«Неотложка» вселенского масштаба

ГЛАВА 2. Ума-Шен или Машэ

— Лё-о-ля!

Сердце дёрнулось, забилось, во рту вмиг пересохло. Я знала этот голос, эту хрипотцу, эти ласковые до жути интонации. Точнее, безошибочно догадывалась — Игорь.

Я дёрнулась, чтобы спрятаться. Оглянулась и побежала. Вокруг незнакомые строения. Низкие, убогие, темные, страшные. Заброшенные. Они пугали меня не меньше, чем знакомый голос за спиной. И я бежала между ними, спотыкаясь и проваливаясь в невидимые ямы, пока впереди не показался тёмный зев проёма. Нырнула в него, судорожно захлопнула дверь, дрожащими непослушными руками задвинула засов и снова побежала.

— Его здесь нет, — знакомый голос пробивался сквозь ужас, поднимавший волоски на теле и забивающий уши громыханием сердца. – Ольга! Проснись!

— Нет! Нет!

Я уже понимала, что это сон, что нужно выбраться из него, но всё не могла вырваться из ледяных лап чудовищного кошмара, гнавшего меня между страшными заброшенными строениями.

Надо было что-то делать, как-то остановиться, меня трясло и корёжило, и сил что бы то ни было предпринять не было. Сколько прошло времени, пока я так барахталась между чудовищным сном и невозвращающейся явью, не знаю. Вдруг Машкин звонкий и такой властный голос, с родными до слёз мяукающими интонациями зазвучал в ушах праздничной мелодией. Мелодия мигом вывела моё сознание из мглы, где ледяной ужас рвал в клочья душу.

— ВСТАТЬ!

Мыслей не было, я подчинилась инстинктивно — встала.

— ЗА МНОЙ!

Нечётко различая маленькую фигурку, спотыкаясь, бежала следом, с каждым движением всё явственнее ощущая, как отступает паника.

В нашей тренировочной комнате – в зале силы, как говорила я, и в спортзале, как её упорно называла Всёля, Машэ превратилась в самого немилосердного и самого спасительного погонщика паникующих девчонок:

— По кругу марш!

И я побежала. Спотыкаясь, припадая на ушибленную ногу, сонно растирая глаза.

— Быстрее! — крик и щелчок хлыста — звонкий и такой близкий, что я ощутила движение воздуха у своей щеки.

— Ещё быстрее!

И я мчалась быстрее, чувствуя, как начинает саднить горло и колоть в боку. Глаза вполне окрылись и уже хорошо видели, куда несут меня ноги.

— Двигаться, Ольга-се! Двигаться быстро! — орала Машэ своим тонким пронзительным голосом.

Куда только подевались её вечно мяукающие интонации?

И я двигалась. Двигалась, двигалась и ещё немного двигалась.

А потом всё-таки рухнула без сил, едва переводя дыхание.

— Сделать препятствия! — маленькая фигурка наклонилась надо мной, её узкие глаза были почти не видны из-за прищура. — Ну!

Вообще-то, Машэ ниже меня на полторы головы и телосложением больше похожа на мальчишку. Да и командовать мной у неё нет никаких прав, но она — «ценный кадр», как говорила Всёля. А у кому-кому, а Всёле я верила, хоть и не понимала, что это значит это странное сочетание слов.

Да и вообще, обычно Машэ ко мне обращалась вежливо и вполголоса, обязательная добавка к моему имени «се» значила «госпожа» - это вежливо, это знак уважение старшей, это… это что-то сродни раболепию. И поэтому мне это сильно не нравилось, но поделать я не могла ничего – Машэ отказывалась менять свои привычки. Но вот сегодня, даже сохранив обращение «госпожа», она кричала на меня, заставляя делать именно то, что мне сейчас было нужно.

Эти окрики мне были просто необходимы, эти вопли возвращали меня из того жуткого состояния паники, куда меня загоняли в последнее время кошмары. Эти Машкины вопли заставляли взять себя в руки, признать, что никакого Игоря здесь нет, и что слова Всёли, слышанные мною во сне, истинная правда.

— Встать! — опять взвыла Машэ.

И я подчинилась. И с трудом поднявшись, рысцой потрусила к препятствиям — длинной яме с песком, узкому мостику, грязной луже, качающимся грузам, низко натянутой сетке. Там было что-то ещё — мне некогда было рассматривать, я думала лишь о том, как бы ловчее ухватиться за верёвку, что свисала с высокого деревянного забора — первого препятствия.

— Вперёд!

Рядом с лцом опять свистнуло, и я побежала.

Я карабкалась по крутой доске, бежала в песке, засасывающем ноги так, что каждый шаг можно было сделать, только приложив невероятное усилие. От этого натягивались жилы на шее и хрустел позвоночник. Ещё — подтягивалась и перепрыгивала, лезла по толстым верёвкам и каким-то сеткам, падала и задыхалась. А где-то неподалёку голос моей Машки командовал именно то, что нужно:

— Прижаться к земле! Работать локтями! Сильнее! Теперь бежать. Руки! Руки в стороны! Балансировать! Хорошо. Цепляться, цепляться всей ладонью! Давать, ещё давать, теперь перекинуть ногу!

Я даже не заметила, в какой момент паника преобразовалась в злость и непримиримое желание преодолеть, не заметила, когда стих голос Машэ, когда я вошла в ритм, и движение стало приносить удовольствие. И уже было неважно, больно ли падать, и на что – на песок, в грязь или на резиновые коврики. Главное – бежать, двигаться, достигать.

В конце четвёртого круга я справлялась с препятствиями без понуканий со стороны и даже улыбалась.

А когда, обессиленная и с блаженной улыбкой, сошла с дистанции, моя постоялица улыбнулась и уважительно поклонилась.

— Легче?

— Спасибо, Машэ, я будто заново родилась.

Она, как всегда, когда её хвалили, смутилась, потупилась, сплела пальцы. Удовольствие расцвело румянцем на её лице. Я обняла девчонку за плечи.

— Бороться сейчас не будем, — сказала я, с шумом переводя дыхание.

Она глянула на меня глазами ребёнка, у которого отняли единственную игрушку. И совесть, конечно же, больно лягнула меня в живот, и я со вздохом сдалась:

— Ладно. Только недолго.

И тут же упала носом в пол, взвыв от боли — ту самую руку, что лежала на плече малышки, пронзило будто электричеством. Ах так, да? И я попыталась вывернуться и опрокинуть Машэ на пол.

В полёте я заметила, как сверкнул азарт в её глазах, и в очередной раз зареклась поддаваться на эти её приёмчики с давлением на жалость. Поскуливая от боли, вспоминала всё, чему меня научила сама Машэ. Да только знание приёмов мало меня спасало, потому что в ловкости мне с ней не тягаться, и в результате из схватки я вышла изрядно помятая, с вновь сбившимся дыханием, абсолютно растрёпанными волосами, саднящим ссадинами и наливающимися синяками.

Из зала мы выходили вместе, потирая ушибы, но с довольными улыбками. Машка радовалась лёгкой разминке, а я — выплеснутым не только страхом, но и вообще плохим настроением.

— Ольга-се, — чуть пришепётывая проговорила Машэ, — на полосе препятствий нужно поставить вид человека, чтобы удары бить.

Я попробовала представить, что она пыталась предложить.

— Манекен для отработки ударов?

Пришлось свернуться в зал и для образца воплотить один. И Машэ радостно закивала головой.

— Думаешь стоит? – уточнила, искоса рассматривая новый элемент полосы препятствий. Рука сама тянулась к рассеченной брови. Больно, кровит, но не страшно — доберусь до ванной и полечу. Синяки на плечах и запястьях тоже болели.

А вот манекен – неплохой, наверное, выход для таких, как я, неумех, чтобы научиться хотя бы уворачиваться и не зарабатывать вот это всё, что сейчас украшало моё тело и ощутимо болело.

— Да! — Машэ умела так искренне, по-детски радоваться, что делать ей подарки, воплощать желаемое было невероятно приятно. Даже не знаю, кто радовался больше: она – моим подаркам или я – её радости.

— Хорошо.

И я воплотила ещё парочку рядом с первым, и ещё три штуки вдоль узкой тропинки из высоких пней.

Машэ, увидев их, покивала и заулыбалась так, что раскосые её глаза исчезли в складках век, а я только потрепала её по отросшим чёрным волосам.

Мы прошли к нашим комнатам, и когда она открыла дверь к себе, на меня пахнуло разогретыми на солнце соснами и лесными травами, послышался птичий пересвист. Там, в комнате, где исчезла Машка, спрятался солнечный день в лесу – она предпочитала принимать ванны, купаясь в своём пруду, а не как я – чтобы вода, пузыри и мыльная пена.

А я не возражала – у нас каждый имел право жить так, чтобы быть счастливым. И раз жизнь в лесу для неё счастье, значит, пусть так и будет. И я зашла к себе, в привычно белую комнату с высокой постелью и, прислонившись лбом к стене, замерла.

В душе уже не было того чёрного провала, в который меня затягивала паника, где накрывало с головой бесповоротностью и окончательностью ужасного конца. Как же замечательно, когда не боишься! И я сказала прямо в стену:

— Спасибо, Всёля. Ты так вовремя её позвала.

Стена чуть дрогнула, и голос в моей голове прошептал: «Тебе надо разобраться со своими страхами, Ольга, и всё прекратится, моя помощь будет не нужна».

— Надо. Кто бы спорил, я — не буду.

Отклеилась от стены и побрела в ванную. Разберусь. Обязательно разберусь. Как-нибудь потом. Я вошла в царство воды и мыльных пузырей, чудесных ароматов и яркого света, сбросила грязную одежду. Нырнув в маленький бассейн с жемчужной водой, подумала: «Потом разберусь. Обязательно. А пока я не готова. Прости, Всёля».

Не готова.

Не созрела.

Мне нужен этот страх, эта паника. И именно сейчас.

Зачем? Не знаю.

Наверное, я надеялась, что справлюсь, что всё забудется и уйдёт само, так же как пришло. Ведь я не боялась, пока обживалась здесь, пока устраивалась и пока Всёля учила меня всему, что нужно было знать. Я долго жила одна, и мне было хорошо, спокойно. Бывали тревожные сны, иногда – беспокойство, но таких кошмаров, как после прогулки по отцовскому лесу – нет.

За всё то время, которое я жила на станции, всего дважды, каких-нибудь два несчастных раза попросила Всёлю устроить мне прогулку. В первый раз нашла Машэ, а во второй… Во второй едва снова не попалась в лапы Игоря.

Впервые я осознала, что бываю за стенами станции только по делу, совсем не сразу. Не сразу поняла, почему мне всё чаще вспоминаются картины из моего детства, счастливые картины. Или бывшие пациенты, люди, которые ушли здоровыми. И почему всё чаще появлялось в душе сосущее ощущение то ли пустоты, то ли голода.

И я попробовала сказать об этом Всёле.

— Ты знаешь, — вырвалось будто само собой, — я так давно не была там, снаружи... Не по делу, не ради кого-то, а… просто так. Кажется, я соскучилась. Соскучилась по людям, по высокому небу, яркому солнцу…

Она молча слушала. И я, наконец, оформила мысль в слова:

— Всёля, я хочу просто погулять. Там. За стенами станции.

Хорошо помню, что в этот момент сидела на недавно созданном таком уютном диванчике, подсмотренном в одном мире. Диван был необычным – изогнутым – и именно этим мне нравился. Как, впрочем, и всё необычное.

И я просиживала в углу, образованном диванными спинками вечера напролет, иногда с чашкой чая, иногда — с бокалом вина («Ольга, не увлекайся! А вдруг пациент?!»), не спеша уйти к себе в спальню, чувствуя себя уютно и защищенно.

Там же, в этой уютной «норке», где поселились подушечки разных форм и пушистый белый плед, Всёля впихивала мне в голову знания, которые так часто пригождались в работе, а иногда мы с ней просто болтали. Конечно, чаще я задавала вопросы, а она отвечала. И касались они такого количества не связанных друг другом материй, что, получая ответы, я чувствовала, как мир раздвигает свои горизонты и становится потрясающе огромным и объёмным, а мироздание — вселенная, моя Всёля — становится понятнее и ближе.

И вот сидела я на самом уютном диване во Вселенной, в белой сияющей комнате, наполненной светом, и чувствовала, что сейчас очень хочу оказаться где-то в другом месте. И даже не столько людей увидеть – я не страдала от одиночества, нет. Как ни странно, но я им наслаждалась. Просто хотелось новых впечатлений, хотелось чего-то необычного, чего-то кроме успокаивающе белых стен станции.

Наверное, для Всёли моё желание не стало неожиданностью. Наверное, она ждала его, если в её монотонном голосе я уловила эмоцию — она немного помолчала, и молчание это было одобрительным, и ответила:

— А чего хочешь?

Я задумчиво провела рукой по белой обивке дивана. Короткая гладкая шёрстка скользила под пальцами, наполняя меня ощущением безопасности и неги.

— Праздник какой-нибудь. Чтобы веселье, радость... — Я задумалась и уточнила: — Счастливые люди. Смех вокруг. Музыка, танцы. Ну вот такое что-то...

— Хорошо.

Всёля была самым удивительным созданием или, точнее, сущностью, потому что всегда — это было просто потрясающе! — абсолютно всегда прислушивалась к моим желаниям.

А я сказала и сразу же засомневалась: правда ли хочу? Не кажется ли мне? Точно ли этого?

Но долго думать не получилось.

— Собирайся. В твоей комнате костюм. Быстро, мы уже на месте.

Я даже подпрыгнула от неожиданности. Внутри закрутился вихрь предчувствия чего-то хорошего, я взвизгнула от восторга и, предвкушая приключение, побежала переодеваться.

Входная дверь открылась, и передо мной раскинулся летний день под высоким куполом неба, который подпирал гомон многолюдной улицы, смех, какой-то грохот. Я сделала шаг через порог и едва не расплакалась — как же тут было чудесно!

Солнце светило так ярко, что слепило глаза. И сморгнув слезу, с удовольствием погрузилась в ощущения: наслаждалась теплом настоящего летнего дня, запахами нового мира и звуками гулянья. Вдохнула полной грудью, чувствуя, что осуществляется мечта, и пошла вперёд, туда, где шумел народ, слышался смех, громкие выкрики и далёкая музыка, почти неслышная, воспринимаемая скорее, как ритм.

Всё было странным и необычным, как в любом новом мире: это крик возмущения или радости? Кто продавец, а кто покупатель? А может, это и никакая ни торговля? Может, это и не ярмарка? Чему тут радуются, чему восхищаются?

Я подходила к толпящимся людям, протискивалась ближе к середине и наблюдала какое-нибудь чудо — человек, выдыхающий огонь безо всякой магии (впрочем, я уловила запах чего-то горючего и перестала удивляться), танец с плоским барабаном, дрессированные животные и прочее, прочее, прочее...

Моё пожелание было полностью удовлетворено — люди радовались, смеялись, подбадривали тех, что выделывали чудеса каждый в своём круге. В общем, это и выглядело, и ощущалось, как множество счастливых людей. Как праздник.

Да, именно этого мне не хватало.

И чем дальше я шла, тем отчётливей был ритм, один конкретный ритм, который будто звал меня, именно меня, меня одну. Он был странным, непривычным, но очень притягательным.

Вот он стал громче, превратился в мелодию, а я уже протискивалась через толпу к его источнику.

И замерла за спинами людей, увидев, что там внутри.

На круглом пятачке выступали акробаты. Плечистый невысокий мужчина в чёрном облегающем костюме, только лицо с тонкими усами и видно, и тонкий гибкий мальчишка, тоже невысокий, тоже в чёрном.

Ловкая фигурка вспархивала невесомой птичкой, касаясь ладони мужчины лишь пальцем ноги, раскинув руки и вытянувшись. Мальчишка будто парил, зависая вот так, на одной точке, тут же перетекал в стойку на руках, опираясь на ту же мужскую ладонь. Затем неуловимым движением стойка превратилась в чудесный крендель, скрученный узлом на плечах силового гимнаста.

Я только шире открывала глаза. Это было настолько удивительно, что дыхание остановилось само — разве так можно? Это же невероятно!

Я чувствовала, что магии здесь нет, да и вообще этот мир беден ею, но волшебство, то рукотворное, созданное упорным человеческим трудом чудо меня захватило, и я стояла очарованная, забыв, как дышать.

И вдруг…

Вдруг что-то случилось: мальчишка ли покачнулся или рука нижнего гимнаста дёрнулась или ещё что, но маленькая парящая фигурка, в падении пытаясь удержать равновесие, слишком быстро соскользнула вниз. И боком крепко приложилась о землю. С тем характерным звуком, с каким падают, а не спрыгивают.

Этот глухой удар тела, упавшего с высоты, оборвал все другие звуки. Даже ритм барабана, что звал меня, вдруг замолк, а я так и не рассмотрела, кто же задавал этот волшебный ритм. Толпа отпрянула от упавшего и замерла, а широкоплечий гимнаст навис над мальчишкой, что неловко лежал на земле. И закричал.

Слабый голос Всёли перевёл:

— Вставай, падаль! Вставай и работай!

И картина праздника в ту же секунду выцвела, радость вмиг потухла, как разбитый фонарь, а приглушенный смех толпы на заднем фоне показался насмешкой, издевательством.

А потом широкий коротышка двинул носком мягкого сапога мальчишку по спине.

И меня острой болью пронзило воспоминание: Графский Парк, раненая собака поперёк дорожки, Игорь и его сапог, с размаху вбиваемый в беззащитное брюхо животного.

В глазах потемнело.

— Эй, ты! — крикнула я и стала работать локтями, прокладывая себе путь. — Парню помощь нужна! Не видишь, что ли?

Но люди расступались неохотно, переговаривались, разглядывая то, что происходило на свободном пятачке, а на меня не обращали внимания.

Наконец, я выбралась на свободное место и сделала два шага, что отделяли меня от упавшего. На первый взгляд явных травм не было — кровь не текла и не торчали наружу кости. А уж я повидала всякого. Но вот то, как лежал мальчишка, мне не нравилось.

— Всёля, — крикнула я мысленно, — туника!

Тихий, едва различимый шелест стал мне ответом:

— Не дотянусь, тут очень слабая магия. Давай её сюда.

— Вставай! — орал, наклоняясь над маленьким тощим телом акробат.

— Ты больной? Он в обмороке, — я дернула мужика за плечо, разворачивая к себе.

Тот покосился на меня, легко, играючи сбросил мою руку и снова саданул мальчишку по почкам. Тощенькая фигурка содрогнулась от удара, но признаков жизни не подала.

— Ты что делаешь?! — прошептала я, впадая в ярость.

Ребенку плохо, глубокий обморок, а его — ногами бить? И как когда-то это делал Игорь, я со всей дури приложила плечистого маломерка правой в ухо. Бить я не умела, но в ярости моя магия как-то направляла силы в нужное русло. И в этот раз не подвела — мужчина отшатнулся, прикрыв глаза, и схватился за голову.

— Доску мне! Быстро! – заорала, оборачиваясь к толпе. Люди сужали кольцо, пялясь и всё громче переговаривались друг с другом.

— Всёля, они меня не слышат? Сделай Громкий Голос.

— Да, — прошелестело в голове. — Это смогу. Говори.

— Доску принесли!

И мой голос эхом прокатился через толпу дальше, туда, где о трагедии не знали и не ведали, продолжая веселиться.

Где-то оборвалась музыка, где-то завыл зверь, послышался отдалённый одиночный крик.

Озираясь по сторонам, вглядываясь в лица с раскосыми глазами, по которым ничего нельзя было прочесть, искала того, кто поможет, и думала, как тащить эту доску – если магия тут никакая, то у меня в распоряжении только собственные руки. И крикнула так же громко:

— И верёвку!

Мгновенное оцепенение толпы спало именно в этот момент, и она шарахнулась в стороны, заорала, запричитала на разные голоса. Будто мой крик спугнул стаю птиц: люди рассыпались, разбегались в стороны.

Тут, кажется, помощи не дождёшься. Поверх голов осмотрела всё вокруг – мне нужна доска! Где взять хоть что-то похожее?

Кто-то тронул за рукав, и я резко обернулась. Низкорослый широкоплечий акробат смотрел на меня исподлобья, кривил губы. Заговорил, затараторил, заспешил. Всёлин внутренний перевод не успевал за его языком. Да и я, разъярённая и злая, не поняла ничего из его явно недружелюбного бормотания. Но на всякий случай стала так, чтобы закрыть собой тело мальчишки.

— Всёля, что он говорит?

— Говорит — продам. Денег просит. Без денег не отдаст.

— Ты что, больной? — опять заорала я в узкоглазое лицо, уставившись на него самым уничижительным взглядом.

— Дай денег. Или он убьёт её.

— Кого — её? — не поняла я, продолжая угрожать этому маломерку всем своим видом. — Это ещё и девчонка?

— Да, — голос был едва различим.

Плохо. Полная неподвижность тела позади тревожила всё сильнее.

Не спуская глаз с гада, достала из кармана плаща монеты, ссыпала, не пересчитав, в протянутую ладонь. В душе всё кипело и бурлило и, видимо, выплёскивалось. Потому что взгляд мужчины напоминал взгляд испуганного хищника – может убежать, а может и напасть. Но, увидев монеты, он воровато схватил их и поспешно сделала шаг назад. Потом ещё и ещё. Убедившись, что я не собираюсь за ним гнаться, развернулся и исчез в быстро редеющей толпе.

А возле меня уже лежала доска.

Обернулась. Несколько маленьких фигурок в таких же костюмах, как та, что лежала у моих ног, жались друг к другу и смотрели кто на меня, кто на лежавшую подругу.

— Всёля, помоги приподнять. Вдруг позвоночник.

— Далеко, но я попробую.

Я подтащила узковатую и слишком длинную доску впритык к фигурке в чёрном, обежала с другой стороны и подсунула под неё руки.

— Ап! — скомандовала, вкладывая немало своей силы, и — поломанная девчонка уже на доске.

Чьи-то тонкие ручки тут же подали верёвку, и я схватила не глядя, примотала безвольное тело. Неважно, как это выглядело, главное, чтобы не съезжала с доски. Оставила длинный конец, сделала из него петлю, через голову накинула на плечи и потянула к Всёле.

Чем ближе подходила, тем легче становилось — моя напарница помогала. Оглянулась лишь однажды — чёрные маленькие фигурки так и стояли небольшой неподвижной группой среди суетливой толпы. Они смотрели мне в след. Нам.

Что же здесь за порядки?

Входная дверь открылась сразу в приёмный зал.

— Стол! Свет! — скомандовала я мысленно. – Транспорт!

Доска вспорхнула и растворилась, а тело в чёрной облегающей одежде медленно спланировало и плавно опустилось на ровную поверхность стола. Всё такое же безжизненное, в той же позе тело.

— Туника! — белые «латы» мелькнули вокруг и растворились. — Руки! — и вспышка, почти незаметная в сиянии множества ламп, по кистям. — Сканируем!

Развела ладони, натягивая между ними нить сканирующей плоскости, и от головы повела руками вдоль лежащего на столе тела. На каждой проблеме ловила короткий импульс: ушибы головы, головного мозга, переломы ключиц, рук, ребёр, ушибы печени, проблемы малого таза, повреждения костей и суставов ног, растяжения связок. И кровь... Что-то непонятное, странное с кровью.

Большей частью травмы несвежие, только несколько переломов сегодняшние, но ещё — ушиб мозга. Оттого и обморок. Плохо, что такой затяжной. Позвоночник не повреждён, уже хорошо. Поэтому уложить несчастную на спину, осмотреть кожу снаружи и заняться внутренними проблемами.

Срезая с тела чёрное тряпьё, безвозвратно портя его, испытывала необъяснимую радость и даже злорадство. Под капюшоном оказалась сверкающая зеркальным блеском лысая голова. Я ошалело уставилась на это безобразие.

— В её мире так принято, — тихий комментарий Всёли смирил меня с необычным внешним видом ребёнка лишь отчасти. Всякое бывает в других мирах… Может, у них паразиты в волосах живут какие-нибудь очень ядовитые?

Тонкая шейка, выступающие ключицы не оставляли сомнений — ребёнок. А вот ниже... Едва наметившаяся грудь, значит, не такой уж и ребёнок. Ещё раз поскользнулась взглядом о лысую блестящую голову, хмыкнула и срезала оставшуюся одежду.

Девушка. Ну надо же...

— Но почему лысая? Что за обычай? — не сдержала я удивления.

Пока я обрабатывала наружные ссадины, Всёля меня просвещала. Мои руки, знавшие работу досконально и порой делавшие её без участия сознания, во время этого рассказа вздрагивали и останавливались, и мне приходилось их контролировать — я с трудом справлялась с бешеной злобой.

Каждый раз сталкиваясь с инаковостью, испытываю одно и тоже — как можно так жить? Злюсь, выхожу из себя, возмущаюсь: как? Ну как так можно?! А потом вспоминаю себя и Игоря, и говорю: можно.

Жить можно по-всякому...

Мои родители, как бы я на них ни злилась, налысо меня не брили. И не продавали. Хотя договорной брак с Коростышевским был отчасти именно продажей. Но мои волосы остались при мне.

Я вздохнула и сосредоточилась на нашей гостье.

Ладно, девчонка лысая. Не проблема. Мы ей такие кудри вырастим, на зависть всем, вот только с насущными проблемами справимся.

— Свет! Соли!

Круговые светильники над столом вспыхнули, не оставляя места ни клочку тени. В руках воплотился («Материализовался!») флакон с едким запахом. Поднесла к носу ребёнка, и ребёнок дернулся и открыл глаза.

Глаза у неё оказались раскосые, как у того мужчины, что её продал. Впрочем, как и у всех людей, что остались в том мире. Лоб девчонки сморщился, губы скривились. Больно!

— Ты меня слышишь? — спросила, наблюдая за её зрачками.

Девочка шевельнула губами. «Да», — скорее угадала, чем услышала я. Зрачки одинаковые, реагируют на свет. Хорошо.

— Как тебя зовут?

Она прошептала:

— Ума-шен.

— Это имя или какие-то звания-названия? — уточнила у Всёли.

— Имя. Её так зовут.

— Ясненько.

И уже вслух, обращаясь к девчонке:

— Машэ, покажи где болит?

Она подняла здоровую руку, коснулась головы за ухом, потом — рёбер, другой руки.

Так, ясно. Дела были не так плохи, как казалось. Двигалась она как-то замедлено и смотрела строго перед собой, но причина могла быть и в простом испуге.

Начнём.

— Обезболить, — потребовала я.

Привычный матовый металл инъектора оттянул правую руку. Одно прикосновение к сгибу локтя девчонки, ещё несколько вокруг перелома — множество мелких, с волос толщиной, иголок вводили и вводили лекарство туда, где нужно было утихомирить боль.

Девочка смотрела в потолок совершенно безжизненно, выражение лица было ненормально спокойным. Я то и дело косилась на грудную клетку – дышит или нет? Жива, но… Может, что не так с неврологией? Рефлексы проверить надо.

И, обколов все места, требующие неотложной помощи, провела по стопе обратной стороной инъектора с остриём. Неврологические реакции в норме. Почему же она такая заторможенная?

— Уже неплохо, — пробормотала себе под нос и материализовала несколько флаконов с лекарственными растворами и помпу для их введения. С таким состоянием организма одними добрыми намерениями не отделаешься. — Ты, Машенька, пока полежи, я тебя полечу, отдохнёшь немного и буду тебя превращать в человека.

Но «Машенька» никак не отреагировала на мои слова.

Ладно. Допустим, шок у ребёнка — чуть не убилась, её продали, а теперь в сплошном белом свете незнакомая женщина что-то с ней делает. Пусть переживёт это всё, потом поговорим. А я поработаю.

И занялась переломами.

Нарастить костную мозоль невозможно за пару минут – это любой знает, нужны хотя бы сутки. Вообще-то, процесс можно было ускорить, укрепив конечность ножным корсетом и дав плавно возрастающие нагрузки.

Но такое стоит делать в совсем особых случаях и не с этим состоянием здоровья. Сканирование показало, и моё чутьё только подтвердило, девчонка ослаблена до предела. Судя по всему, причина в скудном, однообразном питании, несоразмерных ему физических нагрузках, высоком уровне травматизма. Потому и упала. Скорее всего, это обморок. Возможно — голодный.

А вот этот пустой взгляд в пространство и полное молчание наводили на мысли о трудностях психологического плана. Только заниматься этим мы будем не сейчас.

С помощью туники я соединила свежие переломы, напитала ткани нужными микроэлементами, запаяла вокруг руки и обеих ног жесткие фиксирующие повязки, прошлась по ним конверсом — полежит наша Машенька пару дней, а потом сможет активно двигаться и заниматься. Если брать во внимание её предыдущий образ жизни, то движение для неё — огромная часть жизни, и сбрасывать это со счетов не стоит.

Но прежде всего — восстановление баланса организма, а попросту — откормить жившего впроголодь ребёнка. Мои соображения плотно переплелись с информацией, выдаваемой Всёлей. Мысленно мы обсудили, с каких питательных веществ начать сейчас и что можно ввести только завтра.

Ещё один флакон воплотился в руках, и я заменила опустевший в помпе – она исправно перекачивала по каплям лекарства в организм девчонки.

— Машенька, — я разговаривала с ней, но казалось, что сама с собой — она всё так же молчала и не реагировала. — Надо тебя покормить. Пока вот так, а попозже я тебе какого-нибудь супчика сделаю. Какой ты любишь?

— Ума-шен умерла, — сказал ребёнок и чуть заметно улыбнулся.

Я не ожидала ответа, а уж такого — тем более. Поэтому подавилась и закашлялась. А потом возмутилась:

— Ещё чего! Даже не думай!

А в голове тихой, но тревожной сиреной прозвучало всёлино: «Она нужна мне живой!»

Вот как? Интересно. Но и с этим мы разберёмся попозже — не до того: лицо ребёнка страдальчески сморщилось.

— Ума-шен хорошо: не больно, нет голода, тихо. Можно отдыхать, — слеза покатилась из глаза по виску. — И здесь тепло... Так не бывает. Ума-шен, наконец, умерла?

И она улыбнулась, всё так же глядя на свет круговой лампы.

Стоп, стоп, стоп!

Я наклонилась над ней так, чтобы наши взгляды встретились. Она меня, похоже, не видела, но казалась вполне счастливой.

Что же эта плосколицая задница с ней делал, что девочка рада смерти?

— Она нужна мне живой! — взвыла Всёля.

— Да что с тобой, Всёля?! Она вообще случайно подобранный, никому не нужный ребёнок.

— Она не случайный ребёнок! Ты привела меня к ней неслучайно, и она нужна мне живой! Живой и счастливой!!!

Это вообще уже никуда не годилось! Ладно живой: у нас со Всёлей есть правило, мы его никогда не обсуждали, но наши пациенты, которых мы считаем гостями, никогда не умирали. Было бы нелепо хоронить гостей. Ведь так? И тут всё понятно – спасти любого! Обязательно! Но вот чтобы еще и счастливыми сделать?..

Я вздохнула.

— Ладно, Всёля, помолчи! Дай подумать.

Так... Что она там сказала? Ей не больно, не хочется есть, можно отдыхать? Интересный набор. Странный, но интересный. Значит, поработаем с тем, что есть.

— Машэ, больше никогда не будет больно, можно будет есть, когда хочешь, и нужно будет обязательно отдыхать. Понятно?

— Так не бывать, — прошептала девчонка, не отводя взгляда от круговой лампы над моей головой.

Задумалась. Что она имела в виду? Не будет больно, можно есть и нужно отдыхать?

— Думаешь, что так не бывает?

— Не бывать… — совсем уж одними губами прошептала она.

И я качнулась в сторону, чтобы она не увидела моих слёз, отвернулась. Сморщилась, вытерла глаза. Да мои родители — просто божьи посланцы! Разве что Игорь мог бы кое-чему научить широкоплечего.

Опять наклонилась к девчонке и твёрдо прошептала:

— Я обещаю, что всё это будет! Понятно?

Она невыразительно качнула головой.

— А отдохнуть нужно. Это обязательно! И если появится боль, немедленно зови, нельзя терпеть! Понятно?

Она наконец сосредоточила на мне взгляд.

— Госпожа богиня? – пересохшие губы еле-еле пропускали слабый голос.

Я нахмурилась, а потом поняла.

— Нет, — сказала с усмешкой (кажется, я начала понимать её странный способ выражение мыслей) и выпрямилась, — я не богиня! Просто не люблю, когда люди умирают. Всё, отдыхай.

Что ж, пора и мне отдохнуть. Устала. Потянулась всем телом.

— Снять тунику!

Лекарства сейчас начнут действовать – в последней порции было снотворное – и девчонка уснёт. Во сне регенерация всяко проходит быстрее. А завтра утром проверю её и, если всё будет хорошо, вплотную займёмся восстановлением организма. Начнём с высококалорийной разнообразной диеты, а закончим… вот хотя бы причёской и что там ещё нужно, чтобы молоденькая девочка чувствовала себя счастливой? Я оглянулась на Машэ.

Оглянулась и поняла – напрасно я сняла тунику прямо здесь, при ней. Приказ был мысленным, она его не слышала, но мелькание белых пластин моей брони, похоже, заметила. Потому что в её взгляде я прочитала вечный приговор: «Меня спасла богиня!».

Совсем я расслабилась тут в одиночестве. Надо быстро менять направление её мыслей.

— Ты что из еды любишь? — спросила тихо, а девочка, чуть потеряв благоговейное выражение, задумалась, нахмурилась, и в её чертах проступило недоумение.

Слёзы были ещё очень близко, и от этого мне хотелось закрыть лицо руками и поскулить. Да этот ребёнок вообще знает, что бывает еда, которую можно любить меньше или больше? А что еда бывает разная?

— Хорошо, сама разберусь. А ты отдыхай. Поспи.

***

Рано утром я стояла в своей столовой («Цибим ауле!»), и думала — что едят такие дети, как Машэ?

Всёля транслировала мне живые картинки о жизни в том мире, где я раздобыла себе эту заботу. Земли тощие, пара десятков растительных культур, живность пустынь и степей, которые могут служить пищей, – насекомые, змеи, мелкие грызуны.

Фу, какая мерзость! Да и в рационе у меня такого не предусмотрено. Но девочке обязательно нужен белок, а ещё — кальций... Мясо, лучше жирное, можно жареное или запеченное, много углеводов, фрукты. Вот только к грубой, тяжелой пище она не привыкла, да и после ушиба головой ничего плотнее бульона пока не пойдёт.

— Суп, лёгкий, — и из приёмника показалась белая плошка с прозрачным бульоном.

Сверху плавали два листика ароматной зелени, на дне чуть темнели маленькие кусочки мяса. Пригляделась. Нет, это не мясо. Это морские рачки — креветки. Ну что ж, логично – легко, не жирно, ароматно, питательно и для костей полезно. И немного для начала. Ещё ведь надо понять реакцию организма.

К тому моменту, как наша гостья, немного подлеченная и отоспавшаяся, сидя боком на транспорте, была доставлена в столовую («Цибим аулу!»), на столе уже стояли две маленькие плошки.

— Машэ, тебе нужно поесть, — сказала я и уселась напротив.

Она долго молча смотрела на свою тарелку, потом перевела серьёзный взгляд на меня и также долго всматривалась в моё лицо.

— Ешь! — строго скомандовала я и первая взяла в руки свою плошку.

Хлебнула бульона. Что ж, на вкус неплохо.

— Да, госпожа богиня, — девочка взяла в руки свою посудину и тоже отхлебнула. И застыла, прикрыв глаза.

— Всёля, ей плохо? – приглядываясь к лицу ребенка и считая дыхательные движения, уточнила на всякий случай.

— Успокойся, всё хорошо.

Я посматривала на Машэ и продолжала хлебать супчик прямо из этой глубокой тарелочки, чувствуя себя дикаркой, которая не умеет пользоваться ложкой. Но так было нужно, и я продолжила демонстрировать знание обычаев родины моей гостьи.

Она быстро опрокинула в себя содержимое, не задумываясь о ложке, и, отражая лысиной свет потолочных светильников, ловко выудила пальцами последний кусочек креветки со дна и мгновенно отправила в рот.

Я только челюстью подвигала. Ничего себе.

— Вкусно? — спросила и улыбнулась.

— Это было для госпожи богини? – она сжалась, а на лице отразился священный ужас.

Ну что за дитя? Как она могла подумать, что съела мою порцию?!

— Нет! — я еле сдержалась, чтобы не закричать.

Заметив мой гнев, Машка зажмурилась и только сильнее вжала голову в плечи. Нет, ребёнок не шутила. А я со своей несдержанностью только испугала её.

— Эта еда была специально для тебя. Ещё хочешь? — я постаралась сказать это спокойно, без эмоций.

Она опустила глаза, чуть шевельнула губами в нерешительности, а потом прошептала:

— Нет, госпожа богиня, Ума-шен сыта.

— Значит, хочешь.

Я встала и пошла к панели за новой порцией. Такой же маленькой, того же супа, в такой же плошке. Только захотела, чтобы ещё пять сухариков плавали в бульоне.

А себе взяла овощи с мясом и кружку парного молока. Вдруг ей тоже захочется?

Увидев новую порцию супа, Маша спрятала блеснувший жадностью взгляд, ручки сложила ладошка к ладошке и зажала между коленками. Губа закушена, лысая голова на тоненькой шейке бликует.

— Ешь, — подвинула к ней плошку.

Она не поднимала глаз и только сильнее кусала губу.

— Ума-шен наелась.

— Слушай, Маша, ешь давай, а то остынет и придётся вылить: холодное в пищу не годится.

— Выбросить еду?

Она глянула на меня и в этом взгляде читалось: «Ты сумасшедшая, богиня!». А я только брови приподняла: а что? Я могу.

Молниеносным движением плошку поднесли ко рту и одним махом осушили. Во рту у ребёнка тут же захрустели сухарики, и удивлённые глаза наполнились радостью узнавания, а потом и удовольствием. Ловкие пальцы вновь выудили со дна скрученный кусочек креветочного мяса и сунули в рот. На лице расплывалось с трудом сдерживаемое блаженство.

Я задавила ком в горле. Её что, вообще никогда не кормили?

— Ума-шен благодарна госпоже богине!

Девочка попыталась встать, но я перегнулась через стол и перехватила её за руку, помешав рвению. Пришлось ей кланяться сидя. Она улыбнулась слабо, неловко, будто извиняясь, и вытерла пальцы о халатик, в который я её завернула, усаживая на транспорт.

— Меня зовут Ольга. Просто Ольга, и всё. Хорошо?

Она послушно покивала, показывая, что всё понимает.

— Значит, тебя звать Маша? — спросила, чтобы отвлечься от мыслей о том, кто и как растит в её мире детей.

— Ума-шен, — сказала она.

Серьёзно смотрели на меня узенькие глаза, ручки спокойно лежали на коленках.

— Давай так, — я всё никак не могла справиться с жалостью, которая сейчас была совершенно не нужна. — Ты останешься Ума-шен, а я звать тебя буду Машэ.

— Госпожа богиня меня купила?

— Маш, я не богиня, — недовольно начала я. – Просто Ольга. Да, я купила тебя у того дядьки, с которым ты выступала. И который тебя уронил. Надеюсь, он не твой отец?

Да, почему я не подумала, что он может быть её отцом?! В голову ударила кровь – я разлучила отца и дочь!

— Нет, — вмешалась Всёля, — вспомни других девочек, что раздобыли доску.

Кровь отлила, и паника отступила вместе с ней – Всёля, как всегда, права. Да и не может нормальный отец так вести себя со своим ребёнком. Даже мои родители, считавшие меня обузой, так не поступали.

— Ольга-се, Ума-шен сама упала, должна умереть, — сказала она, и опять в глазах собрались слёзы.

— Та Ума-шен осталась там, лежит на земле и умирает. А здесь ты живая и совсем-совсем другая.

Широкий нос дрогнул, губы сжались, по щеке поползла слеза. Но фигурка не сдвинулась ни на чуть-чуть.

— Здесь — ты новая. Ты – Машэ.

— Я не умею Машэ, — сказал она с печалью и бросила короткий любящий взгляд на пустую плошку.

— Будем учиться. Я помогу.

— Будет больно? — спросила она. Лицо неподвижно, а из глаз, что так и смотрят вниз, выкатилась ещё одна слеза.

Ну вот! Ничего не знает, а уже сдалась, приготовилась к неприятностям!

Я снова вспомнила Игоря. Иногда у него бывали приступы «бешеной» любви, я после этого не сразу приходила в себя и какое-то время дёргалась от его прикосновений и даже просто от слишком резких движений.

Пожалуй, у всего есть объяснение.

— Тебе было больно учиться? — спросила осторожно. Глупый вопрос — следы в её организме прямо говорили об этом.

— Учиться больно, выступать больнее.

— Больше не будешь выступать, — строго сказала, чтобы девчонка могла расслабиться.

— А как мужа найти? — вскинула она на меня полные ужаса глаза. Опять я промахнулась – расслабленностью тут и не пахло.

— Ольга, в этом мире женщин много, больше, чем мужчин, и нужно иметь талант, уметь его показать, чтобы заинтересовать мужчину и выйти замуж хотя бы второй или третьей женой. И заинтересовать нужно не внешностью, понимаешь? Потому и бреют налысо девочек, чтобы ничто не могло отвлечь, помешать рассмотреть их истинный талант. Потом уже, в браке, волосы отпускают какой угодно длины, а пока девушка на выданье, она должна быть без волос.

Надеюсь, глаза у меня остались на месте, потому что с шоком я справлялась с трудом.

— Человек, у которого ты купила Ума-шен, скупал у бедняков дочерей, учил их всяким фокусам, ловкости, гибкости, и они становились годным товаром. И вот тогда уже продавал желающим, — тихо нашёптывала Всёля, пока я смотрела в глаза Машэ. — И замуж — это не для неё.

— Почему?

— Ты вчера про кровь спрашивала...

— Да?

— Она не сможет зачать ребёнка в своём мире — там мало магии, а ей для этого нужен мужчина — сильный маг и мир, наполненный, а лучше переполненный магией. Но родить в этом мире она не сможет, для этого нужен мир совсем без магии. А так не бывает, сама понимаешь. Вот такая удивительная особенность в её крови. Так что наша Машэ – редкий, просто уникальный кадр.

Я только выдохнула длинно — вот так новость. Глянула на девочку, что всё так же дрожа мокрыми ресницами, смотрела на меня.

— Тебе другое предназначено, — проговорила тихо.

— Предназначено богиней?

Надежда, страх, ужас, боль, потрясение смешались в этом взгляде.

— Ну, не богиней... — неуверенно проговорила я и уточнила на всякий случай:

— Всёля, ты у нас богиня?

— Нет, я просто Вселенная.

— А зачем тебе Машэ?

— Она Великая Мать.

— Что?! Мать? Но... как?

— Не знаю. Сделай её счастливой, а там посмотрим.

— Ну и зданьице у вас, госпожа Вселенная!..

— Машенька, всё у тебя будет хорошо, — это уже вслух и с кривой улыбкой.

Каково девочке, которая мыслит себя только вышедшей замуж любой ценой (помню я эти следы переломов), знать, что не сможешь родить ребенка?

— Ольга, не реви! Лучше думай о том, что я сказала.

Хорошо. Я подобрала слёзы и решила, что буду искать то, что сделает её счастливой. И буду ждать, пока Всёля скажет что-то более определённое, чем «она мне нужна и нужна счастливой».

Правда, вслух об этом я говорить не стала.