Леший. Четвертые врата (СИ)

Глава 16

Черепец Любовь Тихоновна, продавщица из газетного киоска, проживала на улице Смирнова, буквально через дорогу от парка. Удобно, рядом.

Кондрат вывернул в квадрат девятиэтажек. Детская площадка была пуста. Да и кто выпустит детей в такую погоду на улицу. Дождь продолжал моросить.

– Кондрат!

Леший обернулся.

Еши выскочил из машины и устремился к нему.

– Следишь?

– Не хочу пропустить отъезд.

– Я не поеду за Номин, – спокойно сказал Кондрат.

Еши пожал плечами.

– Может, и не поедешь. Но может, узнаешь, что у неё произошло. Мне, правда, нужно знать.

Кондрат остановился, поежился, и холодно сообщил пареньку:

– А мне, правда, не нужно знать, что там происходит с малознакомой мне Номин. И, вообще, ты, сколько её знаешь? Месяц, два. Уверен, что она не психическая?

– Не похоже.

– Отчего ж, всякое бывает.

– Та старушка, в парке…

Ох, что б этого, Еши! Вот не надо, не надо Кондрату знать, что связывает журналистку со старухой из парка. Но ведь он сейчас начнет рассказывать. Начнет вываливать на Лешего совершенно не нужную тому информацию. А майор не имеет никакого желания это слушать, не хочет он заниматься девчонкой. Своих заморочек хватает. Не желает он все это в одну кучу валить.

–… Номи была у неё. После разговора с газетчицей, она ездила в полицию, в Первомайский отдел.

Кондрат нехотя посмотрел на Еши. «Что б, ты провалился!», злобно мелькнуло у него в мыслях. Вслух, устало, спросил:

– Откуда ты знаешь?

– Я возил Номин.

– И в полицию тоже?

– Да.

«Вот почему я не увидел её машины», – подумал Кондрат.

Они свернули к третьему подъезду. Обычная дверь, без привычных кнопок и домофонов. С объявлениями на старой, неровно висевшей доске. С надписями, рванными, полустертыми. Старый дом с длинными узкими окнами. Со старыми людьми, живущими в нем. В кубике новых девятиэтажек он выглядел сгорбленным, потерянным.

Еши открыл дверь. Прошел к лифту. Это был еще тот лифт, со створками за железной решеткой, которую нужно раздвинуть, а потом дернуть за веревку с помятым колокольчиком, издавшим совсем не звонкое – дзынь, дзынь – глухой звук. Сверху раздалось скрежетание, казалось, весь дом вздрогнул от движения лифта.

– Не нужно, она на втором – лучше пешком, – произнес Леший. Ни лифт, ни дом не внушали доверия. По его Кондратовскому мнению, такие дома давно нужно было снести и выстроить твердокаменные, новые, со всей коммуникацией и техникой.

Иногда он заводил такие разговоры дома. Тетушка на это была не согласна. И на подобные высказывания отвечала всегда резко, ответа не слушала: «Кодя, это наша история, памятники старины! Подремонтировать, подлатать, где-то что-то подменить. Но сносить! Безбожно! Нельзя сносить историю, нельзя уничтожать то, что напоминает о прошлом. Потому что без прошлого не может быть будущего. Тебя не может быть!»

Может она и права. Вот только власть имущие, скорее всего, разделяли больше мнение Лешего, нежели тетушкино. И дома достаивали свой век без ремонтов, в ожидании, когда же их посчитают непригодными для жизни и снесут к едрени матери. Пока такого решения не было, и, дом был вполне обитаем.

Однако поднявшись на второй этаж, Кондрат усомнился в собственных мыслях и идеях относительно дома. Из трех квартир, на площадке второго этажа, на молодых людей черными глазками смотрели хорошие бронированные железные двери. М-да уж, хорошо нынче пенсионеры живут. Отчего Кондрату пришла мысль, что на площадке живут только пенсионеры, он не знал. Возможно, от мрачного вида дома, а может от того, что именно в нем находилась квартира Любовь Тихоновны. А может и первое и второе.

Нужная дверь была опечатана.

Кондрат позвонил в семьдесят третью квартиру, ту, что была справа от квартиры, погибшей. Он нажал кнопку звонка пять раз, прежде чем послышался щелчок замка, и дверь приоткрылась на длину цепочки.

– Хто? – спросил дедовский голосок. С внутренним удовольствием Леший отметил, что не ошибся: в доме и, правда, в большинстве своем проживали старики.

– Майор Леший. Первомайское РОВД. Можно с вами поговорить?

– О чем? – недоверчиво смотрел через щель дедок – низенький, чуть сгорбленный, в толстом банном халате. На ногах старичка пушистые серые тапки.

«Неплохо живут здешние пенсионеры!»

– По поводу, вашей соседки, Любовь Тихоновны.

– А што у неё слушилось? – прошамкал, сощурив блеклые от старости глаза, дедок.

– Так померла она нынче.

– Да что вы? – в зрачках старика мелькнули любопытствующие искорки. Он торопливо скинул цепочку, распахнул дверь и сделал приглашающий жест.

– Так что там с Любочкой? – шаркая ногами по ковровой синей дорожке, полюбопытствовал старик и указал на вход в зал.

Кондрат и Еши прошли, присели на угловой диван.

Старик устроился, напротив, в кресле.

– Таки шо с Любашей?

– В газетном ларьке, где она работала, произошел пожар, она сгорела.

– Какое несчастье! – наигранно всплеснул руками дедок, ни сводя пристальных испытующих глаз с Кондрата. – Таки когда это произошло?

– Сегодня ночью. Вы может, знаете, что она делала ночью в ларьке.

– Тццц, тцц, – поцокал языком старик, и покачал головой. – Я видел, как вечером она возвращалась.

Знаете, Любочка ни за что бы ни пошла ночью куда-то. Она жутко боялась темноты. Как зайдет солнце, её не увидишь на улице. Так что я могу предположить, что по собственному желанию Любаша не пошла бы в киоск.

– А вы уверены, что видели, как она возвращалась вечером с работы? Могли перепутать её с кем-то другим?

– Молодой человек, я стар, но я не слеп. У меня прекрасное зрение, я пока способен узнавать людей. Вечером, часов в пять, без десяти, она возвращалась с работы. Я как раз вышел прогуляться. Она поздоровалась: «Вечер добрый, Вениамин Иосифович», – сказала она. «И вам, доброго», – ответил я. И это была Любаша. Нет, нет, молодой человек, я прекрасно вижу и слышу тоже хорошо. Никакой путаницы. Я видел вечером и говорил с ней.

– Вы часто разговаривали? Она на что-либо жаловалась? С кем она жила?

– Одна она жила, – вздохнул Вениамин Иосифович. – Не слишком разговорчивой была. Но если вы хотите узнать больше, то у неё здесь есть подруга, с ней может, чем и делилась. На третьем этаже, семьдесят седьмая квартира. Поднимитесь.

Кондрат кивнул и поднялся с дивана. Следом поднялся Еши.

– Что ж, спасибо, – проходя по коридору, проговорил Леший. Вышел, не дожидаясь, когда дошаркает до двери дедок.

Они поднялись на третий этаж и позвонили в дверь. После десятиминутного трезвона, вышла стройная женщина с хорошо уложенными кудрями волос, с невероятно красивыми глазами, и ровным овалом лица. Она удручающе смерила мужчин взглядом.

– И чего так трезвонить?

Кондрат достал корочку.

– И что? – недовольно нахмурилась женщина. И как подмели Кондрат, эта гримаса ни капли не портила породистого лица. – Наличие корочки разве позволяет такой переполох устраивать?

Кондрат одновременно с сомнением и восхищением смотрел на женщину, бросил быстрый косой взгляд на журналиста. Тот растерянно кивнул. Разве может быть связана дружбой эта красивая, явно моложавая женщина и древняя старушенция!

– Мы по поводу вашей соседки, Любовь Тихоновны. Нам сказали, вы были подругами.

Соседка сощурила глаза, смерила майора подозрительным взглядом. Перевела взгляд на Еши.

– А это кто будет?

«Сознательная, что б ей…», – подумал Кондрат.

– Курсант, у нас практику проходит.

– Ясно, – недоверчиво проговорила женщина и распахнула двери. – Ну, входите, – и не дожидаясь, пропала в полутьме коридора.

Кондрат и Еши переглянулись. Журналист пожал плечами и пошел в квартиру. Кондрат огляделся. В подъезде было пусто, только внизу послышалось тихое приглушенное шарканье тапок. «Любопытный старик!». Кондрат подошел к перилам осторожно посмотрел вниз. Старик стоял на первой ступени и внимательно слушал.

– Гхм, – кашлянул майор. Старик вздрогнул, поднял голову, растерянно, беззубо улыбнулся и прытко бросился в свою квартиру.

Кондрат постоял еще минут и пошел следом за Еши. Закрывая дверь, услышал, как снова шаркнули в подъезде тапки.

***

Журналист сидел в просторной кухне, за хорошим круглым столом с белой скатертью, и пил чай с круассанами, которые высились горкой на красивом розово-пепельном блюде.

– Вам зеленый, черный?

Кондрат перевел взгляд на неторопливо хлопотавшую у плиты женщину. На стройной фигуре появился красочный передник.

– Присаживайтесь.

Леший присел к столу. На плите что-то скворчало и пахло просто умопомрачительно.

– Сейчас, котлетки готовы будут. Ваш курсантик-то совсем голодный. Что ж вы товарищ майор, будущее нашей полиции голодом морите?

Леший покосился на довольно уплетавшего круассан Еши.

– Мне черный, – подавил желание отчитать журналиста. Да и, собственно, невозможно было устоять при запахе горячих круассанов, учитывая то, что и сам Леший не обедал.

И тут же вдруг спохватился. А глаз то у красавицы зоркий, за секунду успела рассмотреть в корочке майора!

Небольшая фарфоровая кружечка звякнула о тарелочку, когда женщина ставила ту перед Кондратом.

– Пейте, сейчас уже котлетки…

Кондрат положил в чай пару ложек сахара, помешал. Достал круассан, но съесть не успел, перед ним возникла тарелка с парой дымящихся котлет.

– Приятного аппетита! – кивнула женщина и присела рядом с уплетающим котлету журналистом.

– Вы не торопитесь, поешьте, потом уж и спросите, чего хотели. Я пока расскажу, чего знаю. Вас же, наверное, удивило, ну какая дружба может быть между мной и тётей Любой? Удивило, я по глазам видела. Но так вышло.

***

Серой мышке, толстоватой девочке Марине было очень сложно найти друзей. Те, кто делал вид, что дружат с ней, потом так же со всеми в компании высмеивали неуклюжую девчушку. Часто от обиды Марина не могла сдержать слез. Нет, она не позволяла себе плакать на виду у одноклассниках или при соседских ребятах. Зато потом, забившись в угол подъездной клетки или спрятавшись в подвал, она давала волю слезам. Плакала навзрыд, растирая слезы кулаками и сморкаясь в мятый клетчатый платок. Плакать дома было нельзя, отец очень строгий, всегда говорил, что слезы – это слабость, и она не позволительна. Мама полностью поддерживала отца, не воспринимала подростковых проблем дочери, да и вообще, не до неё ей было. Главная страсть и любовь матери был отец. Она практически носилась за ним с тапками в зубах. Дочь с её «незначительными проблемами», как говорила мать, это обуза, помеха её любви! Потому показываться с красным от слез лицом или рассказать родителям об очередной обиде Марьяша не могла. Она сидела и рыдала в одиночестве. Именно в подвале её и увидала тетя Люба. Спустившись туда за своим, в который раз сбежавшим котом, она обнаружила рыдающую соседскую девочку. Тетя Люба всплеснула руками:

– Господи ты Боже! Что ты здесь делаешь?

Марина закрыла лицо руками.

– Ох, ты ж! – соседка опустилась перед плачущей девочкой на колени и погладила по голове. – Тебя кто-то обидел, маленькая?

И столько нежности и доброты было в голосе сердобольной соседской тетушки, что девочку, которая с детства не знала, ни ласки, ни любви, прорвало. Она выложила тете Любе и про одноклассников, и про соседских ребят, глотая слезы, она рассказывала, как они издеваются и дразнят её. Как вчера одноклассник Федька подложил ей дохлого хомячка, а когда она закричала, вышвырнув того из сумки, то подобрал несчастного звереныша и смеясь, бегал по классу с хомяком в руках и кричал «Толстая Марьяшка, сдохла!». А сегодня сосед Никитос, сказал, что он вырастет и станет банкиром, а Маринка вырастет и станет толстухой. Девочка всхлипывала, заикаясь выговаривая обидные слова, терла красный от слез нос, повторяя злые насмешки. Тетя Люба не перебивала, внимательно слушала. Потом вытерла девочке слезы и пригласила к себе домой. Там напоила Марину вкусным чаем с шиповником. А потом спросила, не думала ли Марина, почему она полная. В другое время девочка, постоянно подстрекаемая всеми по поводу своей полноты, обязательно обиделась бы. Но после заботливого поглаживания по голове и вкуснющего чаю, она и правда задумалась. И оказалось, что полнота её вполне очевидна. Нет, у неё не было проблем в генетике или каких-либо заболеваний, приводящих к полноте. Просто с детства, мама, постоянная занятая папой, едва стоило ребенку заплакать или закапризничать начинала её пичкать сладостями, булочками, шоколадками, йогуртами, – лишь бы ребенок замолчал и не отвлекал от единственного дела, посвящению себя любви отцу. Марину кормили и пичкали постоянно, к семи годам девочка ела как взрослый мужик и заедала все шоколадом, запитым лимонадом. Матери бы хоть тогда броситься спасать ребенка! Но ограничилась лишь единожды вскользь сказанным: «Ну, ты у меня и жиртрест», и успокоилась. А у девочки с той поры началась совсем другая жизнь. Если раньше, она просто не обращала внимания на едкие подколы одноклассников и остальных ребят, то на очередное замечание девочка внезапно отреагировала слезами, и тут же начался новый, совершенно дикий виток. Теперь все одноклассники и знакомые дети при виде неё тыкали пальцами, смеялись, обсуждали. Марина поняла, что все вокруг видят в ней только жирную девочку. А потом и вовсе стало плохо, её начали дразнить.

Тетя Люба дослушала очередную историю ровно до того момента, пока в глазах Марины снова не заблестели слезы. Жалеть не стала. Они очень долго разговаривали с Мариной, о её полноте, о правильном питании, о жестокости детей и том, что школа не главный институт жизни. Главное, это она сама, Марина, умница, отличница. И неизвестно еще какими задатками она обладает. Просто нужно работать над собой, нужно найти то, что она умеет лучше всего и развивать. И тогда… Школу Марина окончила с красным дипломом, со знанием трех языков и весом в пятьдесят три килограмма на рост в сто семьдесят сантиметров. В шикарном скроенным тетей Любой и заказанном в ателье платье, с шикарной прической на черно-смолянных волосах, Марина в очередной раз разбила мальчишечьи сердца одноклассников, сыграв на выпускном на гитаре какой-то модный сингл. Девчонки в углах шипели как змеи, они по сравнению с постоянно занимающейся собой Мариной выглядели как мыши. Но обидеть теперь некогда толстую девочку было страшно, Марина последние годы занимала только первые места на спортивных олимпиадах по самбо. Рука у девочки была тяжелая, и давать отпор за себя она научилась. Мальчишки одноклассники вздыхали, провожая Марину утром после выпускного, они понимали – девочка, отличница, красавица, спортсменка, полиглот – явно им не по зубам. Это был последний вечер, когда Марина видела своих одноклассников, раз и навсегда поняв, как права тетя Люба. Ни школа, ни социум не должны управлять тобой, а ты ими. И только от тебя и твоих стремлений зависит, отношение к тебе того же социума. А он труслив. Он способен уничтожить слабого, но никогда не тявкнет на сильного, будет шипеть из-за угла, как девчонки-одноклассницы, но никогда не кинется в бой. Все они, начиная с шестого класса, когда после летних каникул вернулась не толстушка Маришка, а начинающая спортсменка, увлекающаяся иностранными языками, шушукались по углам, придумывали разные байки резкого изменения характера девочки, которая теперь при попытки наговорить ей гадости больше не плакала и не забивалась в угол, а умело язвила, а могла еще после школы и по мозгам настучать. Ребята только пожимали плечами. Марина усмехалась, на попытки с ней подружиться, никого она больше не принимала в друзья. У неё уже был друг, единственный, лучший, пришедший в минуту, когда было совсем плохо, друг, который помог ей стать умнее, лучше, всех кого она знала. Друг, который заменил ей всех, и научил быть человеком.

***

Еши вздохнул смотря в опустевшие тарелки.

– Вам, наверное, её очень больно потерять.

Марина кивнула.

– Да, но… она ожидала чего-то подобного и меня подготовила.

– Что значит, подозревала? – откинувшись на жесткую деревянную спинку стула, поинтересовался Кондрат.

– Она говорила, что-то, что вышло много лет назад, теперь повзрослело и выйдет пожинать плоды.

– Что она имела в виду?

Марина пожала плечами.

– Она часто говорила загадками. Недавно сказала, что наконец она свободна от обещания, и история вернется. Я поинтересовалась, что за история, она усмехнулась, нехорошо так. Я никогда не видела у неё такого лица. Она сказала, что невозможно ветер утаить.

Кондрат нахмурился. Марина поднялась и, взяв со стола чайничек, долила майору чая.

– Пейте.

– А скажите, Марина, – Кодрат облокотился на стол и придвинул к себе кружку. – У Любовь Тихоновны, была еще одна подруга Лукишна…

Марина замахала руками.

– Да какие они подруги. Было у них что-то по молодости. Я точно не знаю. А недолюбливала тетя Люба её. Когда Лукишна то вновь объявилась, начала звонить тете Любе, ох, та серчала. Один раз обронила, что не приведет к добру Лукашкина синяшка.

Кондрат отвлекся от чая и с удивлением посмотрел на Марину. Та уверенно кивнула.

– Да, так и сказала, «Лукашкина синяшка», я тогда подумала, надо же в рифму.

– Не спросили, что это такое?

– Отчего же, спросила. Да только, тетя Люба, видимо поняла, что проговорилась и сделала вид, будто вопроса не слышит.

– А адреса Лукишны вы случайно не знаете?

– Отчего же, знаю. Тетю Любу, я сама хоронить собираюсь, уже и с ритуальным агентством договорилась, завтра тело из морга заберут, – она смолкла, только сейчас Леший понял, что разговор женщине давался нелегко. – Родственников у неё не было. Знакомые только те, что в доме. Вот я и решила Лукишне позвонить, все-таки с одной деревни. Потому, когда с участковым в квартиру ходила, то незаметно книжку записную с тумбочки взяла. Вот только, можете не звонить. Трубку она не снимает.

– А адрес в книжке есть?

– Есть, – кивнула Марина, встала и вышла из кухни. Через минуту вернулась с небольшим блокнотом, полистала, остановилась ближе к концу книжки и протянула Кондрату, указала пальцем с аккуратным маникюром:

– Вот она.

«Микрорайон Крайский, дом семнадцать, третий подъезд, квартира 27…

– Только по адресу вы тоже можете не ходить. Я, когда не дозвонилась, решила съездить. Соседка сказала, что она уехала... – Марина задумалась. – В Севольное… Да точно, в Севольное.

Кондрат взглянул на Еши. Тот задумчиво смотрел на оставшийся у него в руке кусок круассана. Леший закрыл книжицу и вернул Марине. Поднялся.

– Спасибо, Марин.

– Что ж вы чай не допили?

– Пора нам уже, – невесело улыбнулся Кондрат, отвесил поклон и направился к выходу. Следом бросился, на ходу дожевывая булку, журналист.