Мафия СС

Глава XV Однорукий убийца

В 1962 году я был проездом во Франкфурте-на-Майне. Утром просматривал местные газеты. В них много писалось об экономических достижениях города, что подтверждалось открывающейся из широких окон моего отеля панорамой промышленного и торгового центра, в котором росли многоэтажные здания и кипела бурная коммерческая жизнь.

Мое внимание привлекла небольшая заметка в низу полосы, в которой говорилось о Курте Лейббранде — известном архитекторе, в прошлом лейтенанте, командовавшем ротой саперов. Следствие против него было начато на основании заявления бывшего унтер-офицера, обвинившего Лейббранда в расстреле тридцати итальянцев в августе 1944 года. 13 июля 1961 года в аэропорту Франкфурта Лейббранд был арестован, но вскоре выпущен под залог в 250 тысяч западногерманских марок. А затем «за недостатком улик» оправдан баденским судом.

Это было слишком простое объяснение, которому я не поверил. Во второй половине дня я уже был в Штутгарте и стучался в дверь государственного прокурора земли Баден-Вюртемберг на Урбанштрассе, 18. У господина Шабеля нашлось достаточно предлогов, чтобы уклониться от встречи со мной. Холодно встретивший меня его заместитель герр Геберль попытался отговорить меня от изучения этого «весьма давнего» дела, «исчерпанного западногерманской прессой».

— Суд Штутгарта, — заключил он с упрямым видом, — не может руководствоваться ни слухами, ни петициями, подписанными иностранцами, которые чаще всего носят мстительный характер.

Я решил заняться делом Лейббранда как журналист-международник. Я не собирался выступать в роли прокурора. Мне хотелось лишь вынести на суд читателей историю трагической гибели ни в чем не повинных итальянцев. Провинциальная французская газета «Провансаль», а позднее миланская газета «Джорно» дали мне список ста непосредственных свидетелей этого злодеяния из Прованса и Ломбардии, которых я хотел сделать судьями преступлений Лейббранда.

На следующей неделе я приехал в Пьоленк, маленький городок в районе Оранжа (Воклюз). В бистро на площади Жертв войны, как будто специально предназначенной для этого, я выставил на круглом столике серию фотографий Курта Лейббранда, как старых, так и недавних. У меня было чувство, будто я в некотором роде начинаю процесс… назначив встречу бывшим руководителям маки́, представителям местных властей и двум свидетелям…

Я уже пытался что-нибудь узнать у очевидцев этого событии, живущих в Оранже, главном городе кантона. Они всячески уклонялись от моих вопросов. Не было ли с моей стороны жестокостью вновь воскрешать времена проклятой войны, которую они, конечно, не забыли… В этом безмятежном красивом городе, где каждая минута имеет привкус вечности, никто не хотел заново переживать кошмары немецкой оккупации.

Я вновь просматриваю свои записи, которым исполнилось двадцать лет. И вновь слышу банальные фразы: «О да, в те времена всякое случалось!», «Ведь в 1944 году шла война!» А если настойчиво расспрашивать, скажут: «В то время расстреливали, бывало, по двадцать человек сразу…»

Это единственные сведения, которые мне удалось получить… Гораздо охотнее рассказывали об истории Оранжа.

Мне пришлось остановить машину у гаража, выкрашенного в яркие цвета, перед выездом из Оранжа на Национальное шоссе и спросить хозяина — Франсиса Мийона, бывшего партизана. Он оживляется:

— Мы сидели в засаде в маленьком лесочке к югу от города, когда раздались выстрелы. Сначала мы предположили, что прорвались американцы, но они еще находились в 40 километрах к юго-западу. Ах, эта ночь с 21 на 22 августа 1944 года!

Мои новые друзья из Пьоленка, с которыми я беседовал ночи напролет, вспоминая прошлое, помогли мне воссоздать всю картину:

— В конце августа 1944 года к нам прибыла рота немецких саперов. «Пионеры», называли они себя, как будто речь шла об исследователях лесов Амазонки. Их шефа, лейтенанта с отвратительным характером, о чем говорили сами солдаты, звали Лейббрандом, именно как вы говорите. За ним тащились безропотные солдаты, а также три десятка несчастных итальянцев. Наш друг зеленщик Франчи разговаривал с ними. Он же спасал потом уцелевших…

21 августа 1944 года Курт Лейббранд, командир 6-й роты саперного полка, расположившегося около Оранжа, получил сообщение генерального штаба фюрера:

Лейтенант Лейббранд получил подтверждение того, что ему придется подготовить организованное отступление в условиях, когда стремительно продвигающийся противник будет преследовать его по пятам. Следовательно, с собой можно будет захватить минимум… Иными словами, надо избавиться не только от груза, но также и от лишних людей. Он не может брать с собой итальянских «добровольцев»[66] из своей роты. Может ли он отпустить их к своим семьям? Это вовсе не тот совет, который он рассчитывал получить от своего начальника майора Дернеша, уроженца Вены. Лейббранд побывал в отеле «Сигаль» на улице Банкас в Авиньоне, где на несколько дней расположился его полк. Когда Лейббранд выходил от Дернеша, он знал, что делать. «Пораженец, жалкий паяц, типичный продукт гнилой Австрии, которую справедливо аннексировал рейх», — подумал он с презрением.

Разговор носил резкий характер.

— Не может быть двух решений, я не могу ни задерживать свое отступление из-за этих тридцати итальянцев, ни пойти на риск, освободив их. Я пришел за приказом.

— Каким?

— Относительно методов казни, герр майор.

— Это невозможно, — возразил майор Дернеш. — Я не могу приказать расстрелять солдат, которые сражались на нашей стороне на Балканах и во Франции с сентября 1943 года. Вы забываете, что, хотя мы и арестовали их в Греции, после перемирия, заключенного итальянцами, они были зачислены добровольцами в 6-ю роту саперного полка. Они стали «вашими людьми».

— Моими людьми? Скажите лучше бунтовщиками! Они отказываются присягать республике неофашистов и вступать в фашистскую партию. Они заслуживают смертного приговора…

— Не нам их судить. Это дело Муссолини.

— Герр майор, бывшие союзники отныне являются могущественными врагами. Кто вам поручится, что они не примкнут к французским маки́, если их отпустят на свободу?

— Я сомневаюсь в этом, — устало ответил майор, — я официально отказываюсь подписать приказ, который никоим образом не оправдывается нашим планом стратегического отхода.

Выйдя от майора, Лейббранд, фанатично преданный Гитлеру, проклинал либерального австрийца, неспособного понять положение.

В Пьоленк, где стояла его рота, он поехал не сразу. Перед тем как покинуть Авиньон, он сделал загадочную остановку, судя по всему, по дороге в Монклар, где располагалось гестапо. Известно, что машина лейтенанта направилась в Оранж, выехав из Авиньона по дороге, ведущей на север; ее сопровождал гражданский автомобиль. На сиденье рядом с водителем сидел сутулый человек с жестким и грубым лицом. Его видел один из свидетелей. По описанию его внешность полностью совпадает с внешностью эсэсовца Карла Лидтке из Мёдлинга, которому в ту пору было около тридцати лет. Руку он потерял в 1942 году на фронте в Крыму. До июля 1944 года служил в гестапо в Ниме, а в августе был переведен в Авиньон.

Автомашина Лейббранда, подпрыгивая на ухабах, пересекла мост через пересохшую Эгю. Через три километра показался замок Бошен, где Лейббранд непринужденно расположился в компании эсэсовца. Обед был шумным. Пытаясь забыть свое жалкое отступление, нацисты вели бесконечные разговоры, сопровождавшиеся слезливо-сентиментальными клятвами. В этот вечер в меню была курица. Сам неповоротливый владелец замка Элис Жув был вынужден готовить еду для всего этого сброда. Перед тем как сесть за стол, лейтенант Лейббранд распорядился подать курицу своим людям, в том числе и итальянцам. Им удалось достать у крестьян несколько килограммов помидоров. Из них они собрались приготовить соус по-провансальски. Один Лейббранд знал, что для них это будет последняя вечеря. Убийству, по его мнению, должен предшествовать обильный ужин. Лицемерие — вот одно из свойств характера этого нациста.

Тон речей в замке с каждым новым тостом становился все более возбужденным. Приглашенные эсэсовцы, опьяненные собственным бахвальством, распаляли друг друга. Рейх выйдет победителем из этого испытания! Французы? Жалкие террористы! Итальянцы? Предатели! Те ренегаты и враги, которые не будут уничтожены сегодня, подвергнут опасности завтрашнюю Европу! Когда лейтенант Лейббранд удалился в зал Людовика XV, его решение созрело. Как примерный гитлеровец, он намерен был предложить итальянцам последний шанс: потребовать, чтобы они вступили в новую фашистскую партию и принесли присягу. Если же они откажутся… Тем хуже для них!

Ночью он вновь отправился консультироваться с другими военными, расположившимися в шести километрах в соседнем замке, и по-прежнему в сопровождении эсэсовских офицеров. И вновь с ним был однорукий эсэсовец Лидтке. Казалось, все зависит от него. Итак, вопрос решен. Оставалось подготовить продуманное отступление.

Когда Лейббранд вернулся в казармы, почти все итальянцы, завернувшись в шинели, спали. В четверть третьего ночи в полусне один из них заметил необычное оживление вокруг лагеря. За изгородью двигались тени. Может быть, их окружили союзники? Он разбудил своих соотечественников. Гортанный голос по-немецки скомандовал добровольцам построиться в три ряда. Итальянцы даже не видели нацеленных на них автоматов. Переводчик обратился к ним с вопросом:

— Признаете ли вы новую фашистскую республику?

Эти люди знали, что Гитлер проиграл войну, и больше всего на свете они хотели мира и возвращения на родину…

Два мощных прожектора, нацеленных на итальянцев, внезапно затопили луг белым светом. Короткая лающая команда фельдфебеля — раздались автоматные очереди.

Они падали на землю Прованса, крича от страха, изумления, гнева. Эти крики слышали местные жители. Обитателям фермы Морнасс и замка немцы приказали покинуть окрестности, чтобы никто из них не стал свидетелем расправы. Они укрылись в небольшом лесу неподалеку. А мадам Жув спряталась за строениями.

— Когда выстрелы умолкли, — рассказывала она мне, — немцы стали готовиться к отъезду. С луга все еще доносились стоны. Эсэсовец хладнокровно добивал людей выстрелами в затылок. Выполнив свое дело, палач присоединился к отступающей роте.

— Я могла бы опознать этого эсэсовского офицера, — утверждает владелица замка, — у него не было одной руки.

Не был ли этот палач эсэсовцем Карлом Лидтке, которого видели в машине, следовавшей за автомобилем Лейббранда при выезде из Авиньона? Есть все основания это предполагать.

Немцы ушли, и один из свидетелей расстрела, Марсель Гуде, поспешил к месту, где разыгралась трагедия. Одно за другим он переворачивал тела, распростертые на земле. Он щупал пульс, прикладывал к губам карманное зеркальце. Пять раз оно запотевало, и пять раз спасатель тащил тела, в которых еще теплилась жизнь, к маленькому леску. Раненые были спрятаны у Франчи, местного зеленщика. Расстрелянные итальянцы были его соотечественниками. Эмигрировав из своей страны, он купил участок земли в Пьоленке на средства, с трудом накопленные во время работы в шахтах Мозеля.

На рассвете с помощью соседа Франчи похоронил двадцать пять расстрелянных итальянцев в братской могиле. Тем временем показались американские танки. Пятерых тяжелораненых доставили в госпиталь в Оранже. Благодаря усилиям военных медиков четверо из них выжили.

Пьетро Корнелли, бывший парикмахер, человек крепкого сложения, теперь служит в банке в Брешии. Он вновь научился улыбаться. Каждый год в праздник всех святых он приезжает повидаться с Франчи, которому обязан жизнью. В день поминовения усопших они вдвоем склоняются над надгробием, воздвигнутым в память о расстрелянных, останки которых в 1954 году были перенесены на городское кладбище в Пьоленке.

Бьямино, землемер из Астии, также вернулся к нормальной жизни.

Альберто Апостоло, владелец ресторана, так и не оправился от потрясения, у него серьезное психическое заболевание. Признанный «недееспособным» германскими трибуналами, он не смог бы дать показаний против своего палача, однако само его состояние свидетельствует об ужасе той бойни.

Алессандро, который тоже не смог полностью восстановить свое душевное равновесие, живет сейчас в Брешии, работает на металлургическом заводе. Долго лечившие его психиатры разрешили ему вернуться к семье.

Позднее были найдены еще двое выживших во время расстрела: Леон ди Бенедетто родом из Калабрии и Гидетти из Таранто.

В штутгартском суде бывший лейтенант выступил с яростным протестом: он не присутствовал при казни «итальянцев, собиравшихся дезертировать». Ему понадобилось восемнадцать лет, чтобы узнать, что они были расстреляны автоматными очередями.

— Меня преследовал неприятель, — сокрушенно признает он. — Само собой разумеется, я был вынужден освободить свою роту от всего лишнего.

По возвращении из моего печального паломничества в Пьоленк я перечитал стенографическую запись процесса в Штутгарте, которую мне передал один немецкий юрист, имя которого я не хочу называть. Рассматривая едва различимые фотокопии, я потерял чувство времени. Память моя все спутала, и я оказался в Нюрнберге 1947 года во время знаменитого процесса над генералами СС… Я присутствовал на нем среди сотни журналистов со всего мира. С наушниками на головах мы следили за речами защитников. Приводившиеся факты бесчисленных убийств леденили кровь.

Иногда слушать допросы было невыносимо, например заявление генерала СС Отто Оллендорфа, повторявшего глухим голосом: «Если бы все повторилось, я сделал бы то же самое». Все они — Штрекенбах, Эрнст, Барбье, Лишка, Иллерс, Хемпен, Рауфф, Мориц — повторяли одно и то же. Все прятались за приказы фюрера или за «законы» военного времени. Некоторые другие обвиняемые, казалось, были менее убеждены в том, что служили благородным целям и «третьему рейху».

Одно дело произвело на меня особенно тяжкое впечатление. Сидевший на скамье подсудимых и опиравшийся на палку старик — оберфюрер СС вместе с эсэсовцами Штрекенбахом, Эрлингером, Бруннером, Гюнтером, Брауном, Вагнером и Шульцем принимал участие в убийстве тридцати тысяч цыган.

Американский судья Мусмано допрашивал его по одному конкретному факту: об одной цыганской семье, которую эсэсовец разыскивал с фанатичным терпением в течение многих месяцев, пока наконец не нашел ее в глухом районе Сербии и не отправил в газовую камеру.

— Чем было вызвано такое упорство? — допытывался американский судья.

— У меня был четкий приказ, в нем точно указывалось количество цыган.

— Они были последними в вашем списке? — спросил судья.

— Да, они были нам нужны для ровного счета: тридцать тысяч цыган… Я должен объяснить вам, господин судья! Меня воспитывали в очень строгих правилах. Мой отец был пастором, человеком долга. Он испытывал ужас перед неопрятностью. Перед тем как сесть за стол, он внимательно осматривал мои руки, ногти. При малейшем намеке на грязь он привязывал мои руки к спинке кресла, стягивал их железной проволокой и бил линейкой до тех пор, пока пальцы у меня не становились синими. Затем я снова должен был мыть руки. Так мой отец, пастор, приучил меня к опрятности. Я никогда не забуду его уроки…

— Однако какое это имеет отношение к тем несчастным, которых вы преследовали в глухих провинциях Балкан?

Казалось, этот вопрос судьи привел эсэсовца в явное замешательство.

— Но, господин судья, они же были грязными и неопрятными. В первый же раз, когда я увидел цыган, я понял, что это всего лишь паразиты. Наше общество могло без них обойтись — их надо было уничтожить.

Этот человек выглядел еще бледнее, чем в начале допроса. Он кусал губы, его тщедушное тело сотрясалось от приступов кашля. Может быть, он потерял здоровье, преследуя этих грязных цыган? Не был ли он жертвой своей благородной цели? Ему понадобились многие месяцы, чтобы отыскать эту семью из девяти человек в глухой провинции Сербии. Достичь точной цифры в тридцать тысяч человек было венцом его карьеры, признался наконец оберфюрер СС.

Так реализовывалась на практике нелюбовь Гитлера к цыганам.

Судья Мусмано, итальянец по происхождению, был поражен. В приступе ярости оберфюрер СС застучал по полу своей тростью.

— Да, господин судья, они были грязные — женщины, дети, мужчины; они вполне заслуживали того, чтобы исчезнуть все до единого.

Гул негодования пробежал по рядам журналистов. В течение всего нескончаемого процесса мы еще не слышали столь возмутительного признания… Обвиняемый умолк. Пустыми глазами он обвел огромный зал, где находились журналисты всех стран мира. Допросив притворно плачущим голосом разрешения, он сел. Эсэсовец был крайне озадачен. Убежденный в важности своей миссии, он никогда ничего не спрашивал. Допросы, которым подвергли его офицеры союзников, казались ему мелкими придирками, реваншем победителей. Он понял, что здесь бесполезно повторять те слова, которые он привык произносить перед рейхсфюрером СС Гиммлером…

Растревожив свою память этим мрачным воспоминанием, я постарался забыть «убийцу цыган». «Человек-робот, — подумал я, — такие существовали во все времена». Однако то, что молодой человек из хорошей семьи мечтал вступить в СС, имея при этом склонность к занятиям искусством, показалось мне предельно гнусным. Пусть то, что я говорю, шокирует некоторых бывших лейтенантов вермахта, у которых сегодня седые виски и прекрасное положение в их преуспевающей стране. Если они испытывают чувство принадлежности к элите германских офицеров регулярных войск, почему никто из них не счел нужным осудить Лейббранда? Следует ли из этого, что баланс весов западногерманской Фемиды, как утверждает Беата Кларсфельд, искажен почтением к истэблишменту? На процессе в Штутгарте брошенные на чашу весов трупы несчастных парней родом из Тосканы, Абруццы или Калабрии не весили ничего по сравнению с другой чашей, на которой восседал «герр профессор», человек с тонкими, недобрыми губами, автор архитектурных проектов аэропортов во Франкфурте, Цюрихе и Милане.

Курт Лейббранд, по-видимому, «лишь однажды» за всю свою жизнь стал убийцей, и сейчас этого достойного представителя авангарда технического прогресса, который строит Европу 2000 года, не мучают угрызения совести.

После статей о Лейббранде на меня обрушились с критикой и упреками. «Вы даже не итальянец! Какое вам до этого дело?» Позже я получил письма от целой своры адвокатов, защищавших Лейббранда, а также от «знакомых» обвиняемого. Сначала меня пытались «унять». Были попытки вызвать меня на «совершенно откровенный» разговор о деле, бросающем тень на честь великого урбаниста. Затем в агентство, распространявшее мои статьи в Бельгии, начали поступать угрозы. Позднее мне предложили весьма секретно «щедрое возмещение моих расходов» на выбор: некую солидную сумму или автомобиль «мерседес». Я не колеблясь отказался.

После долгого разбирательства Лейббранд был приговорен к весьма мягкому наказанию. Шум, поднятый итальянской прессой на эту тему, вполне вознаградил меня.

Эта провансальская долина, пересеченная траурными рядами кипарисов и наполненная треском цикад, славится двумя памятниками старины: придорожной гостиницей «Монклар» и замком Пьоленк.

Подобно гончей, тощий Лейббранд сначала примчался в расположение гестапо. Он рассчитывал найти здесь дружеское внимание и поддержку гауптштурмфюрера Лидтке. По мнению однорукого Карла, одним из первых уступившего в гитлерюгенд, созданный в Австрии задолго до аншлюса, майор Дернеш заслуживал военного суда. Лидтке обещал использовать свое положение и свой «опыт» для обоснования необходимости этой «очистительной» операции.

Во время процесса в Штутгарте, как мне рассказывали, Лейббранд ни разу не опустил глаза, за исключением момента, когда его спросили о его эсэсовском пособнике. Адвокат обвиняемого д-р Конрад Гауссман уточнил, что западногерманская федеральная полиция, так же как и он сам, безуспешно пыталась его найти.

Гауптштурмфюрер СС исчез однажды ночью… Я сам перерыл множество документов, просмотрел списки полицейских СД в Берлине, Люнебурге, Вене, запрашивал центры по розыску военных преступников.

Карл Лидтке, родившийся в 1918 году в Мёдлинге, сделал карьеру в службах, находившихся под контролем НСДАП. В качестве ответственного за звено гитлерюгенда он был рекомендован в партийную «школу курсантов» и одно время носил черную форму с красной повязкой гауптшарфюрера в венской казарме. Рана, полученная им в тяжелых боях под Керчью, ускорила его продвижение. Он был зачислен в СД. Затем Лидтке, который всегда носил протез в черной перчатке, был переведен в 1944 году на Западный фронт. После высадки союзников на побережье Прованса и трагического эпизода в Пьоленке он, как я думаю, оставался несколько недель в районе Монбельар, где вдоль швейцарской границы еще долго шли ожесточенные бои. Он, безусловно, пережил капитуляцию нацизма.

Хотя семья Лидтке находилась в Ваграме, деревушке, около которой Наполеон разбил эрцгерцога Карла, сам он укрылся в Тироле или на юге Баварии: он не мог возвратиться в родные края, так как там находились советские войска. Имея связи с австро-венграми и словаками, которые были с 1941 года зачислены в добровольные полицейские отряды, состоявшие на службе у нацистов, Лидтке, вполне вероятно, связал свою судьбу с такими же, как он сам, выходцами из Центральной Европы. Многие из них решили эмигрировать в Канаду.

Совершенно случайно через два года после расследования в Пьоленке автор этой книги отправился в Виннипег. Я собрался побеседовать с членами любопытной секты духоборов, этих своего рода пуритан русского происхождения, которые иногда поджигали свои собственные дома. Я встретил также множество других эмигрантов, прибывших еще раньше из Восточной Европы.

В Канаде можно проехать сотни километров, слыша вокруг венгерскую, сербскую, чешскую и украинскую речь. Один новоиспеченный канадец родом из Моравии предоставил мне возможность пролететь с ним на самолете огромные покрытые снегом территории, прилегающие к Гудзонову заливу. Он занимался любопытным делом, чем-то вроде аэрофотосъемки, которой я сам увлекался в дни юности. В то время как он следил за шкалой довольно сложного прибора для магнитной разведки, я на час или два заменял его у штурвала и пользовался случаем познакомиться с изумительной субарктической природой: нескончаемые леса, карликовые березы, стада оленей и изредка стая волков, медленно бредущих по талому июньскому снегу.

— Любой отчаянный беглец, прибывший с другого континента, мог бы прятаться в этих бескрайних просторах многие годы, — сказал я своему спутнику.

Он покачал головой:

— Человек неизбежно оставляет следы на снегу. Охотники и геологи, производящие разведку месторождений, быстро обнаруживают человека в радиусе 100 километров. А вот в пригородах больших городов, где живут люди разных национальностей, другое дело…

По возвращении в Монреаль, после того как мы налетали более сотни часов, мой друг Стас устроил для меня сюрприз. В течение пяти дней он помещал в двух крупных англоязычных газетах в колонке «Предлагается работа» объявление. Совместно с одним голландским бизнесменом он собирался набрать команду из четырнадцати человек, которые должны были за три месяца обнести оградой из колючей проволоки участок тундры в 80 квадратных километров, на который только что была получена концессия (как того требовал канадский закон). Нанять этих людей стоило огромных денег, поскольку каждому требовалось по 40 долларов только на проезд. Однако руда, открытая предприимчивым Стасом, воодушевила его партнера основать фирму и выпустить ее акции на биржу.

Однажды утром сорок весьма живописных человек осадили контору моего друга на улице Сан-Катрин, главной артерии большого города на берегу Святого Лаврентия. «Рожи охотников», — пробормотал Стас, заметив бороды и усы. Многие из них были рыжими — это наводило на мысль, что этот цвет волос преобладает за Полярным кругом. «Ваши имена и прошлое место работы», — повторял Стас.

Среди них были два шведа, один шотландец, шесть или семь венгров и не знаю сколько украинцев. Затем вошли четверо — двое молодых и двое постарше — и представились совершенно одинаково. Главный среди них, бывший охотник, со светлой шевелюрой с седыми прядями и тонкими губами, уточнил, что они из одной команды, в которой он главный, и что с ним и надо вести разговор. Сам он охотился на гризли на Юконе, прошел тысячи километров по районам урановых месторождений и ставил капканы на молодых тюленей на ледяных заторах Сан-Жана. Его национальность? Гортанным голосом он ответил: «Я словак». Стас заговорил с ним на его языке, и он отвечал правильно. Затем Стас поинтересовался по-английски:

— А где вы потеряли руку?

Этот вопрос, казалось, привел в раздражение его собеседника. «Словак», ни слова ни говоря, схватил письменный стол, на котором стояла пишущая машинка, и единственной рукой поднял его к потолку.

Я восхитился его мышцами, вздувшимися на сгибе засученного рукава клетчатой рубашки. Этот охотник с грубым лицом меня заинтересовал. Я спросил его по-немецки:

— А вы умеете ставить столбы с колючей проволокой?

Не колеблясь, он ответил мне несколько нараспев с прекрасным венским акцентом:

— О, это да! Колючая проволока в мотках или на перекладине, все, что хотите… Поверьте мне.

Назавтра Стас, решивший нанять эту своеобразную команду, был весьма удивлен: «словак» и его люди не явились в назначенное время. По оставленному им адресу, где-то в китайском квартале, ответила, что «утром Карл Яш уехал куда-то на Юкон. Охотник на гризли, не так ли?..»

Только тогда я сопоставил свои воспоминания.

Не могло ли случиться, что таинственный эсэсовец из Пьоленка стал охотником Карлом Яшем? Оба они носили одно имя, были похожи, говорили на одном языке.. И не щадили ничего живого…

Согласно данным, полученным из надежного источника в Оттаве, около тысячи военных преступников скрываются на территории Канады.