую.

А когда отпускала, я снова плакала без слёз, перебирала воспоминания и твердила:

— Игорь, Игорь, что же ты наделал!

— Лёля, вам необходима медицинская помощь. Встаньте, следуйте за мной.

— Иди к Проклятым Богам! — шепнула я, впитывая короткую передышку между приступами, бездарно тратя её на жалость к себе.

И тут же боль новой волной накатывала из глубины, и пальцы, ноги и руки снова скручивались в судороге, заставляя прикусить уже прокушенную губу, скулить и выть сорванным горлом. Всё плыло перед глазами, я чувствовала только прохладу поверхности, на которой лежала. Благодатную приятную прохладу...

А тонкий голосок всё твердил:

— Лёля, вам необходима медицинская помощь. Следуйте за мной!

Не нужна мне помощь. Дайте умереть. И следовать никуда и ни за кем, даже если бы захотела, не смогла – ноги, сведенные судорогой, причиняли другую, не менее изматывающую боль.

— Не называй меня Лёлей… Я запрещаю, слышишь, ты?! Я запрещаю!..

Прикрыла глаза, перевела дыхание. Не хочу больше слышать этого имени.

— Ольга. Меня зовут Ольга...

Опять боль отступила. И вот тогда я заметила на металлическом, блестящем, как меч деда, полу, мелкие дырочки. Усмехнулась — удобно. Вся кровь стекает вниз, просачиваясь через них. Мокрое и горячее расползалось и расползалось по ногам, по штанам амазонки. Что это, если не кровь? Вот для неё и дырочки на полу.

Помню, как толстым одеялом меня окутывало нежелание что-то делать, как равнодушие сковывало тело, и мысли затихали, даря покой. А голос в голове зудел, звал, мешал отдохнуть...

Мешал умереть...

Этот противный голос всё твердил и твердил:

— Ольга, вам нужна медицинская помощь. Пройдите в recuperatio centrum.

— Не могу... — губы едва шевелились.

— Пожелайте переместиться в recuperatio centrum.

Помню, как заболело горло — это хохот вырвался из схваченного судорогой рта хриплым карканьем.

— Хочу в рекуперасент, — выдохнула издевательски сквозь смех и тут же подавилась новым спазмом боли.

И когда через вечность, вымотав меня, боль отступила, и я смогла перевести дыхание, оказалось, что лежу в сверкающем белыми стенами помещении, в котором было очень-очень светло, будто даже стены светились.

Мысль: «Проклятые Боги, где я?» — прояснила голову. Может, я уже умерла? Просто не заметила?

— Recuperatio centrum работает. Вы можете лечь ровно.

А меня опять скрутила боль.

— Как лечь? — прошептала искусанными губами, когда немного отпустило. — Мне так больно!

— Nervus centra отключены, боли нет. Вы можете лечь ровно, — настойчиво зудел голос.

Странный голос, нечеловеческий. Люди так не говорят.

Этот момент я тоже запомнила чётко — я наконец могла связно думать, и мне не мешала боль. Я мысленно ощупала себя с ног до головы. Боли не было. Её и в самом деле не было! Мышцы ещё подёргивались, помня напряжение. Но самой боли... Нет, не было. И мне действительно ничего не мешает, и я могу лечь ровно. Я выпрямилась в этом ослепляющем белом сиянии.

— Assistentes, представь, что тебе помогают.

Не знаю, кто такой этот Assistentes, и мне уже было не до него. Я наконец отчётливо, без всяких помех, смогла подумать о том, что произошло. О том, что не будет мальчика со светлым пушком на голове, того цвета, какой бывает только у сыновей рода Роом-Шанд, не будет этого малыша, которого такие знакомые и родные руки с чуткими музыкальными пальцами будут подбрасывать вверх, и его смех не будет смешиваться со знакомым мужским смехом, который я так любила.

И боль в сердце наполнила всё существо, и сухое рыдание снова затрясло меня. Белый свет резал глаза даже через закрытые веки, и обессиленное тело не могло сделать ни движения, но мысленно я гладила свой нечастный живот, целовала его, плакала над ним, понимая, что внутри уже нет новой жизни. И там, внутри, что-то нежное, избитое и запуганное, что-то, что просит моего понимания, любви и жалости.

И я жалела и утешала. Плакала и успокаивала. Обнимала любовью. Обещала, что жизнь изменится и станет лучше, что я всё исправлю, что всё ещё повернётся хорошей стороной, и Милосердные боги улыбнутся мне. И я буду жить под этой чудесной улыбкой, под Их берегущей рукой.

Я так хочу! Я так сильно этого хочу!

Говорила и верила, что это возможно. Я никогда так не хотела и так не верила. И следом за верой в душу просачивались мир и покой. И рыдания утихали.

— Непрофессионально. Незнание элементарных основ, — нудно гудел где-то рядом тихий нечеловеческий голос. — Но эффективно. Assistant est perfectum.

Свет перестал резать глаза, уменьшился, и я, кажется, уснула.

Воспоминания о следующих днях были странными: мыслей не было, только нечёткие образы.

Не думала, где нахожусь, как в тумане шла туда, куда подсказывал тонкий нудный голосок, ела какую-то еду, засыпала где придётся. Мысли спутанной сырой пряжей шевелились в голове, не выстраиваясь в ясную картину, а тело отходило от боли.

А потом однажды я задала себе вопрос: где я?

Будто впервые посмотрела на то, что меня окружает, рассмотрела место, в котором провела так много времени. Всё белое, сверкающее, спокойное.

Где я? Как? Почему?

Безликая мебель, только необходимое, формы — самые простые и даже примитивные. Помещения большие и высокие, но их мало: комната, где я спала или просто лежала, уткнув взгляд в пространство, одна большая, в которую вели все коридоры, ещё одна — где из стен появлялась еда, если я ощущала голод.

— Это Сibum aula, — подсказывал тихий свербящий голосок, и я понимала, что это подобие нашей столовой, только без дворецкого, слуг и повара.

Ещё была купель.

— Balneum, — подсказывал тот же голосок.

А вот эта комната была разной. Вернее, обрывки воспоминаний о ней были разными.

Сначала это была большая белая ванна, как у родителей в загородном поместье. Запомнилась она этим сходством и фигурными ножками, каких я не помнила в той, знакомой ванне.

В другой раз это была уже не ванна, а огромная прямоугольная белая ёмкость, куда я помещалась во весь рост, и даже, разведя в стороны руки, не дотягивалась до боковых стенок.

А однажды... Однажды пришло огромное желание плавать, прямо нырнуть и плыть, плыть под водой, выпускать медленно пузыри, пока в груди не станет больно, пока в голове не застучит, пока панически не захочется глотнуть воздуха, пока... не захочется жить. И ёмкость на моих глазах стала ещё больше — и длиннее, и шире, а вода почему-то — лазурного цвета. И я прыгнула, как с мостков в реку, и сделала рывок под водой, ожидая удариться ладонями в стену. Но нет. Ещё рывок, и ещё один, и ещё, и только тогда коснулась грубоватых круглых камней, составляющих лазурную стену. Перевернулась, вынырнула схватить воздуха и снова — под воду.

Я плавала так долго, изнуряя себя до мушек перед глазами, ощущая, как вода гладит моё тело большой и теплой ладонью, как успокаивает и будто вымывает мои невыплаканные слёзы и боль. И я готова была плавать и плавать – так хорошо становилось на душе, легко, но в какой-то момент ощутила ужасную усталость, и тот самый, уже знакомый тонкий голос сказал: «Ольга, достаточно». И я почему-то послушалась. И выбралась из воды.

И не подумала тогда — как так: каждый раз ванна разная? И только потом, когда уже начала соображать и вспоминала эти первые дни, что-то такое закрадывалось в мысли.

А тогда на краю оказался большой отрез белой ткани. Я потрогала его, ощутив пушистую фактуру, повертела в руках, не понимая, что с ним делать.

«Завернись», — подсказал голос.

И я завернулась и присела на белую тумбу или лавку, или что это такое было.

«Топчан», — услышала подсказку ставшего привычным голоса.

Топчан? Ну пусть топчан. Присела, а потом и прилегла. Не помню, как заснула. А когда проснулась, большой купели с бирюзовой — такой необычной в окружавшей меня белизне — водой уже не было.

«Только пожелай и снова будет», — услышала я тихое в голове.

Но тогда я чувствовала сильный, просто какой-то звериный голод, от которого было больно в животе, и совсем не хотелось плавать, и об услышанных словах не задумалась, как и об увиденных странностях, о предложенных возможностях.

Вообще, ни о чём не задумалась. Я жила без мыслей, без времени, без чувств. Были только самые простые желания.

Я хотела есть — пошла искать еду. В голове рисовалось мясное рагу, чтобы мясо подкопчённое, а овощи разные, многоцветные, в соусе и много пряностей. И до того отчётливо я это почувствовала, что даже запах уловила. А в столовой, в круглом отверстии стены, уже стояло блюдо с едой.

Даже руки задрожали от голода, и слюна наполнила рот, когда я переставляла тарелку на стол. Ещё захотелось вина. Того самого, кислого, из ягод мрека, каким меня угощал когда-то Игорь.

— Ольга, тебе нельзя алкоголь. Пока, — тихо пропищал голосок.

Вот в этот самый момент я впервые оценила странность того, что у меня в голове. Я это хорошо запомнила, потому что ещё мизинцем пошевелила в ухе — может, это вода после ныряния булькает? Но со вздохом смирилась и попросила горячего отвара из листьев тио.

Поев, застыла в задумчивости над посудой. Что я обычно с ней делала? Что-то ведь делала. Там, где меня уже нет (где это, кстати?), приходила горничная и убирала. Здесь я что-то делала с ней сама.

— Отпусти разум, — подсказал голосок.

И я отключила мысли, будто по приказу, впав в привычное уже состояние. Руки сами взяли тарелку с приборами и отнесли в большую нишу в стене и положили на её утопленное дно. А я и не заметила как-то.

— Всё будет чистым, не переживай, Ольга.

И на моих глазах посуда исчезла из ниши. Удивительно!

Огляделась – может, где-то рядом стоит незнакомый маг и посмеивается надо мной, вот так подшучивая? Но вокруг были только белые стены, чуть приглушенный белый же свет и ни единого человека.

Мои шаги глухо отдавались от металлического пола, блестящего, как дедушкин меч, а ноги принесли меня в комнату – большую, совершенно пустую, в ту, в которую выходили знакомые уже коридоры.

А теперь я с ясной головой ходила по этим помещениям и думала — где я? Зачем я здесь? Что со мной произошло? И кто этот невидимый, кто всё время тихонько пищит мне в уши?

Страшно не было, и это было странно: незнакомое место, нет ни окон, ни дверей, полнейшая тишина и ни единого человека. Почему нет страха? Почему мне здесь хорошо, спокойно и даже приятно? Эти почти пустые помещения, свет то яркий, то приглушённый — меня всё это успокаивало, умиротворяло, звало потрогать гладкую поверхность белой стены.

Я обходила раз за разом комнаты, трогала стены, смотрела на светильники под потолком, столы в столовой и улыбалась — хорошо, спокойно.

Обходя комнату, в которой стояла ванна, я заметила зеркало. Было оно раньше или нет, я не могла вспомнить, но сейчас оказалось важным подойти, посмотреть в него.

Огромное, от пола до... не знаю, не до потолка, но выше моего роста.

Подошла. Посмотрела на себя.

Или не на себя?

Да, это была я.

И не я.

Глаза были мои и не мои. Форма, ресницы и брови — мои. А вот взгляд... взгляд старухи, той старой цыганки, что как-то схватила меня за подол, когда мы выходили шумной компанией из очередного кабака.

— Дай монетку, девушка, — сказала старуха. Она сидела прямо на земле, под стеной. — Дай, я погадаю.

Я дёрнула к себе юбку, и чужая рука безвольно отпустила ткань, а я встретила взгляд. Взгляд седой, как и её волосы, и мои пальцы сами полезли в кошель на поясе.

Она улыбнулась, приняв монетку, но глаза её оставались холодными.

— Девушка, ты правильный путь выбрала, только узкий слишком. А тебя ждёт такой же, только шире. Ничего не бойся, иди...

Я дослушать не успела — Игорь грубо дёрнул меня за руку.

— Пошли, Лёля!

И я оторвалась от глаз цвета холодного пепла. Что же она видела на своём веку, эта цыганка, что даже глаза поседели?..

А сейчас из зеркала на меня смотрели такие же выцветшие, похожие на те, пепельные, глаза. Глаза старухи, повидавшей много и так же много испытавшей.

Я стала старухой?!

До этого момента я не задумывалась, как выгляжу, во что одета, и одета ли вообще. А сейчас... На мне была одежда, незнакомая, не моя. От брезгливости меня передёрнуло, и судорожно, с дикой поспешностью я стала срывать с себя полупрозрачную мешком сидящую хламиду, широкую, просторную, будто с чужого плеча.

Оглянувшись на зеркало, я замерла.

Вот она я. Фигура моя, хотя я никогда и не рассматривала себя вот так, в полный рост и без одежды. Но руки и ноги мои, мой зад, мои лопатки — я повернулась к зеркалу спиной, потом опять лицом — и грудь моя, и талия. А синяков нет.

Их не могло не быть!

Игорь бьёт наверняка, всегда туда, куда нужно, не промахиваясь. И боль… Я помню эту недавнюю боль, после которой оказалась здесь. Она не могла пройти бесследно. Но синяков не было.

Сколько я уже здесь?

Снова глянула в зеркало — волосы ещё хранили следы завивки с усиленными магией зельями «Локоны двадцать дней». А делала я её дней за пять до…Так сколько же я здесь?

Меньше двадцати, но больше — я снова попробовала увидеть синяки, – чем… Чем сколько?

— Ты вылечила себя сама, потому следов на теле нет, — услышала я тонкий, ставший привычным монотонный голос.

— Я? Сама себя? — зеркало отразило, как бровь скептически приподнялась.

— Пожелай tunica! — потребовал голосок.

— Туника! — скомандовала я с иронией, и зеркало отразило, как гордо вздёрнулся подбородок.

И вокруг моего голого тела сверкнули белым... доспехи? Сверкнули, собираясь из множества пластин, выстраиваясь в сплошной покров, и исчезли. Но...

Но в зеркале я видела уже не просто себя. Глаза от удивления расширились: я видела всё, что у меня внутри.

Вот сердце, оно мерцает в такт сокращений. Большое, похожее на конфетный кулёк, мешок с острым углом внизу. А вот крупные трубки от него — сосуды. Они мерцают, повторяя ритм сердца. А там что? Похоже на крылья бабочки, состоящие из виноградин, но внутри — пусто. И оно движется. «Pulmo, — подсказывает тонкий голосок, — лёгкие».

А живот? Взгляд метнулся туда, где совсем недавно была новая жизнь, так нужная мне, необходимая. Может?..

Нет...

Новой жизни там не было.

Я хмыкнула, чувствуя, как слёзы медленно наполняют глаза. Долго смотрела туда, где могло быть дитя. Что-то овальное светилось сиреневым, и будто ручки раскинуло в стороны, а в каждой — маленький мяч.

«Да, дитя было здесь, всё верно», — снова тот же голос.

Через зеркало я обвела взглядом комнату позади себя. Откуда он? Чей он?! И ужас от того, что я слышу кого-то, кого нет, и от того, что что-то было, именно что было, а теперь нет, снова заморозил душу.

О чем я думала? Сожалела ли? Не знаю. В сердце пустота, и скупые слёзы высыхают в глазах.

Я видела рубцы, слабыми, едва светящимися линиями пересекавшее место, где раньше было дитя. И вспоминала то, что произошло. И поняла, откуда эти линии. И подумала, что хоть и было больно, но… Так даже лучше.

И, как из кусков разбитого фарфора под руками мастера вновь собирается идеальной формы амфора, так же из руин моей души сначала медленно, тонкой струйкой, потом всё быстрее, поднялось и созрело убеждение: хорошо, что всё случилось так, как случилось.

Хорошо, что ребёнка не будет.

Хорошо, что я здесь, а не там.

Хорошо, что я жива.

Всё хорошо!

И если я вижу то, что у меня внутри, значит, моя магия со мной. И даже б{о}льшая, чем раньше.

И слёзы высохли. Ладно, поплачу потом. Если смогу, конечно. А сейчас...

Глаза скользили по такому странному отражению меня.

Вот мои кости. Целы?

И я сместила взгляд на руки, потом на ноги, и кости заискрились синим светом. Вот на одной из костей голени (а их две, оказывается! Вот чудо!) шишка. Да, я помню! Здесь был перелом. Надо же, на костях тоже остаются шрамы?

Мне было лет семь, и я упала с лошади. Как же было больно! Потёрла место, напомнившее о боли.

Взгляд упёрся в руку, что растирала голень. Я уставилась на неё, приподняла, поднесла к зеркалу. Вот связка, что соединяет мышцу с костью, в одном месте светится красным — это уже Игорь. Порой его забавы были не просто жестоки...

И я погладила другой ладонью это место. Хотелось поплакать, пожалеть её, как это делала когда-то моя старая нянька.

— Бедняженька, рученька моя! Заживай, ай-люли, заживай.

И что?

От моего движения красное свечение уменьшилось. Я потёрла, погладила руку ещё раз, завороженно глядя в зеркало. Ещё и ещё раз. Краснота исчезала с каждым движением.

Так, а нога?! Меня охватил азарт — неужели это правда, и мой дар усилился?! Я наклонилась и потёрла ногу в том месте, где на кости был шрам. Ещё и ещё. Ну? Изменений не было.

Жаль.

Хотя... Я прищурилась, сравнивая кость и связку. Первая намного плотнее второй, значит, её нужно тереть дольше? Или...

А можно поближе увидеть? Я сделала полшага к зеркалу, и изображение моей ноги резко дернулось ко мне, заполнив почти всё пространство перед глазами.

— Как это?

От неожиданности я отпрянула и чуть не упала, а потом присмотрелась. Утолщение, которое казалось шишкой издали, вблизи оказалось скоплением неровно расположенных тонких костяных пластинок. Я протянула руки, чтобы расправить неровности, и услышала:

— Я помогаю. Ольга, ты — идеальный аssistant!

В тоненьком голоске мелькнула эмоция. Радость. Да, маленькая радость мелькнула и погасла.

А я замерла, закрыла глаза. Значит, это не я? Не моя магия? Как жаль…

— Ольга, тебе надо сесть или лечь, я буду держать картинку, а ты наведи порядок. Только сначала надо убрать боль, а потом придумать инструменты для помощи — твои пальцы будут слишком большими и неповоротливыми для такой мелкой работы.

— Как? — спросила в пространство, чувствуя, что под колени меня толкнула поверхность, будто приглашала сесть.

Я осторожно присела, не сводя взгляда с комка переплетённых костяных нитей, подтянула и уложила ногу на поверхность, на которой сидела.

— Ольга, посмотри!

Перед глазами замелькали чудовищные живые картинки, на которых люди кололи иголками других, чем-то обматывали им руки или ноги, клали на лицо лежащего влажную ткань.

— Что это? — спросила осторожно.

— Способы убрать боль. В нужное место вводят medicamen, лекарство, оно делает нечувствительным...

— А магией можно?

— Пробуй.

Магией у меня не получилось. Дар вёл себя странно — его как будто не было. Но и использовать те иголки, что я видела, было жутковато. Если бы можно было... Я представила себе пистоль, как у Игоря, только заряженный этим самым «medicamen», лекарством, и чтобы на конце дула – множество мелких иголочек, таких, укол которых не почувствуешь... И тут же в руке у меня оказался пистоль, тяжёлый, с тускло отливающей рукоятью.

Я подпрыгнула на... на кушетке и уставилась на оружие в своей руке.

— Ольга, ты — идеальный аssistant! — послышалось в голове.

— Ассистент — это кто? — спросила, трогая гладкую металлическую поверхность.

— Assistant — это помощник. Иголки не трогай!

Я как раз поднесла палец к тонким остриям, чтобы проверить, будут они колоться или нет.

— Не трогай, пожалуйста, — спокойнее попросил голос. — Они стерильные.

— И что это значит?

— Стерильные — абсолютно чистые. Приложи инструмент к ноге и нажми спусковой крючок. Потом можешь расправлять костные волокна.

— А я без ноги не останусь?

— Это вряд ли.

И я сделала, как говорил голосок в голове. Ровно секунду, пока в месте уколов иголочек не появилось жжение, я думала – умно ли так поступать: не раздумывая, верить неизвестно кому.

— Это всё?

— Думаю, достаточно. Можешь приступать.

И передо мной мгновенно выросла та самая картина, которую я видела в зеркале — переплетённые, искривлённые, наехавшие друг на друга волокна. Я приложила пальцы к ноге, к тому месту, где была эта неразбериха, почувствовала, как в них появились тонкие металлические инструменты.

— И что теперь?

— Не думай, просто смотри.

И я снова, словно по приказу, перестала думать. А инструментами в моих руках, я это видела в зеркале, стала медленно распутывать и выравнивать, укладывать тонкие «костные волокна» так, как нужно — ровненько друг к дружке, пучок к пучку.

Когда последний был уложен, и я разогнулась, почувствовала такую ломоту в спине и плечах, что охнула и откинулась на «топчан» и лежала вот так, раскинув руки, чувствуя, как по лбу к вискам стекает пот. Не сразу поняла, что инструменты из рук куда-то исчезли.

— Это tunica. Она помогает увеличить то, что ты видишь, воплощает те инструменты, которые нужны, и убирает их обратно.

Нужно было бы спросить, куда это — обратно. Но устала так, что мысли путались. Даже представить не могла, что это будет так утомительно.

— Не открывай сразу глаза, — продолжил голосок.

— Почему? — спросила, сохраняя блаженную неподвижность.

— Пусть адаптируются.

— Что? — не поняла я.

— Пусть привыкнут видеть всё в обычном размере. Это первый раз так, потом будет легче.

— Потом? — я села на топчане и открыла глаза. Всё нормально было с глазами, немного слезились, как после быстрой скачки, но я их потёрла кулаками и вообще всё стало замечательно – вокруг белые стены, зеркало, ванна.

— Да, Ольга. Мне нужен аssistant, ты подходишь идеально.

— Конечно! — сказала я наиграно радостно, испытывая чувства мыши, загнанной в мышеловку. Наконец, этот кто-то из моей головы расскажет, кто он и зачем я здесь. — А ты кто вообще? Где мы находимся? Это нормально, когда я слышу голоса?

— Я? — писклявый монотонный голос замолк на мгновенье. – Я Вселенная. А находимся в центре Здания Мира, в центре Вселенной. И этот центр легко перемещается между мирами, — интонации всё повышались и всё больше кого-то мне напоминали. — Иногда нужна такая помощь, для которой хорошо бы иметь ловкие пальцы на очень ловких руках, а к ним в придачу — мощную интуицию. Я могу дотянуться до тех, кому нужна помощь, но у меня нет рук, а если бы были, то они были слишком большими. Поэтому мне нужен помощник. Ты идеально подходишь. А голоса в голове… Вообще-то, нет, это ненормально, но у нас особый случай. Ты же мой ассистент. Так что всё в порядке.

В голосе, в интонациях слышалось человеческое, и напоминало оно мне... меня.

И это не было проблемой. Проблема была в другом — мне не хотелось быть никаким ассистентом. Или помощником.

Потому что мне не нравилось, когда за меня выбирали. Даже когда родители, объясняя это заботой о моей подпорченной репутации, нашли мне подходящего жениха и заключили помолвку, я не согласилась. Более того, я взбунтовалась. Увалень Коростышевский — и мой жених? Да ни за что на свете! Я из-за этого из дому сбежала.

А тут мне предлагают смотреть на то, как в людей вгоняют иголки, и собирать сломанные костяные пластинки?

Я была возмущена насилием над моими желаниями и волей, готова была спорить и драться, кричать и возмущаться. Вскочила на ноги и охнула — ту, в которую я выстрелила из игольчатого пистолета, продёрнуло болью.

— Ольга! Не наступай пока на ногу! — взвыл голосок в голове.

Я с тяжёлым вздохом присела на краешек высокого белого постамента, названного кушеткой.

Возмущение моё питалось скорее беспомощностью, чем злостью. Что я могу? Магия меня не слушается, дома у меня нет — родители не примут, а к Игорю вернуться... Нет, не смогу. Обида, огромная, как небо, как море, душила, перехватывая дыхание. Смогу ли я его простить? Понять — да, но вот простить...

И вот теперь меня загнали в угол (или это я сама себя?..), обстоятельства против меня, моим мнением не интересуются, а прямо объявляют, что я хороший помощник и идеально подхожу.

А я хочу? Почему меня никто никогда не спрашивает?!

Я закрыла лицо руками. Так хочется плакать, а слёз нет.

Но, с другой стороны... Чего я хочу? Что я умею? Где меня ждут? А без дела я не смогу.

Ассистент, помощник… Центр мироздания, Вселенная. Помощь тем, кому нужна.

Я горько рассмеялась. Уходя из дома, отказываясь навечно от своей семьи, я шла помогать, шла спасать Игоря – от того дурного, что было в нём. Не спасла. Да он и не просил. Но ведь есть те, кто просит?

— Есть, Ольга. И много, — шепнул тихий голос.

Может, это Милосердные боги подсказывают мне путь?

И я сдалась.

— А эта туника снимается? Или я так и буду всю жизнь наблюдать, как поживают мои внутренности?

В зеркале всё ещё отражалось мерное зеленоватое мерцание в области сердца. Это нервировало.

— Конечно. Пожелай, и я сниму её с тебя. Можно желать мысленно.

— Хочу снять тунику, — быстро проговорила я. Какой-то миг, и белые латы сверкнули, и в зеркале я больше не видела ни своих костей, ни биения сердца. Выдохнула облегчённо.

— Хорошо. Тогда ещё вопрос. Где ты находишься? Покажись.

— Я везде. Ты во мне. Я вокруг тебя.

Я представила себя маленькой рыбкой в животе у большой рыбины и передёрнула плечами.

— Не совсем так. Ты живая, я — нет. Ты на станции, в моём воплощении, ты мой житель, но при этом я в тебе тоже, иначе ты не слышала бы меня.

Я потёрла ногу в том месте, где только что ровняла кость, прикрыла глаза. Не понимаю. Дом? Дом, который может мыслить?

— А туника? — я потрогала себя за плечо, где блеснули, исчезая, белые латы.

— Tunica — это...

И дальше пошла какая-то тарабарщина из знакомых слов, но в таком сочетании, что понять было невозможно. Брови мои взлетели вверх, да так и застыли.

— Допустим, — остановила я непонятную болтовню. — Зачем она?

— Она помогает мне сделать из тебя идеального ассистента.

— Ещё более идеального?

— Когда ты в Tunica, мы абсолютно едины, я могу двигать руками, они и твои тоже, конечно, но и немного мои, мне легче воспринимать твои мысли и интуицию и, значит, легче воплощать твои желания и мысли.

И в глазах замелькали картинки, поясняющие, показывающие всё то, о чём говорил голос. А потом я прикрыла веки, пытаясь отключиться от этих чудных и жутковатых картинок, чтобы обдумать услышанное.

— Значит, тот, кто говорит у меня в голове, это ты? И ты... — спросила, наконец, уловив мысль.

— Я. Я Вселенная. Большая Вселенная, в которой живут такие существа, как ты. Помнишь, как ты складывала костяные пластинки?

— Да.

— Если бы ты делала это пальцами, то у тебя ничего не получилось. Верно?

— Да.

— И у тебя в руках появились инструменты, которые сделали возможным твою помощь. Так?

— Так.

— Вот и у меня так же: ты подобна инструментам, которые делают возможным то, что ранее было невозможно. Вы, люди, очень маленькие, а я слишком большая. Но я от вас завишу, как, например, большой лес от муравьёв.

Я долго молчала, переваривая услышанное. В общем-то, всё было понятно, но... Чувствовать себя инструментом было неприятно. Я же живой человек, со своими мыслями и желаниями, а не какая-то бездушная железка.

— А как ты находишь тех, кому надо помочь?

— Среди муравьёв есть те, от благополучия которых зависят очень многие. Вроде самых главных муравьёв в каждом муравейнике леса. А есть другие, не такие важные, но они так сильно чего-то хотят, что я слышу их голоса и спешу на помощь. И как мне помочь кому-то из маленьких муравьёв? Только через такого же муравья, с которым я могу общаться. Для меня этот муравей — ты. Понимаешь? Ты — мои руки.

Так и вправду было лучше — не бездушный инструмент, а очень особенная среди всех. Мне очень-очень хотелось быть особенной и неповторимой, хотелось быть полезной и незаменимой. Единственной.

И я приняла предложение Вселенной, моей Всёли, стать её руками.

А ещё... Мне было хорошо в закрытом белом помещении станции, хорошо и спокойно.

Не страшно.