«Я – АНГЕЛ!». Часть вторая: «Между Сциллой и Харибдой»

Глава 4 «Здравствуйте, мы ваша крыша»!

Финансовые влияния Елизаветы Молчановой, если и отсрочили финансовый крах «поэтического» кафе «Стойло Пегаса» — то ненадолго. Видно «дело было не в бобине» — а в плохом менеджменте и, в середине апреля 1924 года я получил телеграмму от лизиной мамы Надежды Павловны: детище «Ассоциации вольнодумцев» (поэтов-имажинистов) — вот-вот выставят на аукцион.

Вызвал условленным знаком Гешефтмана к себе: так, мол и так, отправляемся мы с тобой в «командировку»:

— Миша! Вот тебе деньги — едешь в Москву отдельно от нас с Лизой. Смотри на мороженное всё не истрать по своему обыкновению.

У каждого из нас есть свой небольшой недостаток, ведь верно?

На нижегородском вокзале обусловились как найти друг друга в столице и распрощались ненадолго.

Рисунок 7. Здание поэтического кафе «Стойло Пегаса».

Пару дней потусил в Губбюро РСКМ, пообщался с нашими ульяновскими ребята — практически уже его возглавившими, понаблюдал за ними и устанавливающимися порядками и, обнаружив несколько нездоровых тенденций — «вызвал на ковёр» Ефима Анисимова, Кондрата Конофальского… Елизавета Молчанова же, как известно уже жила на снимаемой мной квартире.

«Потыкав носом» своих «альпинистов» в наделанные ими «лужицы», я сделал внушение:

— … Любой руководитель, любой начальник на производстве или командир в армии, если он хочет хоть чего-то добиться а не просто протирать штаны на своей должности, должен обладать одним очень важным свойством.

— Это «свойство» — личная самоотверженность! Для твоего подчинённого она выражается готовность идти за тобой в огонь и воду, а для тебя — отказ от всего личного: от денег, от славы, от почёта. Никакая твоя хитрость или болтовня не поможет — Самоотверженным нельзя казаться… Им надо быть! И если ты такой — люди будут тебе подчиняться беспрекословно и с радостью.

— В твои обязанности как руководителя входит готовность выслушивать предложения и даже критику от своих подчинённых. Объясняю почему: любое решение, даже самое на первый взгляд блестящее — несёт риск неудачи, как впрочем и наоборот. И отвечаешь за него именно ты — ибо, это и есть твоя святая обязанность! Люди, тебе подначальные прекрасно понимают это и своими советами пытаются переложить часть ответственности на свои плечи. И если ты отказываешься поступить по-ихнему, то это так и воспринимается — твоим нежеланием рисковать их головами. А если же их советы окажутся дельными и, ты ими с успехом воспользуешься… То сам понимаешь, как вырастет твой авторитет у коллектива!

— И самое главное… Ты любыми способами, день и ночь должен думать как поднять не только свой авторитет, но и авторитет подчинённых. Самоотверженный начальник, даже снимая с должности — никогда не будет их компрометировать, никогда не будет участвовать ни в каких интригах по подрыву чьего-либо авторитета, ни по утверждению собственного. У него никогда не будет любимчиков и, у него будет только деловой критерий оценки подчинённых.

УУУФФФ!!!

Оставшись наедине с Елизаветой:

— Как твой новый «шедевр»? Готов?

— Да, вроде… Ой, не знаю — посмотри сам.

Внимательно рассматриваю картину писанную маслом:

— Нормально получилось, моя девочка! Что-то улучшать в ней — только портить. В неофутуризме главное в не сам рисунок — а, идея в нём заключающаяся.

Приехав в Первопрестольную первым делом препроводив Елизавету к маме, снял на две недели небольшую квартиру. Лиза хотела было поселиться со мной, но я ей категорически отказал:

— Маленькая ты ещё со взрослым мужиком жить.

Та пищит возмущённо:

— Ведь, с Васей «жила» полгода и ничего. Не «маленькая» была!

Легко нажимаю на кончик её носа:

— То было не «житьё» — а «житие». Благотворительная акция, то есть для спасения перспективного учёного и заодно — учебная практика начинающей Роксоланы, повелительницы султанского гарема. Поэтому, в «общий стаж» это не засчитывается.

Надувает было губки, но на меня подобные девичьи фокусы не действуют:

— Не устраивай мне здесь псевдо-семейных сцен, девочка! Мы с тобой сюда не «спать» вместе, приехали. У нас с тобой очень много дел в Москве: обоим надо быть свежими и собранными — как монахам-иезуитам, попавшим на остров с папуасами-людоедами.

Погладив по прелестной русой головке:

— Да к тому же твоя мама будет обижаться: вы ж с ней уже полгода — как не виделись. А маму обижать нельзя: возможно в будущем — это чья-нибудь любимая тёща…

Улетела от меня как на крыльях!

Устроившись-благоустроившись сам и отдохнув с дороги, на следующий день с утра поехал в «Стойло Пегаса» на встречу с лизиной мамой.

Надежда Павловна Молчанова была крайне разочарована как всей московской творческой «тусовкой» в целом, так и каждом её представителем в частности:

— В нашем Ульяновске люди намного честнее, чище и порядочней — чем все эти…

Воспитанная женщина не стала выражаться матом в присутствии — «почти что зятя».

Зело недоумеваю:

— Вы же сами, мадам, из столичных жителей — из коренных петербуржцев… Неужели раньше не знали, что это за публика, уважаемая Надежда Павловна?

Вздыхает, томно закатывая глаза к потолку:

— Ах, Серафим… В молодости на некоторые вещи смотрится как-то иначе, а другие просто не замечаешь! Доживёшь до моих годков — узнаешь.

Ха! «Там» я не только дожил — но и пережил раза в два её «годки». И всегда знал: гениальность — не повод вести себя по-хамски. А, если человек ведёт себя как свинья, то он и есть — свинья и быдло, несмотря на все свои таланты и «всенародную славу».

Надежду Павловну я достаточно хорошо изучил: пока не выскажет, что у ней на душе наболело — спрашивать о делах бесполезно. Поэтому выслушиваю «в пол-уха» все сплетни касаемые друзей-имажинистов — владельцев кафе, про события произошедшие с ними — после нашего с Лизой знакомства, а потом расставания с этой компанией в конце августа прошлого года.

Сергей Есенин как всегда «в ударе», то есть пьёт — дебоширит, дерётся. Какую газету не посмотри: везде на первых страницах — про его «подвиги»!

— Когда в зале сидит Есенин, все клиенты настороже. Никто не знает, что случится в следующий момент, всё возможно — оскорбления, скандал, драка, избиения или ещё какое-нибудь безобразие. В сущности, все — посетители, музыканты, буфетчицы иофициантки мечтают о той минуте — когда он, наконец, уйдет.

Здесь она с крайним удивлением:

— Но, странное дело: как только это случается — всё вокруг становится глубоко бездарным, серым и тусклым…

Соглашаюсь:

— Да! С клиентом надо уметь работать — а не просто напитки и закусь ему на стол подавать. Надежда Павловна! Напомните перед моим отъездом в Ульяновск, чтоб я Вам методичку выслал.

— Напомню, если сама не забуду.

— А Вы запишите где-нибудь…

Кроме четырёх заведённых и затем спущенных «на тормозах» уголовных дел, Есенин и ещё трое «мужиковствующих» поэтов (пишущих стихи на крестьянскую тему) были под судом за антисемитские высказывания в адрес зашедшего в кафе еврея-чекиста, с последующей дракой. Всем четверым судья вынес «общественное» порицание.

— Из-за этого возмутительного случая очень многие состоятельные люди перестали ходить в «Стойло Пегаса». Мы с Мариенгофом вывесили объявления чтоб этих трёх типов больше не пускали в «Стойло», так Сергей закатил нам такой скандал! И они с Анатолием так поссорились, что перестали разговаривать друг с другом. А ведь какая дружба была! Водой не разольешь…

Участливо интересуюсь:

— Как там, кстати, Анатолий Борисович?

— Хорошо поживает! Сын у него недавно родился.

— Вот, как? Ну, молодец, — напрягая память, стал вспоминать про детские игрушки виденные в этом времени, — надо будет не забыть — поздравить…

— Анатолий переживает этот разлад очень сильно! Ведь ещё был скандал насчёт денег, которые он якобы не платит с доходов от кафе сестре Есенина. А какие там «деньги»? Он же сам сделал всё, чтоб превратить это приличное заведение в какую-то нищую забегаловку.

С тихим ужасом оглядывает стены кафе:

— Ремонт с самого открытия не делали!

Как мне доподлинно известно из «послезнания», в этом году разлад между Сергеем Есениным и Анатолием Мариенгофом дойдёт до того, что первый решит порвать с имажинизмом и группа «Ассоциация вольнодумцев» будет распущена. Сам же Есенин уедет на Кавказ (правда, не знаю в каком месяце) где и пробудет до следующего — последнего для него 1925 года, с трагичным финалом в питерской гостинице «Англетр».

Ещё вот:

— Как вы с Лизой уехали, Сергей объявил своим учеником и приемником некого Ивана Приблудного[1] — молодого поэта из Украины. Он покупал ему одежду, обувь, давал деньги и водил по ресторанам…

«Что-то Серёженьку после нашей Лизки на мальчиков потянуло, — такой инфы в моём компе не было и, я несколько забеспокоился, — что она ему интересно, такое сказала или сделала?».

— … И что Вы думаете, Серафим Фёдорович? Этот Приблудный начал воровать у него стихи и выдавать за свои!

— Да, Вы что⁈ Вот же, мерзавец! Копираст проклятый.

Надежда Павловна возмущается вместе со мной:

— Почему-то вокруг Есенина полно подобных мерзавцев (взять бы хотя бы тех трёх «мужиковствующих», спровоцировавших его на драку с чекистом) а вся дурная слава достаётся Мариенгофу… А ведь это единственный приличный человек среди этой публики! Злые языки называют его «снобом», злым гением Есенина — подобно Лиле Брик для Маяковского и даже…

Она, чуть не задохнулась от возмущения:

— … Потомком какого-то немецкого барона! Какая грязная лож! Отцом его был крещённый еврей — врач и настоящий русский интеллигент.

Ну, что тут скажешь? Осталось только поцокать языком от возмущения.

Несколько застенчиво:

— Единственный недостаток у Анатолия — не переносит даже в шутку, любой намёк — что Есенин талантливее его.

Пожав плечами:

— У каждого из нас свои «тараканы» в голове.

Вспомнилось кое-что и, чтоб чисто поржать:

— Правда ли, говорят что теща Мариенгофа управляет «Стойлом» и имажинизмом?

Краснеет сердясь:

— Ах бросьте! Это всё Серёжа выдумал. Я её немного знаю — вполне культурная и безобидная старушка… Что касается денег, то да: у Анатолия большие расходы на семью и, вполне понятно — почему он стал так прижимист. Однако воздадим должное: он из всех дольщиков один хоть что-то делает — чтоб кафе оставалось на плаву.

Кажется, моя «тёща» нашла себе нового кумира!

Наконец излив душу и высказав про московскую тусовку всё — что она о ней думает, перемыв косточки всем и каждому, Надежда Павловна переходит к делу. У неё есть уже довольно подробно проработанный бизнес-план по полному переходу кафе «Стойло Пегаса» под свой личный контроль.

В собственность, то есть.

Причём, она решила дать «пинка под зад» — даже ныне обожаемому Мариенгофу, обосновывая его же пользой:

— Избавившись от необходимости вести дела в «Стойле», Анатолий, чтоб заработать больше средств для семьи — будет больше писать, чаще издаваться…

Согласно киваю:

— «Талант должен быть голодным» — не нами было сказано.

Засыпав меня цифрами и числами, читаемыми по бумажкам — по финансовым документам, то есть, Надежда Павловна уже конкретно «берёт быка за жұмыртқа»:

— Нам с Елизаветой принадлежит всего лишь четверть капитала заведения. Однако, финансовые дела «Стойла» настолько плачевны, а его репутация настолько подмочена — что можно выкупить его долговые обязательства за сущие копейки! Ведь, на 28 апреля назначены торги и кредиторы бегают как тараканы на кухне — пытаясь хоть что-то спасти.

Смотрит мне прямо в глаза, откровенно намекая:

— Я здесь немного поднакопила и, если кто-нибудь добавит сущую малость…

Она называет довольно приличную по тем временам сумму. Для обыкновенного человека — «довольно» приличную. Для меня же, просто — «приличную».

— … Хотя, я могла бы обратиться за небольшим кредитом в ульяновскую «Красную взаимопомощь». Николай Алексеевич, — в этом месте она краснеет и отводит глаза в сторону, — который помогает мне вести «двойную бухгалтерию», сказал что можно рассчитаться за год.

Высказываю своё личное мнение начинающей «рейдерше»:

— Думаю, недостающую сумму Вам найти особого труда не составит, причём — даже, не прибегая к «внешнему» заимствованию… Да только, дело то не в этом!

Не догоняет:

— А в чём же дело, Серафим Фёдорович?

— В наше непростое время, бизнес должен быть социально-ответственным — иначе у него не будет будущего. И с этой точки зрения, пожалуй — ваш план будет выглядеть довольно-таки неблагоразумным и недальновидным.

— Я Вас не понимаю…

— В глазах общественности поступая так — Вы позицируете себя хищницей, а «бедных, несчастных» поэтов — жертвами.

Задыхается от возмущения:

— Да какие же они «жертвы»…?

— В народном, общественном мнении — поэт всегда есть жертва, даже если он каждый день бьёт кому-нибудь морду! Вот повесься, положим, на следующий год Есенин по-пьяни — что народ скажет, что в газетах напишут?

Крестится суеверно повторяя: «Свят, свят, свят…».

— Скажут, напишут в газетах и в учебниках по русской литературе напечатают: «жадная нэпманша Молчанова (причём — дворянского происхождения!) довела великого народного поэта до самоубийства». Хотите таким образом — на века прославиться, Надежда Павловна?

В глазах её тихий ужас:

— Да, упаси Боже!

— Далее… Частников-нэпманов у нас не любят — Вы только на карикатуры в газетах посмотрите! Вы хотите — чтобы Вас ассоциировали с этими безобразно раскормленными жирдяями, Надежда Павловна?

Всплёскивает руками:

— Да, не приведи Господь!

— Вот и я про то же! Быть нэпманом нынче не модно, — здесь я довольно игриво подмигиваю, — а Вы же у нас не забываете следить за модой и стараетесь шагать с нею в ногу.

Действительно, после отъезда из Ульяновска — мама Лизы преобразилась неузнаваемо, что касается макияжа и прикида.

От моей похвалы она слегка смущённо зарделась.

— Наконец, если поэты будут продолжать (фиктивно, разумеется) находиться в числе акционеров — это будет хорошей рекламой нашему предприятию общепита. Я бы ещё парочку пригласил… Не подскажите кого?

— Маяковского разве? — размышляет вслух, — так ведь, они с Серёжей открыто враждуют! Демьяна Бедного…

Однако, лишь при одном имени её морщит как румынского пана Дрякулу — от целой головки чеснока засунутой в попу.

— Марка Бернеса, — подсказываю.

Осторожно:

— Ну, если он согласится…

Приятно, когда о тебе уже и в столице знают! Хотя, конечно — ворованная это «известность»…

— Да, куда он денется с этого земного шарика!

Предлагаю свой план, вернее — вторую часть плана:

— Вы это очень хорошо придумали, Надежда Павловна: создав распускаемыми слухами панику насчёт банкротства «Стойла» — скупить обесценивающиеся долговые расписки и тем самым взять под личный контроль сие заведение… Пожалуй, так и начнём действовать! Но дальше, уважаемая Надежда Павловна, наиболее практичным будет «оставив всё по-старому, сделать так — чтоб всё было по-новому». Кафе, которое мы переименуем в «Ясли Пегаса», останется акционерным обществом. Ваше с Лизой долевое участие увеличится до одной трети, ещё треть внесёт поэт Марк Бернес — который доверит Вам полное управление своей долей. Остальные сорок процентов останутся у «отцов-основателей» — поэтов-имажинистов, то есть. Таким образом — и, кони пьяны и хлопцы запряжённы! Поэты отстраняются от управления — в котором они ничего не смыслят, но получая свою часть маржи — они не в обиде на нас. Как Вам, такое?

Быстренько пробежавшись по своим бумагам ещё, она отрицающе машет головой:

— Боюсь, из-за финансовых затруднений — наше кафе даже этих бездельников больше не потянет.

Со всей решительностью возражаю:

— Неправда! Хороший поэт стоит тех денег, а это — очень хорошие поэты! Может, стоит попытаться поднять доходность предприятия — а не разгонять именитых дольщиков?

Возмущается:

— Да, каким же образом, Серафим Фёдорович⁈ На завтраках и обедах мы почти ничего не зарабатываем, основная прибыль начинает идти только после одиннадцати вечера… Но в два часа ночи нам приходится закрываться! И как Вы мне посоветуете поднять прибыль при таком законе?

Подняв указательный палец вверх, спрашиваю:

— Уточните: это закон государственный или самодеятельность московских властей?

Растерялась:

— Ннн… Не знаю, как-то не интересовалась. Извините!

— Вот это и плохо — законами, надо не просто интересоваться… Их надо ЗНАТЬ!!!

Сам-то я очень тщательно подготовился к затеваемому, получив подробнейшие консультации у Брайзе Иосифа Соломоновича — нашего зэка-юриста, опытнейшего московского адвоката.

Были ещё и проблемы с налогами — «финиспекция» придирается за каждую мелочь, вроде договоров с частниками о поставках продуктов — то да сё.

Лишь развожу руками:

— Здесь мы с вами практически бессильны, Надежда Павловна! Налоги — это любимая «мозоль» государства и, топтаться на ней — я бы никому не советовал.

Плати налоги вовремя и спи спокойно!

Однако, на сегодня пора закругляться. Почаёвничав «на посошок» с, без пяти минут хозяйкой заведения, встаю:

— Предоставьте решать проблемы с законом мне, Надежда Павловна. Сами же немедленно начинайте скупку долговых обязательств.

Прощаюсь, раскланиваюсь и на выход. Уже в дверях она меня останавливает:

— Чуть не забыла: Яша Блюмкин про Вас часто спрашивал — пока не пропал куда-то. Кажется, в последний раз я видела его прошлой осенью…

Насколько мне известно, Яков Блюмкин осенью 1923 года был восстановлен в ОГПУ и, по заданию его Первого заместителя председателя — Вячеслава Менжинского, был послан в Палестину создавать ближневосточную резидентуру для советской внешней разведки. Ближний Восток в то время являлся подмандатной территорией Великобритании — против неё и была направлена тайная деятельность «террориста номер один».

Получив агентурную кличку «Джек» (у моего соседа «там» — собаку так звали!), Блюмкин поселился в городе Яффа под видом мелкого предпринимателя — владельца прачечной. Естественно, предприятие являлось весьма удобным местом для встречи резидента «Джека» с агентами, информаторами и связниками. Ведь, заходившие в прачечную клиенты с корзинками грязного белья — никаких подозрений не вызывали.

Шпионские успехи Блюмкина мне неизвестны — возможно их и не было вовсе. По крайней меры об убийстве какого-нибудь посла в тех краях — в моём «винчестере» инфы нет.

Какой из него «разведчик» можно понять по тому, что уже весной этого года — Яков будет (или уже) отозван обратно в Союз, оставив приемника.

Читал такую байку…

Якобы загримированный под иудея-ортодокса Блюмкин плыл на пароходе, как вдруг на крутой волне упала за борт и стала тонуть девушка-англичанка. Мол, наш «террорист» тут же бросился в бурное море ее спасать и, в воде накладные пейсы и борода у него отклеились и скрылись в пучине морской. Пассажиром с резко изменившейся внешностью заинтересовалась имевшаяся на борту судна британская «МИ-6» и, Блюмкину срочно пришлось «делать» ноги из «Земли Обетованной».

Зная немного Якова, бьюсь об заклад — ставя свой «роялистый» лазерный дальномер против спичечного коробка опарышей для рыбалки, что это байка им самим высосанная из пальца или ещё какого (ещё хорошо, если своего!) места.

Как бы там на самом деле не было, на этом разведывательная деятельность нашего «террориста» кончится и, начнётся контрразведывательная!

— … Уж, не случилось ли что[2]?

— А что может случиться с подобной личностью, Надежда Павловна? — сказал я уходя, — «всплывёт» рано или поздно — куда оно денется.

И будет в прорубе болтаться до самой своей «окончательной утилизации» в ноябре 1929 года.

Первая часть плана удалась блестяще, просто без сучка и задоринки!

Официальная весть о том, что «Стойло Пегаса» выставили на торги за долги перед «Моссоветом» — обрушило «рынок» его частных долговых обязательств, а умело пущенная сплетня, что здание кафе просто-напросто изымается властями столицы под рабочий клуб завода Михельсона — превратила их в простой бытовой мусор.

Надо пояснить, что со времён основания в 19-ом году практически весь персонал заведения — женский (кроме разве что румын-музыкантов в вышиванках) и, Надежда Павловна — найдя к каждой индивидуальный подход, действовала через них.

Дружный коллектив баб — это непреодолимая сила!

Короче, 28 апреля аукциона по продаже «Стойла Пегаса» не состоялось — он произошёл несколько раньше и, это был не совсем такой аукцион — каким он был в «реальной» истории…

Вернее, это был — совсем другой аукцион!

Но про него чуть позже.

«Первый акт» происходил почти без моего участия и, второй так же — прошёл без меня.

Выкупив, чуть ли не буквально «за копейки» почти все долги, Надежда Павловна созвала на общее собрание поэтов-акционеров (это так — для рифмы, среди них были не только поэты): Брюсова, Мейерхольда, Якулова, Шершеневича, Мариенгофа… И других до кучи, имена которых не столь известны. Как стальной рукой в замшевой перчатке — она поставила им условие: они не вмешиваются в менеджмент заведения — получая за это хоть и, небольшой — но твёрдый процент от его доходов:

— Согласитесь: всё же лучше иметь малое — чем вообще ничего!

Те, видно давно махнув рукой на хоть какие-то доходы, легко согласились. Единственно, имажинисты — единогласно были против участия Есенина в доходах:

— Его здесь нет, значит — он сам добровольно отказался от своей доли.

Вообще, они имели на своего бывшего лидера страшно большой «зуб» — сравнимый по размерам с бивнем давно вымершего мамонта, за предательство — по их мнению, самой идеи имажинизма.

Поэтов-профессионалов в столице в те времена насчитывалось не менее пары тысяч — не считая «понаехавших» со всех сторон страны любителей, превратившихся в литературных бомжей. Все они почти без исключения объединились в «поэтические школы», течения, направления:«ничевоки», «имажинисты», «конструктивисты», «акмеисты», «парнасцы», «заумники» и многия, многия, многия… Эти группы, с непримиримостью гвардейцев кардинала и мушкетёров короля — враждовали друг с другом за место под «поэтическим Солнцем».

Сблизившись с «мужикствующими», даже чуть было не возглавил их (едва не став редактором соответствующего журнала по предложению самого Троцкого!) Есенин позировал себя как перебежчик. Возможно, лишь тот скандал с евреем-чекистом, суд и последующее лечение от «депрессии» в больнице, помешало Сергею Есенину стать лидером ново-крестьянского движения в советской поэзии.

Такого «идейного» предательства движения, имажинисты простить ему не могли!

Короче, бывшие друзья и соратники решили кинуть ренегата-изменника на бабки… Но, Надежда Павловна — баба тёртая и закалённая в последние годы житейскими и бытовыми трудностями и, мною лично проинструктированная, показала им пачку «долгов»:

— Вот его и ваша «доля»! И как её распределять — решать буду я.

Поэта в России обижать нельзя — даже, если у него сложный характер и с ним много проблем.

А вот насчёт переименования «Стойла» в «Ясли» члены «Ассоциации вольнодумцев» упёрлись и стояли насмерть — как корниловцы на Малаховым кургане.

Ладно, чёрт с вами — нехай будет «Стойло», надо и на уступки иногда уметь идти!

Да к тому же, хоть меня от него корёжит — как волка-оборотня от серебра, это давно устоявшийся — всем хорошо известный брэнд.

Основным же условием для получения «отцами-основателями» своей доли маржи, была коммерческая тайна:

— Широкой публике не должно быть известно, об вашем — фиктивном по сути, участии во владении и управлением этим заведением. В ваших же интересах об этом помалкивать, граждане дольщики!

После обеда следующего дня, мы с Надеждой Павловной и старичком-бухгалтером — помогающему ей вести «итальянскую», сиречь — двойную бухгалтерию подсчитали выручку. Посидели над тремя книгами бухучёта — главной, мемориальной, кассовой, пощёлкали деревянными счётами — сверяя дебит с кредитом, внимательно просмотрели «оправдательные» документы в папках с скоросшивателями.

— Всё в полном ажуре!

«Ажур» то ажуром, но за вычетом текущих расходов, налогов и отчислений акционерам заведения — оставалась довольно скромная сумма, из которой ещё надо зарплату персоналу платить.

Проводив Николая Алексеевича, удалившегося мелкими шашками вприпрыжку, поговорили ещё с часок-полтора, обсуждая кой-какие несущественные детали.

Вдруг, я как будто выкатываю большой астраханский «арбуз» из багажника горбатого «Запорожца»:

— А теперь, Надежда Павловна, пишите заявление в ОГПУ!

— Хихихи… Вы шутите?

Предельно строго:

— Про такие вещи — как «заявление в ОГПУ», не шутят.

Не может понять:

— «ЗАЯВЛЕНИЕ»⁈ В ОГПУ⁈ ЗАЧЕМ⁈

— Затем, чтобы повысить доходность акционерного предприятия. Или, Вы — против?

— Нет, не против!

— Тогда пишите, не саботируйте против самой себя.

В полной панике:

— Объясните, Серафим Фёдорович: КАК, КАКИМ ОБРАЗОМ⁈

— Я уже сказал Вам, Надежда Павловна — «зачем». А «каким образом» — это уже сугубо мои проблемы.

С воистину «воробьянинским» апломбом:

— Писать донос в ЧК… НЕ БУДУ!!!

Хитро улыбаюсь:

— Даже на коммунистов?

— … Что? «На коммунистов»⁈

— Вы не ослышались, Надежда Павловна! Именно на коммунистов, или если Вам так угодно — на большевиков.

Та в ужасе:

— Вы в своём уме, Серафим Фёдорович?

Достаточно резко переспрашиваю:

— А как Вы сами считаете — в своём ли я уме?

Молчит…

— Пишите заявление в ОГПУ на Моссовет — по обвинении его руководства в саботаже. Если не знаете как, я Вам продиктую.

Склонив голову на бок, подумал и утвердительно кивнул:

— Да… Пока обвинения в саботаже — вполне достаточно, а там видно будет.

Берёт перо в руку и вздохнув тяжело:

— Надеюсь, Вы знаете — что делаете, Серафим Фёдорович… Диктуйте!

В те дни, не одна Надежда Павловна написала подобные заявление.

По заранее составленному списку, мы с Мишей Гешефтманом за три дня объездили все московские предприятия общепита — с количеством столиков более десяти. В этот раз Мишка умудрился арендовать автомобиль с шофёром, да ещё и при форме. Правда, тот был боец пожарной охраны… Да кто у водилы — везущего двух чекистов, будет служебное удостоверение спрашивать? Тем более — водительские права, которых ещё и в помине нет.

А моя «гэбэшная» ксива была в полном порядке!

Если к ней не особенно присматриваться, конечно… В этот раз я принял облик офигенного «великодержавного шовиниста» — откуда-нибудь из под Рязани с соответствующим говорком и, «корочку» имел на имя Лиходеева Ивана Ивановича.

Миша же, был загримирован под эдакого молодого, достаточно интеллигентного на вид — но очень перспективного «Малюту Скуратова». Документа на руках он не имел, зато нёс в них большой кожаный портфель — из которого нет-нет да и, выпали в нужный момент хирургические инструменты для аутопсии — одолженные в одном из московских моргов.

Классика жанра: добрый и злой налётчики…

Извиняюсь — чекисты!

Естественно, сперва приходилось успокаивать собеседников — особенно нэпманов, впадавших в суетливую панику или парализующий ступор при одном только появлении двух представителей «кровавой гэбни». Однако, вопреки от нас ожидаемому — мы с Мишей вели себя мирно, вопросы задавали вежливо и участливо и, такой «когнитивный диссонанс» — растапливал без остатка лёд недоверия, открывал людские души и вызывал на разговорчивую доверчивость.

— Наш разговор не привнесёт в вашу привычную жизнь никаких последствий, гражданин хороший, я имею в виду — отрицательных последствий. Мы всего лишь изучаем положение дел, чтоб предпринять меры — способствующих улучшению вашей же предпринимательской деятельности.

На этом месте я обычно сблизившись, пристально смотрел в глаза собеседника, а Миша гремел инструментами в портфеле:

— Или, Вы против? Если Вы против — пишите заявление, что Вы — «против»… НУ⁈

В этом месте меня всегда (без исключений!) суетливо-поспешно перебивали:

— Да, нет — что Вы! Я — ЗА!!!

Принимаю несколько расслабленный вид и с довольной улыбкой сытого хищника:

— Всегда очень приятно иметь дело с единомышленником.

Далее, после располагающей к максимальному доверию пустопорожней трепотни и вопросов не имеющих отношение к делу, разговор с хозяевами-нэпманами, управляющими или арендаторами — вёлся в таком конструктивном ключе:

— У «Отдела по борьбе с экономическими преступлениями и саботажем», «Объединённого Государственного Политического Управления» — такой к Вам вопрос: почему так малы налоговые отчисления от вашего заведения? Вам что-то или кто-то мешает? Что нужно нам с вами предпринять, чтоб повысить его рентабельность и соответственно — налогоотдачу?

Почти все на первое место ставили невозможность работать по ночам, а если кто-то не ставил — то я ему подсказывал.

— До революции наш ресторан работал круглую ночь. А здесь только «веселье» начинается, как приходится закрываться — иначе нарвёшься на крупный штраф.

— Вы обращались к кому-нибудь с предложением продлить время работы ресторана?

— Обращался. Но, знаете ли, это…

— Куда именно?

— В «Моссовет».

— К кому именно?

Обычно, ссылались на «забывчивость», но иногда называли Ф.И.О. вполне конкретной «аварии[3]».

— Что он Вам ответил?

Во всех случаях — ни ответа, ни привета.

— Почему Вы не обращались в органы ОГПУ? Ведь, не предоставление налогоплательщику возможности зарабатывать — есть государственное преступление должностных лиц!

Кто-то оправдывался, большинство просто молчит потупив очи.

— И сокрытие преступления — тоже есть преступление перед народом!

Тут уж, нэпманы обычно начинали заметно беспокоиться и слегка «дёргаться».

— Однако осознание собственной вины, чистосердечное раскаивание в содеянном и готовность сотрудничать с правоохранительными органами…

— Я готов!

— Не сомневаюсь. Раз готовы с нами сотрудничать, пишите заявление: «Я, имярек…».

Однако около половины предпринимателей, видно имея какой-то отрицательный опыт такого «сотрудничества» — несмотря ни на что, отказывались писать донос на «Моссовет». Форма отказа была самой разнообразной: от категорического «не буду!» — до классического падения в обморок.

Тогда я, раскинув «пальцы веером»:

— Что-то как-то не по понятиям получается, гражданин нэпман! Мы, за ваше же бабло — анус рвём себе и людям, а Вы за собственные же кровные — не желаете его слегка напрячь?

Трясётся весь, зубами «танец с саблями стуча» и, молчит — как совой об пень.

Чуть ли не по слогам, с нажимом на каждое слово:

— Положим мы с нашей «конторой», добьёмся для Вас неограниченного рабочего дня… Вы будете со спокойной душой дополнительную прибыль получать и, про нас — даже не вспомните?

Наш российский предприниматель весьма догадлив и, после этих слов — тут же стремительно бросается с сейфу, выгребает из него все (или почти все) наличествующие денежные знаки и с превеликим почтением «горкой» кладёт передо мной на стол — если он имелся, конечно. Если стола не было — деньги охапкой суются в руки:

— Да, как же так — «не вспомню»⁈ Всегда про вас помним и готовы поделиться в случае…

Очень редким недогадливым же, приходилось говорить в открытую:

— … И не поделитесь за труды наши тяжкие? ОГПУ не любит неблагодарных.

В таким местах Миша доставал из портфеля какой-нибудь инструмент — видом «побрутальнее» и внимательно его рассматривал.

Однако, повторяю: последних был — всего один-единственный ничтожный процент.

С холодной брезгливостью перебрав банкноты, смотря в глаза, говорю:

— Ты меня не понял, нэпман… Я мзду не беру — мне за державу обидно! Поэтому сверни все эти червонцы трубочкой и, по одному — засунь себе в жирный зад.

Не обращая внимания на паническую реакцию:

— Пишите заявление, гражданин имярек, что после снятия ограничения «Моссовета» на продолжительность работы заведений общепита — готовы перечислять на указанный счёт три процента прибыли.

Ой, какие бурные проявления радости!

Не зная преамбулы, можно подумать — что по великой запарке, попал в бар «Голубая устрица».

Пока строчит, от усердия чуть ли не вывалив язык себе на плечо, поясняю:

— Это счёт исправительно-трудового лагеря (ИТЛ) в городе Ульяновск… Слышали про такой?

— С превеликим прискорбием… Нет.

— Ещё услышите! Это — экспериментальное учреждение для перевоспитания осуждённых по уголовным делам, устроенное совершенно на других принципах — чем я думаю, хорошо знакомые Вам «исправдомы» и «домзнаки».

Доверительно приблизившись, с несколько «интимным» оттенком спрашиваю:

— Вы, извиняюсь — кто про основной профессии?

— Прошу прощения…?

— Кем были, чем занимались до революции, спрашиваю?

— Ах, да! До семнадцатого года я служил горным инженером на…

— Тогда в случае так сказать — «фарс-мажора», ну вы понимаете про что я?

Расширив до полной округлости очи:

— Вполне понимаю.

— Вам там самое место.

Задумается, я вижу — видать рыльце всё же «в пушку»:

— А как мне «в случае чего»…? Ну, Вы понимаете — про что я?

Заговорщическим шёпотком:

— Вполне! Пишите ещё одно заявление, что готовы перечислит не три — а десять процентов и, отсидите «своё» — сколь бы Вам не впаяли, как у Христа за пазухой.

Правда, подписавшихся на последнее — было до обидного мало… Сравнительно мало.

«Кадры — решают всё!» и, эти «кадры» я разыскивал всеми — подчас довольно экзотическими способами.

И парочку довольно толковых специалистов, заполучил таки таким образом в своё «ОПТБ-007».

Ну… Полдела сделано!

Сперва разнюхав что да как, являемся в Моссовет в кабинет к «нужному» человеку и, сунув под нос «корочку», без всяких «прелюдий» — сразу быка за обе ноздри:

— С тобой, гнида, сперва здесь побеседовать или прикажешь сразу на Лубянку отвести?

Тот, не сразу всосав всей серьёзности происходящей ситуации:

— В чём дело, товарищ?

— Твои «товарищи» в Харбине бамбук жуют!

Бледнеет, краснеет, покрывается бурыми пятнами и хватаясь за «мотор»:

— Я не понимаю…

— Счас поймёшь, гнида белохвостая!

— Да, как Вы…

Нэпмановские заявления под нос:

— Это, что?

— Это, это…

— Это недополученные Республикой средства в виде налогов на Мировую революцию! ЭТО — САБОТАЖ!!!

Читает одно из заявлений:

— Я не пойму…

— В камере поймёшь, — вставляет свои «пять копеек» Мишка, — времени до расстрела у тебя будет достаточно.

Взбледнев, как Белоснежка — попавшая в похотливые лапы семи темпераментных гномов-афроамериканцев, товарищ только рот открывал-закрывал — не в сих что-либо молвить.

Тычу пальцем в бумажку и задыхаясь в припадке праведного гнева:

— Только по этому заявлению… За три года НЭПа… Государством рабочих и крестьян… Советским правительством… Недополучено…

Резко выдыхаю прямо в лицо:

— СТО ТЫСЯЧ РУБЛЕЙ ЗОЛОТОМ И В ИНВАЛЮТЕ!!!

Ну, это конечно — я здорово приврал.

— ВОЗМОЖНО, ЭТО КАК РАЗ СТОЛЬКО НАМ НЕ ХВАТИЛО — ЧТОБ ПОБЕДИЛА ПРОЛЕТАРСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В ГЕРМАНИИ⁈

В наступившей после моих слов зловещей тишине, у Мишки совершенно случайно открылся портфель, со звоном вывалив содержимое и пока он его собирал, бурча:

— Говорил же сразу на Лубянку в подвал его, а теперь придётся заново весь инструмент стерилизовать…

Товарищ «харбинских бамбукоедов» смотрел на него с неописуемым ужасом.

— … Хотя можно просто на примусе нагреть докрасна — оно и эффективнее при «работе» будет.

Когда Барон собрав «оснастку» выпрямился, поставил портфель у ног, миролюбиво говорю:

— Зачем же так сразу — в подвал и нагретый железный предмет в задницу? Возможно этот гражданин заблуждался, ошибался или был намеренно ведён кем-то в заблуждение… Ведь, так дело было?

— Мммеее…

— Товарищ Дзержинский, что нам с тобой говорил? «Всегда надо дать человеку шанс исправиться».

Обращаюсь как можно ласковей к чиновнику:

— Дать тебе шанс, гражданин?

Тот, чуть на колени не бухнувшись, прижав обе руки к сердцу:

— Сделаю, всё что могу… Что от меня требуется?

— Да, сущие пустяки! Дать возможность нэпманам работать с максимальной прибылью и платить налоги с отчислениями. В том числе и в городской бюджет.

Обеспокоенно переводит взгляд то на меня, то на Мишку:

— Не всё в моих силах, тов… Граждане! Не я один…

Тоже посмотрев на напарника, Ньютоном — после падения ему на голову яблока, ахаю-вопрошаю:

— Так это мы имеем — не одиночное злодеяние, а целый преступно-контрреволюционный заговор? Ишь ты, до каких высот враги народа добрались!

Тот, зазвенев портфелем, ощерился серийным маньячилой:

— Факт налицо! Я ж говорю — зря валандаемся… В подвал к нам его и, зуб даю — к утру у нас будет весь список контрреволюционной организации.

При вновь наступившей могильной тишине, Мишка уточнил:

— Его зуб даю.

«На лицо» не факт — а паника:

— Товарищи, товарищи — Вы меня не так поняли!

Подняв левую руку, а правой откинув крышку, смотрю на циферблат недавно приобретённых «траншейных» часов фирмы «Swiss»[4]:

— У тебя ровно одна минута на то, чтобы мы тебя поняли «так»… Время пошло.

Поспешно выдыхает:

— Через неделю предприятия московского общепита будут работать круглосуточно.

Прищурившись смотрю на него:

— Вы в этом уверены?

Со стальным оттенком в голосе:

— Слово коммуниста!

Переглянувшись с Мишкой:

— Ну, что ж… Феликс Эдмундович на последнем совещании говорил об испытательном сроке для покаявшихся саботажников.

Прощаясь, Барон подойдя вплотную — больно ткнул пальцем куда-то под ребро и, потребав по щёчке — приторно-сладким голоском:

— Я, всю неделю с нетерпением буду ждать нашей следующей встречи, милашка!

Садясь в машину, Миша спросил:

— Сработает?

Я, с философским спокойствием:

— Да, кто ж его знает? Человеческая душа — потёмки, даже для ангела…

Однако, сработало!

Ровно через неделю нужное постановление Моссовета было опубликовано в газетах.

[1]Иван Приблудный (настоящее имя и фамилия Яков Петрович Овчаренко; 1905–1937) — русский советский поэт. Принадлежал к кругу «новокрестьянских» поэтов, входил в окружение Сергея Есенина. Он был постоянным участником пьяных загулов Есенина, что нашло отражение в некоторых есенинских стихотворениях.

Приблудный вполне разделял с Есениным «славу скандалиста», хотя зачинщиком большинства драк и скандалов, был именно Есенин. Вполне возможно, что Иван Приблудный послужил Булгакову М. прототипом для создания образа Ивана Бездомного в романе «Мастер и Маргарита». В частности, в пользу этой версии свидетельствуют некоторые совпадения между реальными фактами из биографии Приблудного и описанными в романе у Булгакова например — потасовка в ресторане.

В общем — довольно известная в литературных кругах личность! В записных книжках Идьффа И. есть такие строки: «По улице бежит Иван Приблудный. В зубах у него шницель. Ночь».

[2]В 1924 г. пути Есенина и Блюмкина снова пересеклись: Яков Григорьевич был назначен помощником полномочного представителя ОГПУ в Закавказье. Поэта он позвал ехать с собой.

[3] «У каждой аварии есть фамилия, имя и отчество!», — говорил нарком железнодорожного транспорта Каганович.

[4]Во время Первой мировой войны многие компании, включая «Omega», «Longines» и другие производили ручные или так называемые «траншейные» часы для использования военными. Эти часы были практически одного дизайна: эмалевый циферблат с крупными белыми цифрами и люминесцентная часовая стрелка. Зачастую на них не было указано название производителя, хотя механизм 90-х годов XIX века, изначально предназначавшийся для женских часов-кулонов, имел маркировку «Swiss» («Швейцария»). Корпус чаще всего изготавливался из стали.