«Я – АНГЕЛ!». Часть вторая: «Между Сциллой и Харибдой»

Глава завершающая. «Жаркая весна сорок седьмого»

Апрель 1947 года, где-то на необъятных просторах Сибири.

'Не зарекайтесь, люди, от чумы,

Сумы, тюрьмы и участи Му-мы…', —

А. Кортнев.

«…В очередной раз обойдя вверенный участок лесозаготовок и убедившись, что всё в порядке, старший конвойной команды в звании старшего сержанта войск НКВД поднялся на давно уже облюбованный им пригорочек — откуда было удобно наблюдать за подопечным 'контингентом». Подстелив кусочек «полевого коврика» на один из пеньков, он присел — положив вконец опостылевший за последние восемь лет «Винторез» на колени. Сперва по фронтовой привычке похлопав ладонью по нагрудным карманам «Камчатки», он достал из одного из них титановый портсигар, сделанный на фронте одним умельцем из сбитого немцами «ЯКа», вынул сигарету с модным в последнее время чёрным фильтром и привычно разминая её в пальцах оглядевшись вокруг, негромко молвил вслух:

— Ннн-нда… А весна то в этом году, совсем ранняя…

Снег уже давненько сошёл, но лёд на реке ещё стоял. Несмотря на ранее утро, было уже довольно-таки жарковато и он расстегнул ворот куртки.

В прореженной тайге слышался истошный визг бензопил и свистящий рёв тракторных полудизелей работающих на скипидаре с ближайшего лемпромхоза: зэки стаскивали на берег великой сибирской реки — заготовленные ещё осенью огромные брёвна столетних кедров, чтоб после ледохода сплавить их вниз по течению.

Закурив от газовой пьезо-зажигалки, смакуя ароматный табачный дым, Старшой задумался…

С начала года в Москве происходили странные, невозможно-невероятные события!

В январе, после скоропостижной смерти Иосифа Виссарионовича Сталина, его приемником был объявлен триумвират из товарищей Молотова, Микояна и Сырцова — давших у гроба Вождя клятву продолжить его дело…

Но и месяца не прошло, как «верные сталинцы» оказались заговорщиками, наймитами разведок капиталистических стран и подлыми отравителями — виновниками смерти Верховного Главнокомандующего. После короткого следствия они честно признались в своих подлых злодеяниях и были срочно расстреляны по приговору военного трибунала.

У власти оказался следующая тройка вождей — Маленков, Берия и Пономаренко. Но и они вскоре оказались английскими шпионами, растлителями малолетних и военными преступниками и, разделили незавидно-печальную участь предшественников.

На московском «престоле» уселся Кузнецов с группой ленинградцев — но и он буквально через несколько дней умер от «острой сердечной недостаточности», успев «на посошок» объявить об роспуске КПСС. По появившимся неизвестно откуда слухам — в те дни в Москве стреляли, над городом летали вертолёты, а на улицах видели патрули десантников и даже танки.

Наконец, на внеочередном Съезде Советов было объявлено о конституционной реформе: многопартийность, особо важные законы — судьбоносные для страны, отныне будут приниматься на общенародных референдумах. А глава государства — избираться на всенародных выборах.

Пока же за порядком в стране будет наблюдать «Центральный избирательный комитет» (ЦИК), во главе которого будет стоять…

— БАБА!!! Вот бы никогда в жизни не подумал!

Докурив сигарету почти до фильтра, он аккуратно затушил её пальцами и, по укоренившейся с войны привычке — тщательно спрятал окурок под влажную хвойную подстилку, сверху притоптав носком «дутика».

— Правда, мужинёк у этой «бабы»… Ннн-нда! — повертев головой, он пожал плечами, — что будет, что будет… А может и получится, что.

Надо сказать, Старшой мало интересовался политикой — если она его не касалась… На фронте он с интересом слушал речи политработников — но только потому, что больше некого было слушать.

Но в данный момент политика его «коснулась»!

Ещё во время второго по счёту «триумвирата» было объявлено об амнистии и ликвидации системы «ГУЛАГа» как таковой. Лесозаготовки и прочие — тому подобные «мероприятия» в «местах не столь отдалённых», будут переданы в соответствующие министерства. Зэки, которых не коснётся амнистия — переедут в тюрьмы и исправительные лагеря поближе к месту их жительства до свершения преступления и суда, а «Управление охраны лагерей» расформировывается.

Впрочем, срок его службы и так подходит к концу: с тридцать девятого в сапогах, а если считать ещё и «Фрунзевку» — куда в четырнадцать лет, его отвёл за руку отец за своенравный и хулиганистый нрав…

С него, пожалуй, хватить армейской дисциплины и казённого пайка!

На Солнышке припекло и Старшой полностью расстегнул молнию «камчатки» и верхнюю пуговицу «пролетарки», произнеся общеизвестную истину:

— «В тюрьме два арестанта — один сидит, другой его охраняет».

Конечно, неизвестность будущего напрягала. За почитай восемь лет он привык, что кто-то им распоряжается — а здесь полная воля, делай что хочешь — хоть на ушах стой!

И это было страшно до лёгкой дрожи в коленках.

— Да, ладно — чего уж там? Неужель, не найду куда приткнуться? Вернусь домой, да в участковые пойду, или в школьные военруки — не на шахту же…?

Вдруг, раздумья старшого прервал испугано-панический крик «БЕРЕГИСЬ»(!!!), за ним тут же последовал короткий — как будто жалобный вскрик-всхлип и затем истошный вопль:

— Чмырдяя задавило!

Тут же на участке лесозаготовок всё стихло, как обрубило разом — бензопилы, трактора-тягачи как заглохли и, подхватив автомат, он побежал туда.

Навстречу с докладом уже несся сломя голову Бугор, придерживая на голове оранжевую пластиковую каску:

— Чмыряя бревном задавило, гражданин нач…

Не останавливая, лишь замедлив бег:

— Насмерть?

Пристроившийся бежать сбоку бригадир лесорубов-зэков:

— Да, по ходу — наглушняк. Хотя, лепила там с ним ещё вошкается…

Едва сдержав желание отвесить хорошенькую затрещину:

— Что ж, ты?

Бугор виновато разведя руки:

— Да за всеми разве углядишь? А этот в последнее время, вообще как шальной стал: как услышал про амнистию — так под каждое бревно кидается, не успевают вытаскивать…

Почти прибежав на место происшествия, перешли на шаг, отдуваясь.

— … Я ему уж и говорю: «Да ты лучше где-нибудь в бараке на верёвке вздёрнись — хочешь, за ноги подержу?». Неужели он от радости так, гражданин начальник?

«Чмырдяй» — зэк с наибольшим «стажем» среди обитателей Н-ского Исправительно-трудового лагеря (ИТЛ), был самым тихим, спокойным, исполнительным и никогда не вызывающим никаким проблем — ни у лагерного начальства, ни у своих товарищей по несчастью.

И самым, пожалуй — незаметным!

Невзрачный такой человечек, как и все бритый наголо, на вид неопределённого возраста, мимо которого «на гражданке» — пройдёшь мимо и не заметишь, если не заденешь ненароком, конечно. Говорят — рассказчик хороший, знающий великое множество историй и, потому видать — лагерная «блатота» его в бараке шибко не гнобила, что нередко бывало с подобными же классово чуждыми «чмырдями» из интеллигенции.

Придя менее десяти лет назад (ещё задолго до него) со своим «золотым четвертаком» — 25 лет лагерей без права переписки, он потихоньку коптил небо — в прямом смысле этого слова, трудясь на древнем трелевочном гусеничном тракторе. Единственное, что заметил за ним сразу же, как попал в конвойную команду в 1944-ом году — его странные взгляды подолгу задерживаемые на нём. Казалось, Чмырдяй — хочет что-то спросить (или попросить), да никак не решается.

— Никак знакомого во мне признал, гражданин осужденный? — как-то раз, не выдержав спросил наедине.

— Эээ… На одного моего родственника, — промямлил тот, едва слышно, — Вы похожи, гражданин начальник. Дальнего родственника, очень дальнего…

Ишь, ты! Так скоро и дополнительную пайку попросит, а потом автомат — «подержать». Пришлось предельно строго отрезать — как обрубить:

— Среди моих родственников, гражданин троцкист, врагов народа не имеется! Ни среди ближних — ни среди «очень дальних».

Это того не отвадило, хотя взгляды теперь стали краткими — бросаемые как бы украдкой. Со временем он перестал обращать на это внимание: чудаков среди его подопечных хватало с лихвой и этот ещё самый из них безобидный.

Заглушенный опрокинутый набок трактор, отсвечивая отполированными траками, сейчас остывал рядом с лежащим на земле изломанной чёрной куклой хозяином — окружённого группой зэков и конвоиров, некоторые из которых уже сняли оранжевые пластмассовые каски с подшлемниками.

Подойдя, старший конвойной команды спросил, обращаясь ко всем сразу

— Кто видел, как это произошло?

Один из зэков, мня-теребя в руках подшлемник:

— Осужденный Нестеров! Людей то у нас не хватает — «пополнения» с осени не видели. Вот он и, вылез из кабины и говорит: «Давай, помогу»… А крюк то у Петьки, по запарке как соскочит с бревна — оно и покатилось с горочки по направляющим! Я едва успел крикнуть «Берегись!» — наши все прыснули как горох в сторону, а этот стоит — варежку раззявил. Потом, опомнился видать: прыг-скок — а сзади трактор…

Помяв подшлемник, он отведя глаза в сторону:

— Вот и «помог», что называется.

Поднявшись с колен, фельдшер из тех же зэков, подойдя покачал головой и, смотря куда-то в сторону-вниз — едва слышно доложился:

— Кости ног, таза, внутренние органы… Безнадёжен. Даже, будь мы в Москве…

Старшой посмотрел тому через плечо: изрядно провоевав, в кое-что каких вещах насчёт жизни и смерти — он понимал больше любого медика. Серое истекающее потом лицо, чёрные от невыносимой боли глаза, беззвучно раскрывающийся-закрывающийся беззубый рот, неестественно выгнувшееся нижняя часть тела, бессмысленно скребущие таёжную подстилку скрюченные пальцы…

— Сколько?

Фельдшер пожал плечами:

— Обезболивающее сделал, всё как положено — болевой шок исключён. Значит — полчаса-час ещё протянет, но не больше.

Ещё раз мельком взглянув на умирающего, Старшой негромко крикнул:

— Разойтись! Связиста ко мне.

Бугор зычным басом, взревел пароходным гудком:

— А ну-ка разбежались по рабочим местам, ленивые утырки! Что, сгуртились как овцы — жмуров ни разу не видели? Будете ушами хлопать, как этот — враз, сами ими станете.

Зэка с видимой неохотой разошлись и вскоре вновь с надрывом завизжали бензопилы и, «запыхали» своими полудизелями древние трактора — пуская в небо маслянисто-чёрную копоть.

Как чёртик из табакерки, откуда-то выскочил солдат-связист с ранцевой радиостанцией и, взяв из его рук наушники с микрофоном передатчика, услышав знакомый звук, Старшой нажал на тангетку:

— «Вышка ноль-девять-один», «Вышка ноль-девять-один» — я «Кедр четыреста четыре», как меня слышишь, приём?

Долго не отвечали и он с раздражением подумал:

«Опять Катька в „Скайнете“ зависла — ну прям, как ребёнок!».

— «Кедр четыреста четыре», — наконец отозвалось в приложенном к уху наушнике, приятным голосом Кати — радистки узла связи Н-ского ИТЛ, — я — «Вышка ноль-девять-один», слышу вас хорошо.

«Может, сделать ей всё же предложение когда уволят в запас? — пришла совсем неподходящая мысль, — конечно, с лейтенантами нагулялась… Ну, так „гулять“ — одно, а „замуж“ — совсем другое».

— У нас чрезвычайно происшествие, пригласи дежурного офицера.

— Поняла Вас, ждите…

«Да, ну её! Своих девок у нас в Кузбассе мало, что ли? Да и не поедет она в наш шахтёрский посёлок — столичная штучка».

— Что у вас случилось, «Кедр четыреста четыре»? — послышалось в наушнике прокуренным мужским начальническим баском.

— У нас…

Старшой хотел сказать «У нас груз 200», что означало ЧП со смертельным случаем — но вдруг затылком почувствовал на себе взгляд. Резко обернувшись, он увидел приподнявшего голову Чмырдяя, пристального на него смотрящего.

— Что там у вас произошло, старший сержант?

И под этим взглядом, он непроизвольно ответил:

— У нас «трёхсотый», «Вышка ноль-девять-один».

Послышалась непродолжительная матерная тирада и, затем:

— Ждите, высылаем санитарный самолёт, требую обеспечить посадку на лёд. Как понял, «Кедр четыреста четыре»?

— Задачу понял, «Вышка ноль-девять-один». Конец связи.

Поискав глазами, он нашёл своего заместителя:

— Ефрейтор Шишкин! Проверь что там с ледовой полосой.

— А что с ней станется за ночь?

«Дембельские настроения» овладели не только им.

Взгляд, как ствол пистолета в упор:

— А ты всё-таки проверь! НУ!!!

— Слушаюсь, товарищ старший сержант!

И, развернувшись на каблуках, побежал лёгкой трусцой…

Впрочем, лёгкий многоцелевой Як-2 «Воробей», как бы оправдывая своё название — сядет куда угодно. Хоть на плавающую по реке льдину.

Если по прилёту самолёта раненный умирал, или же это с ним случалось до прилёта в окружной госпиталь — давшего «ложный» вызов ждала грандиозная взбучка. Мёртвых же, засунув в специальный чёрный полиэтиленовый мешок, полагалось класть на ледник и вывозить с места лесоповала вездеходами — вместе с отработавшими двухнедельную вахту зэками-лесорубами.

— Да и чёрт с ним, — после некоторого раздумья — а правильно ли он поступил, сказал сам себе Старшой, — всё одно скоро уволят в запас.

Подойдя к Чмырдяю и, опять — по полезной привычке подстелив под себя кусок «полевого коврика», через который не чувствуется холод, он присел рядышком на довольно обхватистое бревно…

Видать — то самое!

Посмотрев в начавшее вроде бы розоветь после обезболивающего укола лицо, доставая портсигар и зажигалку, участливо спросил:

— Куришь?

— Нет… — еле слышно сквозь звуки работающей техники, ответил тот, — берегу здоровье…

— И правильно делаешь!

Прикурив, старшой чисто для продолжения разговора:

— Что ж теперь не поберёгся, а? Ведь, осталось чуток — списки амнистированных уже на утверждении и ты них на первом месте числишься.

Он здорово соврал: бериевской амнистии подлежали все участники войн — вплоть до Русско-японской «Незнаменитой», инвалиды и тяжелобольные, беременные и имеющие детей до трёх лет женщины, несовершеннолетние, «аварийщики»… Не совершившие особо опасных преступлений… Ни под одну из этих категорий — этот «троцкист», «вредитель», «участник контрреволюционного заговора» — не подпадал.

Вместо ответа, Чмырдяй глазами показав на одиноко-скромную орденскую планку «Красной звезды» на груди и одинокую же «золотую» нашивку за тяжёлое ранение, спросил:

— Расскажи, как ты воевал?

Старшой, на долю секунды закрыв глаза, вспомнил собачий холод и снежные бураны зимы 1940–1941 года, вспомнил торосистый лёд Ботнического залива — по которому они на снегоходах, вместе с финскими егерями совершили бросок к шведской столице — к Стокгольму. Короткая победоносная Зимняя война случилась после того, как шведское правительство отказалось прекратить поставлять фашисткой Германии железную руду.

Вспомнил адский рёв «Валькирий» — самолётов-снарядов над самой головой, вспомнил видные издалека вспышки и грибы от их разрывов над огромным ночным городом.

Зарево гигантских пожаров, освещал их последний, решающий бросок!

Вспомнил горящие «Бураны», трупы товарищей в белых масхалатах на льду уже у самого берега, огромные чёрные полыньи от разрывов снарядов — в которых исчезали взводами и ротами… Вспомнил собственный липкий страх — сменившийся холодной беспощадной яростью, когда же всё же они добрались до вражеских окопов… Вмерзшие в лёд корабли в стокгольмском порту, беспощадные рукопашные схватки в их стальных утробах, после которых не помнишь ничего… Лишь засохшая кровь на руках и лице… Выстрелы с почти каждого чердака и испуганно-покорные глаза шведских kvinnor — готовых отдаться победителю прям на пороге собственного дома, куда заходишь — просто попросить воды, или чисто из любопытства — как живут буржуи…

Однако, открыв глаза, он:

— Да, что там рассказывать? Воевал как все.

— А как в вертухаях оказался?

Старшой, с невольной ненавистью скосившись на эмблему НКВД на петлицах:

— Воевал то я в «хозяйстве» Голованова… Слышал про такого?

Казалось бы, несколько снисходительно улыбнувшись синими, бескровными губами:

— Да, вроде бы что-то про него слышал.

— Без единой царапины воевал два года, пока не ранили в декабре сорок второго при десантировании под Варшавой. Поляки решили поднять восстание против немцев, а мы их опередили… Хахаха! А меня в сторону отнесло, да ещё и прямо над зенитной батареей. Вот и поймал всем организмом жменю мелких осколков от «Эрликона»… Доктора говорят: железо полезно для здоровья — но мне что-то, в тот раз так не показалось! Вдобавок ещё и обморозился — на дереве почти сутки висел и, если бы не новое лекарство…

Он перекрестился:

— … То только поминай б, как звали! После госпиталя на комиссии признали негодным к строевой в войсках, а демобилизации ещё не было. Вот так и оказался я в этих краях.

Помолчали, потом Старшой, не так в отместку — как из искреннего любопытства:

— Лучше расскажи, как ты во врагах народа оказался! Никогда не понимал таких: неужели вы в самом деле — против народа и народной власти? Почему⁈ Какие претензии⁈ Расскажи, всё как на духу — теперь тебе бояться нечего.

Прикрыв глаза, тот забубнил, заплетаясь:

— Всё началось с того, как на подаренной мной за «Чужого» «Ренюшке» — Киса сбила насмерть девочку… Да… С того всё и началось — все мои несчастья.

Ничего не поняв, кроме названия когда-то очень популярного фильма, Старшой, тем не менее внимательно слушал прерывающую речь.

— … Затем, у компа сгорел жестяк и я как без рук. При новом Наркоме, в НКВД — решили скоопиратить «шарашки» по примеру моего «ОПТБ-007». Но без компа с программами — им не обломилось. А кто виноват? Известно, кто…

— … По примеру «завода заводов», Оржоникидзе приказал строить заводы из монолитного железобетона… Разве ж, можно это сделать без лазерного дальномера? А он у меня к тому времени… Я ему объяснял, а он… Что возьмёшь с фельдшера-недоучки?

Наконец, услышав что-то понятно-знакомое, Старшой кивнул:

— Помню, помню эту историю про «рационализаторов-вредителей» и их целиком отлитые из бетона заводы — в школе на политинформации рассказывали… Так это был ты?

Утвердительно кивнув, Чмырдяй продолжил:

— Мне в тот раз, всё же удалось выкрутиться — как и в истории с «золотым унитазом».

— С каким-каким, унитазом? С «золотым»⁈

Издав хрипло-булькающий звук, похожий на хриплый смех, тот пояснил:

— С титановым напылением — может, слышал?

Только фыркнув:

— Как не слышать! Вообще вы, образованные — нас за дураков держите.

Заметно оживившись, зек приподняв голову:

— Сказать по правде, с моей стороны это был откровенный стёб. Я хотел осуществить давнюю мечту марксистов-догматиков об «эквиваленте стоимости» — пущенном на изготовлении нужников. Золотой унитаз с пролетарским дерьмом в нём — что может быть прикольнее?

— Ну, и …?

Бессильно уронив голову:

— Я планировал оснастить «золотыми унитазами» Дворец Съездов к очередному партийному мероприятию и гостиницу для иностранцев — мол, пускай срут и завидуют. Но первый экспериментальный образец я поставил у себя дома. Кто-то «настучал» и, меня неправильно поняв…

— … Посадили?

— Да, ерунда — у Жданова в Ленинграде, как у Маркса за пазухой. Нет, всерьёз посадили меня за то, что я отказался проектировать линкоры для Сталина.

— Почему?

— Потому что знал, что они окажутся бесполезны в этой — в сухопутной войне. Мда… Подставил я тогда Андрея Александровича… Хорошенько подставил!

Скрипнув от ненависти зубами:

— Одно радует: тот — Никиту Сергеевича и, ещё кой кого — за собой в Ад утащил.

Устремив глаза в небо:

— А меня… Славные, но глупые ребятишки, зачем они так рисковали?

Закурив ещё раз, сделав пару глубоких затяжек, Старшой задумчиво протянул:

— Так вот, оно что… Мой брат Иван погиб в сорок третьем на пляже в Нормандии, когда американцы по нашим из линкоров врезали. Пушки у тех, в ствол — самый толстый поросёнок без мыла влезет! Слышал, наверное, да?

— Слышал — прорыв танковой армии Телегина на Омаха-бич. Санька это был или Ванька? Способные парнишки.

— Не знаю — просто генерал армии Телегин и всё. Американцы с англичанами приготовились высаживаться, а там уже наши танки. Вот они и, врезали по нашим с досады! Потом, повинились — ошибочка, мол вышла — думали это немцы… Наши им: мы тоже «думали» — да и потопили какой-то «умной» бомбой их «Миссури». Да, что толку? Не только от Ивана — от его «Рыси» ничего не нашли! Набрали в гроб песочку с того пляжа и отправили через военкомат родным…

Помолчав:

— Я вот и подумал, узнав: а где наши — советские линкоры были? Почему не защитили? Почему не присоединили к Евроазиатскому социалистическому союзу ещё и Англию с Америкой? «Нет у Сталина своих линкоров», — офицеры говорят. А почему? «Сами не знаем, — говорят, — и тебе знать об этом не положено». А оно вот, оказывается как…

Вздохнув:

— Ты только не подумай — я тебя не обвиняю! Кто ж знал, что так получится? Все мы задним местом думаем и задним же умом сильны. Если человек образованный — это не значит, что он умный. Я уж столько учённых дураков за свой короткий век повидал… Мама не горюй!

Как-то весьма странно смотря ему в глаза, Чмырдяй вдруг неожиданно спросил, назвав по имени:

— Фёдор, как там баб… Наталья Григорьевна — сестра твоя сводная, как поживает?

Уронив от неожиданности сигарету, закашлявшись дымом до слёз в глазах, он не сразу смог ответить:

— Спасибо… Хорошо поживает — в войну санитаркой в госпитале работала, сейчас — снова в домохозяйках.

— А Максим Прокопьевич?

«Значит, всё-таки родственник!», — мелькнула мысль.

— Отец мой умер в сорок втором, тогда же — когда и Сашка…

Как об хорошо знакомом, печально:

— Александр, значит, тоже…

— Погиб под Балатоном. Это озеро такое в Венгрии — если не знаешь.

— Отца на шахте задавило?

Старшой, удивлённо:

— Какая «шахта»? Отец мой природный пахарь был — это мы все городскими стали. Ну, кроме нашего старшака, конечно… Зимой мобилизовали лошадей из Монголии гнать на мясокомбинат — заблудился в пургу в степи, да замёрз. Мать же, тоже недолго лтца с Сашкой пережила: хворая уже была — да и уж больно убивалась по ним. Да тут ещё и я со своим ранением.

Глядя на него, Чмырдяй протянул задумчиво:

— Даже, вот как оно всё обернулось…

Затем, перевёл взгляд на небо и, вновь сказав непонятное, замолчал надолго:

— … Всё-таки существует какая-то предопределённость в этой жизни.

Пока он молчал, Старшой прикурил новую сигарету и, жадно глотая дым — напряжённо думал, ломая в догадках голову:

«С какой стороны родственник? Мать из Оренбуржья — круглая сирота. Со стороны отца…?».

Его мысли перебил следующий вопрос:

— А, как «старшак» ваш? Егор — старший брат? Всё хромает потихоньку?

— Хромает — что с ним сделается, с глухой тетерей. Старших то сыновей на войну не призывали, особенно если те женаты и с детьми. А это к тому — «белобилетник». Крестьянствует-хозяйствует Егор теперь вместо отца, червяк земляной.

Кивнув, зэка задаёт следующий вопрос:

— Как оте… Как племенник твой?

— Володька, что ли? В школу уже бегает — шустрый такой растёт пострелёнок, а племянницы — только ещё готовятся.

«Со стороны отца — тоже навряд ли. Если и есть какие-то родственники, они не могут знать такие подробности…».

Хотел было спросить, но умиротворённо закрывший глаза было, умирающий вдруг их вновь широко открыл, с тревожным ожиданием вопрошая:

— Брат Григорий? Жив он или…

— Был тяжело ранен в Румынии ещё весной сорок первого. Пришёл без ноги из госпиталя, женился на Дашке-Солдатке и уже наплодил с нею мне ещё двоих племянников-близняшек. Пьёт правда много…

Немыслимым усилием воли — аж вены на лбу взбухли, умирающий зэка вновь поднял голову:

— Василий? Он стал лётчиком?

С невольной гордостью за младшего брата, старший сержант, чуть ли не выпятив грудь:

— Васька у нас — молодец! Пока он в лётное собирался — война кончилась и, новые летуны уже не требовались — старых не знали куда девать. Тогда он закончив десятилетку с золотой медалью, поступил два года назад в Ульяновский политехнический университет, на физ-мат… Слышал про такой?

Как-то странно на него глядя:

— Да… Читал… В газетах…

— Его там сразу заприметили академики да профессора разные. Когда последний раз в отпуске был, сестра только про него — своего любимчика и говорила. Все уши прожужжала — «Васенька мой, да Васенька»! Мол, «большим человеком станет братик мой младшенький»! УЧЁННЫМ!!!

Чмырдяй со стуком уронив голову, закрыл глаза и опять прошептал непонятное:

— Хоть, это радует… В целом же, можно резюмировать: хотелось как лучше — а получилось как всегда…

Поняв по-своему:

— Да хорошо получилось — вон какое государство теперь у нас: от океана до океана! ВЕЛИКОЕ!!! И Сашка с Ванькой не зря погибли и, Гришаня не зря ноги лишился.

Старшой, вновь с невольной ненавистью скосившись на эмблему НКВД на петлицах:

— А «сверху» побурлит — да устаканится всё, не переживай уж больно. Чай не впервой!

Тот, как забулькал горлом:

— Не впервой… Без ноги… Не зря… Вася жив… Хорошо…

Послышался далёкий стрёкот подлетающего санитарного «Воробья». Встав и приложив ладонь козырьком, Старшой посмотрев в ту сторону — с искренней радостью воскликнул, глянув на наручные часы:

— Ну, вот ты и дожил! А этому «лепиле», этому диагностику фуеву, я ещё устрою хорошенькую вздрючку…

Не услышав ответа, обернулся.

Чмырдяй лежал на спине вытянувшись прямо-прямо и, не мигая глядя на чисто-чистое — не по-сибирски безоблачное небо, чему-то своему счастливо улыбался… Старшой повидал немало смертей на своём век и, не понаслышке знал — как безобразно-ужасающе уродует смерть человеческое лицо. Поэтому, не поверив в непоправимое, он вскричал:

— Ты жив! Ты не умер! Ты ещё расскажешь мне, кто ты такой!

Как бы в ответ, лёгкое облачко пара выпорхнуло из безжизненно отвалившейся беззубой челюсти и враз почерневших уст и, тотчас бесследно растворилось в воздухе, а глаза вмиг заволокло смертельно-леденящей поволокой.

Теперь, перед ним лежал коченеющий труп, с отвратительной мёртвой гримасой на изуродованном смертью лице.

— Да, как же так? — Старшой медленно стянул с головы шапку, — да кто ж ты такой, как узнать теперь, а⁈

Вдруг, с неба послышался рев мощного двигателя и свист рассекаемого винтом воздуха.

Прислушался:

— Что это?

Звук становился всё громче, пока не заглушил стрёкот подлетающего «Воробья», визг бензопил и тарахтенье работающей наземной техники. Затмив собой Солнце, прямо на полянку среди оставленных на вырубке «на вырост» деревьев — почти вертикально садилась большая, белая, с вращающимся сверху диском огромного пропеллера машина.

— Вертолёт, бляха муха, — узнал тип летательного аппарата Старшой, — а чё такой здоровый то, а⁈

Вот, свистящий рев заглох, гигантские лопасти почти остановились и, из сдвинувшейся вбок — широкой как ворота сарая двери, выпрыгнула группа хорошо одетых, уверенных в движениях людей. Осмотревшись по сторонам, пассажиры летающего дива — среди которых было двое «одинаковых с лица» высокопоставленных военных, решительно направились в их сторону.

Впереди, быстрым шагом шла — почти бежала высокая стройная женщина в красных сапожках, расстёгнутом элегантном белом полушубке и в похожей на королевскую диадему шапке из дорогих мехов.

— Ёлы-палы, — не поверил Старшой своим глазам, — так это ж… ОНА!!!

Подбежав к одному из остолбеневших зеков, женщина что-то у него спросила и, видно получив ответ — тотчас сбросив с себя полушубок и оставшись в одном коротком белом платье, вдруг стремглав побежала — раскинув как для объятья руки:

— СЕРАФИМ!!!.'.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…