Манговая дудочка

НЕСЧАСТЬЕ

Дождю, кажется, не будет конца. Временами он немного стихает, а потом начинает идти с такой силой, что мелкие брызги, которые поднимаются от удара падающих капель, плавают в воздухе как туман.

Обычно Хорихор присылает пять рупий, но на этот раз от него нет ни денег, ни писем.

Каждое утро Шорбоджоя встаёт с надеждой, что сегодня деньги придут обязательно.

— Ты всё играешь, — говорит она Опу, — а лучше бы посидел около почтового ящика. Когда придёт почтальон, спроси у него, нет ли для нас писем.

— А разве я не сижу? — обижается мальчик. — Вчера вот пришло письмо Пунту. Не веришь, пойди спроси её. Разве я не сижу?

Дождь то перестаёт, то принимается идти снова. Опу сидит в молельне Тхай Рая и ждёт прихода почтальона. Опу очень боится грома. Как только блеснёт молния, он думает: «Вот сейчас будет гром!» Опу зажмуривает глаза и затыкает уши.

Вернувшись домой, Опу увидел на веранде кухни целую кучу зелени и съедобных кореньев. Это мать и диди весь день мокли под дождём, но собрали зелени на ужин.

— Где вы столько нашли, мама? — воскликнул Опу. — Ой, сколько!

— Много? — засмеялась Дурга. — От того, что ты сидишь, пользы мало. Мы собрали всё это, где растут сливовые деревья. Там сейчас воды по колено.

Утром у реки мать Опу встретила жену деревенского цирюльника. Шорбоджоя показала ей бронзовое блюдо.

— Посмотри, — сказала она, — очень хорошая вещь. Ни царапинки, узорная бронза. Это не простое блюдо, оно из моего приданого, другого такого не найти.

После долгой торговли жена цирюльника развязала узелок на конце своего сари и вынула монету в пол-анны. Блюдо она спрятала на груди так, чтобы его никто не увидел. Шорбоджоя попросила её никому ничего не говорить.

Дождь лил не переставая уже несколько дней подряд. Дико выл ветер. Вода до краёв заполнила все водоёмы, пруды. На дороге и на берегу воды по колено, в бамбуковом лесу день и ночь слышалось завывание бури, и вершины бамбука клонились к земле. Опу поднялся на веранду и, вытирая мокрую голову, сообщил сестре:

— В бамбуковом лесу поднимается вода, пойдём посмотрим.

— Много воды прибыло? — спросила она.

— Если завтра у тебя не будет приступа, пойдём посмотрим. На дороге, что идёт через заросли тамаринда, воды уже по колено.

Дома нет ни зёрнышка риса, осталось только немного позавчерашнего жареного.

— Ты думаешь, мне не хочется есть? — заплакал Опу. — Я хочу хоть немного рису-у-у…

— Что же делать, милый, что делать? — повторяла мама. — Сейчас я разогрею рис, но как? В очаге полно воды.

Она что-то достала из складок своего сари и радостно показала Опу:

— Смотри, какая рыба! Иду я бамбуковым лесом и вижу — что-то шевелится в воде. Наводнение пригнало сюда из Га́нга рыбу. Вся низина Бароджпо́та залита водой, вот рыба и идёт сюда.

Дурга, отбросив тряпьё, которым она укрывалась, не отрывая взгляда от рыбы, попросила:

— Ма, покажи мне её. Неужели она действительно пришла к нам из самого Ганга?

Опу готов хоть сейчас бежать под дождём в бамбуковую рощу за рыбой. Чего стоило матери отговорить его!

— Вот завтра мне будет лучше, — послышался голос Дурги, — тогда утром мы пойдём с тобой, Опу, и принесём из бамбуковой рощи много рыбы…

На окрестные леса и на деревню спустился вечер. На земле стало так же темно, как и в ненастном небе. Мать и Опу сели у постели Дурги.

Дети затеяли шутливый спор.

Беспечный смех детей болью отзывался в сердце Шорбоджои. «У меня же не семь, не пять, а всего двое детей. Чем я виновата, что не могу накормить их досыта! В доме нет ни масла, ни муки, ни творога — только немного жареного риса. Дом наш это дом нужды. Вот Опу вырастет, станет человеком, и не будет тогда этого горя. Дай бог, чтобы он скорее вырос!»

Поздно ночью Шорбоджою разбудил крик Опу:

— Ма, о ма! Вставай скорее! Вода дошла до меня!

Шорбоджоя вскочила, зажгла огонь. Слышно, как отчаянно стучит дождь, — крыша протекает, комната полна воды. Она подошла к постели дочери. Дурга лежала в полузабытьи, лохмотья, покрывающие её тело, намокли.

— Дурга, о Дурга! — окликнула её мать. — Ты слышишь? Встань на минутку, я поправлю постель. Скорее, Дурга, ведь всё промокло.

Дети вскоре заснули снова, но Шорбоджое не спалось. Тёмная ночь, ливень. Душа матери в тревоге, ей страшно, словно что-то должно случиться. «Что с моим мужем? — волновалась женщина. — Почему нет от него писем — уж бог с ними, с деньгами. Такого никогда не бывало. Может быть, он нездоров?.. О богиня, я пожертвую тебе пять или даже шесть анн, только принеси мне добрую весть!»

Под утро дождь почти прекратился. Выходя из дому, Шорбоджоя увидела: среди бамбуковых зарослей в низине образовалось маленькое озеро. По тропинке к речке шла мать Ниборо́на.

Шорбоджоя окликнула её и, подойдя ближе, смущённо спросила:

— Ты как-то говорила о чадо́ре[55] для твоего сына. Тебе он нужен?

— Хорошо, — сказала мать Ниборона. — Мы посмотрим, я приду к тебе со своим мальчиком, когда утихнет дождь. Но новый ли чадор? Может, он старый?

— Приходи, сама увидишь. Чадор у нас давно, но его никто не носил. Он совершенно чистый.

Помолчав, Шорбоджоя добавила:

— Ты сегодня очищала рис?

— Разве в такую погоду, когда всё влажно, можно очистить рис? Есть у меня для еды немного…

— Тогда я попрошу тебя, — сказала Шорбоджоя, — принеси мне полкатхи́[56]. Из-за дождя у нас некому было сходить за рисом на базар. Вот и хожу с деньгами, но без риса. Если бы кто-нибудь выручил меня… Я не знаю просто, что делать.

— Хорошо, — согласилась мать Ниборона, — сейчас принесу. Но станете ли вы есть жареный рис из плохо очищенных зёрен? К тому же они очень крупные.

Ослабевшая от болезни Дурга не могла больше есть сухой рис. И, как на беду, не было ни лекарств, ни доктора, ни хотя бы деревенского лекаря. А в доме — ничего вкусного, что можно было бы дать больной.

— Мама, — просила девочка, — принеси мне печенья, всего на одну пайсу. Очень мне хочется… печенья.

К вечеру снова налетела буря, пошёл дождь. Кругом бурлила вода, выл ветер, из-за сплошных туч этот вечер превратился в тёмную ночь. А затем и ночь чёрная-чёрная, подобно туче, нависла над землёй. Шум дождя заглушал все звуки. В окно и дверь с порывами холодного ветра врывались струи воды.

Старая сломанная дверь, щели которой заткнули мокрыми тряпками, не могла противостоять страшному натиску бури.

Поздно ночью, когда все заснули, дождь на время затих. Шорбоджоя долго не могла уснуть, она сидела на постели. Во всём теле она чувствовала слабость. От голода и беспокойства бедная женщина не могла найти себе места. Кружилась голова.

Во всём доме не осталось ни одной сухой вещи. Шорбоджоя потрогала рукой спящего Опу, он был мокрый. Что делать? Когда кончится ночь? С трудом она нашла тщательно закрытые от сырости спички, зажгла светильник.

— Опу, встань. Вода прибывает…

Мальчик хриплым спросонья голосом пробормотал что-то непонятное и опять заснул.

— Опу, ты слышишь, Опу! — снова позвала его мать. — Вставай! А ты отодвинься, Дурга, к тебе вода подступила, отодвинься, девочка.

Опу привстал на постели, посмотрел вокруг сонными глазами и лёг снова.

Вдруг снаружи раздался страшный треск. Шорбоджоя бросилась к двери: упала стена кухни. А если их старая хижина рухнет? Кто придёт к ним на помощь? «О боже, — повторяет бедная женщина, — помоги нам пережить сегодняшнюю ночь! О боже, обрати свой взор к моим детям… Пожалей их!»

Утро всё ещё не наступило, только начало светать. Буря уже утихла, но дождь всё ещё моросил понемногу.

Жена Нилмони Мукхерджи собиралась посмотреть, что делается с коровами в хлеву, когда услышала стук в дверь. Она открыла и с удивлением воскликнула:

— Это ты, Шорбоджоя? В такую ночь!

— Тётушка, — взволнованно крикнула Шорбоджоя, — позови скорее своего мужа! Скажи, чтобы скорее пришёл к нам. Дурге плохо.

— Дурге? — удивилась жена Нилмони Мукхерджи. — Что с ней?

— Уже много дней её лихорадит. То лучше ей, то опять плохо, а со вчерашнего вечера жар усилился. К тому же сама знаешь, какая это была ночь. Позови же мужа скорее!..

Увидев растерянность и испуг в глазах Шорбоджои, жена Нилмони Мукхерджи попыталась успокоить её:

— Да ты не волнуйся. Я сейчас позову его. Иди, я тоже приду к тебе. Знаешь, вчера ночью в хлеву обвалилась крыша. Такого ещё никогда не было! Нам пришлось всем встать. Вывели коров во двор, а потом, на рассвете уже, снова легли спать… Сейчас позову, сейчас.

Вскоре Нилмони Мукхерджи, его сын, жена и две дочери — все пришли к Шорбоджое.

У постели Дурги сидел Опу.

— Ну, что у вас тут случилось? — Нилмони Мукхерджи обратился к нему, как к большому.

Лицо Опу выразило беспокойство.

— Диди очень больна…

Господин Мукхерджи сел у изголовья больной девочки.

— Дай-ка пульс пощупаем… Жар большой, но ничего страшного нет. Пхони, быстро сходи в Нобабгонджу́ к доктору Шоро́ту, позови его, пусть скорее приходит… Дурга, а Дурга!.. — позвал он.

Но Дурга была в забытьи и ничего не ответила.

Немного погодя из Нобабгонджи прибыл доктор. Выслушав и осмотрев больную, он назначил ей лечение. Доктор заверил Шорбоджою, что причин для особого беспокойства нет. Правда, температура у девочки высокая, и он распорядился, чтобы на голову Дурги положили холодный компресс.

Но где же отец девочки?

Никто не знал… На всякий случай Шорбоджоя послала письмо на его старый адрес.

На следующий день буря и дождь окончательно утихли, тучи на небе понемногу рассеивались. Нилмони Мукхерджи два раза навестил Шорбоджою.

Прошёл ещё один день, — Дурге стало хуже. Доктор Шорот пребывал в растерянности. Шорбоджоя послала ещё одно письмо мужу.

Опу сидел у изголовья сестры и прикладывал к её голове мокрую тряпочку.

— О диди, ты слышишь? — звал он Дургу. — Как ты себя чувствуешь? Скажи мне что-нибудь!

Но Дурга не приходила в сознание. Временами она шевелила губами, словно говорила сама с собой, и от этого Опу становилось жутко. Он наклонялся к девочке, стараясь понять, что шепчет она, но ничего не мог разобрать.

К вечеру жар спал, Дурга пришла в себя и открыла глаза. За время болезни она очень ослабла, говорила тихо-тихо, трудно было даже понять, что она хочет сказать.

Когда мать ушла хлопотать по хозяйству, Опу остался сидеть с диди. Подняв на него глаза, Дурга спросила:

— Сколько сейчас времени?

— Уже поздно. Смотри, какое сегодня солнце. Ты видишь, диди? Сейчас солнце стоит над самой верхушкой нашего фигового дерева…

Некоторое время оба молчали.

Опу радовался, что наконец появилось солнце. Он смотрел на ветки деревьев, освещённые ярким солнцем.

— Послушай, Опу, — сказала вдруг Дурга, — послушай…

— Что, диди?.. — Он наклонился к сестре.

— Когда я выздоровею, ты мне покажешь поезд.

— Конечно, Дурга. Когда ты выздоровеешь, папа возьмёт нас с собой, и мы вместе поедем на поезде купаться в Ганге…

Прошли ещё сутки. Никто уже не помнил, когда были дождь и буря. Ослепительно светило осеннее солнце.

Утром часов в десять Нилмони Мукхерджи был дома. Он собирался пойти купаться на реку и натирал тело маслом, как вдруг послышался крик его жены:

— Иди скорее сюда! В доме Хорихора громко плачут!

Соседи сбежались узнать, в чём дело. Шорбоджоя, склонившись над дочерью, повторяла в отчаянии:

— О Дурга, посмотри же на меня! Взгляни же разок, моя девочка! Скажи мне хоть слово, Дурга, радость моя!

Нилмони Мукхерджи, войдя в дом, распорядился:

— Уходите, уходите все из комнаты. Зачем вы стоите и мешаете доступу воздуха!

— Что со мной будет! — кричала в горе Шорбоджоя, никого не замечая. — Дочь моя ничего не говорит. Почему она не смотрит?

Для Дурги свет дня угас навсегда.

Снова позвали доктора Шорота; он пришёл и, осмотрев Дургу, сказал, что сердце девочки не выдержало…

— Точно такой случай, — добавил он, — произошёл в доме Дошогхора́та Мукхерджи…

Через полчаса во дворе никого уже не было.