Марсиане

В сарае

С пригорка, где желтеет флажок автобусной остановки, видно весь поселок. И пятиэтажки, стены которых покрылись грязноватыми разводами, и деревянные дома, разбросанные как попало на всем обозримом пространстве…

К лету, когда покроются листвою кусты и деревья, домишки исчезнут — сплошное зеленое море зашумит вокруг пятиэтажек, и только порою вымелькнет из листвы серая крыша, но сейчас еще лежит в огородах снег и весь поселок виден насквозь через серую паутину ветвей… И отсюда, с автобусной остановки, деревянные домишки со своими пристройками похожи на торопливо разбросанные поленья, а каменные пятиэтажки — на сараи, возле которых и разбросали дрова.

И ничего больше нет в поселке, кроме тонущих в раскисшей глине улочек, что сбегаются, петляя, на взгорок, к автобусной остановке. И на остановке ничего нет, кроме желтого флажка, пары скамеек да урны, засыпанной припорошенными снегом окурками.

Возле этой урны и собираются ребята. Конечно, сейчас и у Федьки–второгодника, который уже ходит с отцом калымить — у Федькиного отца своя бензопила «Дружба», — и у Чиполлино, да и у самого Бориса есть деньги на папиросы и можно не собирать окурки, но привычка приходить после школы на остановку осталась.

— Во, бляха… — разглядывая свои сапоги, заляпанные грязью, проговорил Федька. — Подошву проколол, бля…

Никто не ответил ему. Чиполлино — коротконогий, как–то весь сужающийся вверх паренек — только плотнее натянул соскальзывающую с головы ушанку и засопел, а Борис встал со скамейки и медленно пошел к флажку остановки, пиная на ходу желтые камешки, которых так много было на оттаявшей обочине. У флажка он остановился, оглянулся на поселок.

Хотелось домой, сбросить в прихожей сапоги и завалиться на диван с недочитанной вчера книжкой… Но сегодня у отчима отгул, и, значит, опять он начнет проявлять отчимовскую заботу: спросит про отметки, занудит, что они с матерью сил не жалеют, жилы из себя рвут, — и все это придется терпеть, пока не вернется с работы мать. При матери отчим сразу сбрасывает с себя груз отцовских забот. Вытребовав денег, уходит из дому, а возвращается только к ночи. Иногда от него пахнет водкой, чаше — вином или одеколоном, но всегда возвращается отчим навеселе, и бремя воспитания пасынка уже не тяготит его.

— Ничего, Борька, — говорит он. — Прорвемся. Выучим тебя, дурака, чтобы ты к легкой жизни пристать мог. Правда ведь, мать?

Мать обычно ничего не отвечает, только сердито гремит кастрюлями, собирая ужин, но и отчима за выпивку не ругает. Молчит…

Вздохнув, Борька вернулся назад, сел рядом с ребятами на скамейку.

— Во, бляха… — проговорил Федька–второгодник, разглядывая заляпанные грязью сапоги. — Хоть бы лето скорей пришло.

— А на хрена? — спросил Чиполлино и снова подтянул съезжающую с маленькой головы шапку.

— Сухо будет, — подумав, ответил Федька. — Тепло.

— А на хрена?

Чиполлино за этот год сильно изменился. Еще в восьмом классе он хоть и выделялся медлительностью и неуклюжестью, но в общем–то был таким же, как все, и Борька частенько заходил к нему, благо жили они в одной пятиэтажке, только в разных подъездах. Тянули сюда книжки, которые собирала мать Чиполлино, работавшая бухгалтершей на заводе. Она состояла в обществе книголюбов и собирала книги для новой стенки, которую купила еще в позапрошлом году. Но все это было в восьмом классе…

Летом Чиполлино сошелся с Федькой–второгодником и Хмырьком — приехавшим на каникулы пэтэушником — и дружба разладилась. Хмырек научил и Федьку, и Чиполлино нюхать бензин.

Задумавшись, Борька не заметил, как подкатил к остановке заляпанный грязью автобус. Лязгнув, распахнулись дверки, и из автобуса вылезли две тетки, обмотанные платками, и… — Борька даже глаза зажмурил — девушка. Нет, таких девушек еще не приходилось видеть Борьке, разве только по телевизору. В куртке из какого–то меха, в белой шляпке и таких же белых сапогах, в короткой белой юбке — она сошла, казалось, не с заляпанного грязью автобуса, а с глянцевой обложки журнала мод. Скользнув взглядом по вытаращившемуся Борьке, слегка улыбнулась и шагнула на землю. Вещей у нее не было — только небольшая сумочка, болтающаяся на плече. Такая же белая, как сапоги, как юбка, как перчатки и шляпка.

— У–у, бля–я–ха–а! — раздался за спиной голос Федьки–второгодника, и так дико он прозвучал, что Борис оглянулся. Второгодник сидел с отвалившейся челюстью, и жутковато–гадким было его дегенеративное лицо. Еще Борис успел заметить, как исказилось от отвращения лицо девушки, но она тут же отвернулась, обходя лужу, торопливо шагнула на обочину. И то ли не смотрела под ноги, то ли слишком уж торопилась подальше отойти от остановки, но не удержалась своими каблучками на льду, косо замерзшем на обочине. Нелепо взмахнула руками и упала.

— Га–га–га! — заржал второгодник, и сразу же не захохотал, а как–то противно захрюкал Чиполлино. Борис, покраснев, бросился было к девушке, чтобы помочь ей подняться, но та испуганно взвизгнула, увидев его, и на четвереньках, как–то неловко перевалилась в лужу.

А тут к ней уже подбежала вернувшиеся женщины, помогли встать. Ну и видок был у нее! Даже Борис не выдержал и опустил глаза, а Федька с Чиполлино, хохоча, катались по скамейке. Грязная вода растекалась по белой юбке, на коленке сочилась кровь, перчатки почернели от грязи. Прихрамывая, девушка отошла на несколько шагов и оглянулась на ребят. Глаза ее сверкнули.

— Да иди ты, иди! — подтолкнула ее вперед тетка. — Не видишь разве, что у байбаков этих одно паскудство па уме. Иди! Там колонка есть, хоть умоешься.

И женщины завернули в ближайший переулок.

Второгодник еще погоготал немного, но потом замолк. Затихло и похрюкивание Чиполлино. Тихо стало на автобусной остановке.

— Во, бляха, шлепнулась! — Федька снова гоготнул. — Как она на четвереньках–то, бляха, рванула!

— А в грязи как валялась! — подтвердил Чиполлино. — Ногами еще дрыгала…

Борька думал, что они долго еще будут обсуждать происшествие, но ребята вдруг замолчали.

— Может, кайфануть, бляха… — предложил Федька.

— Где?

— Можно у нас, бляха, в сарае…

— Замерзнем… — неуверенно сказал Чиполлино.

— Тепло вроде… — второгодник расстегнул пальто. — Не замерзнем…

— А бензин ё?

— Ну… Батька вчера целую канистру припер. Он дрова пойдет пилить к Чебоксаровым. Меня агитировал.

— За самогонку?

— Хрен их знает, как они договаривались. Он мне, бляха, пятеру обещал. Ну, так пойдем?

— Пошли! — Чиполлино вскочил и одернул курточку. — Где наше не пропадало.

— А ты? — второгодник повернулся к Борису.

— Я не умею… Я не пробовал еще…

— Вот, бляха, и попробуешь… Все равно когда–нибудь начинать надо.

— Ну! — радостно хрюкнул Чиполлино. — Как отец говорит, раньше сядешь — скорее выйдешь.

— Не знаю… — Борис подхватил носком ботинка желтый камешек и подкинул его вверх. Камешек упал прямо посредине лужи. Брызгами грязи сыпануло вокруг. — Я вообще то домой собирался идти.

— Пошли с нами, бляха…

— Да ну его! Он же… — Чиполлино грязно выругался.

— Ты! Ну ты!

— А ну, стоп! — Федька положил свою увесистую ладонь на плечо Бориса. — Стоп, говорю, бляха!

И он сильно сжал плечо, удерживая Бориса на месте. Тот напрягся весь, но тут же расслабился — второгодник был гораздо сильнее его, и не удалось вывернуться из–под тяжелой ладони.

— Ша. Ты, Чиполлино, бляха, чего человека обидел?

— Чего я обидел? — отозвался Чиполлино. Он стоял на другой стороне лужи.

— Ладно, — Федька улыбнулся снова. — Тут ничего страшного, бляха, нет. Поблюешь вначале, а потом так потащит…

— Да кончай ты, второгодник, трепаться! — сказал Чиполлино. — Не хочет, значит, дурак. Надоело, честное слово, уговаривать.

— Пошли! — Федька легко подтолкнул Бориса вперед. — Не писай. Научишься и ты, бляха. Тут волю только иметь надо, чтобы себя пересилить. А когда потащит, сам все поймешь.

— А вначале… — Борис облизнул языком пересохшие губы. — Вначале как?

— Я же сказал, бляха… Вначале перебороть себя надо. Понял? Ну, мужество проявить, бляха.

— Ну! — Чиполлино весело хрюкнул. — Как пионеру–герою… Ты же книжки про них читал.

Федька–второгодник жил в деревянном доме, недалеко от пятиэтажек. Борису уже приходилось бывать у него. Они даже пили здесь один раз водку, когда Борису удалось стащить бутылку у пьяного отчима. Пили прямо в саду, за сараем. А на закуску рвали прямо с яблонь незрелые яблоки.

Этим садом и провел второгодник компанию к сараю. Уже когда подошли, Чиполлино захрюкал было, вспомнив что–то смешное, но Федька обернулся и погрозил кулаком.

— Ты чего, бляха?! Хочешь, чтобы мать услышала? Она так нам даст понюхать, что до каменных домов лететь будешь!

Чиполлино сразу смолк. Вообще, чем ближе они подходили к сараю, тем покладистее и оживленнее становился Чиполлино. А второгодник наоборот. Он напрягся, шагал впереди настороженно, точно следопыт какой. Выглянув из–за угла сарая, долго смотрел на дом, а потом махнул рукой: «Давай!»

Быстро нырнули в сарай, и Федька сразу прикрыл дверь.

В сарае — или это только показалось Борису? — было холоднее, чем на улице. В полутьме виднелась поленница дров. Когда глаза привыкли к грязноватому, тощему свету, Борис различил на полу чурку, на которой, должно быть, кололи дрова, рядом с чуркой валялся колун, в стороне громоздились ящики.

— Садись! — добродушно подтолкнул его второгодник к чурке. — Сейчас тебя, бляха, в комсомол принимать будем.

— Шевелись скорее. Парень в пионерах засиделся… — сказал Чиполлино и весело захрюкал.

— Тихо, бляха! — ругнулся Федька. Замер, прислушиваясь, потом шагнул в темный угол сарая и вытащил оттуда канистру. По пути поднял с пола помятую алюминиевую миску.

— Но учти, бляха, здесь не блевать… — предупредил он Бориса. — За сарай беги. Снегом потом зарой блевотину. Понял, бляха?

— Понял! — буркнул Борис и уселся на ящик рядом с Чиполлино.

— Не сюда, бляха! — цыкнул на него второгодник. — К выходу садись. Выбежать, бляха, не успеешь.

— А меня сразу потащило. — сказал Чиполлино. Зажав между коленями руки, он сидел на пустом ящике и, не отрываясь, смотрел на миску, которую поставил на чурбан Федька.

— Не ври ты, бляха, недоделанный! — Федька открыл канистру. — Нас же Хмырек вместе, бляха, учил нюхать.

— Ну, блевал, а что?

— А врешь тогда, бляха, чего?

— Я говорю: потащило меня сразу. Поблевал, снова понюхал, и потащило…

— А–а… Молодец, бляха… Хмырек говорил, что первый раз все блюют. Он тоже блевал вначале.

— Веселый парень Хмырек был… — сказал Чиполлино задумчиво. — Специально к тетке приехал на каникулы, чтобы попастись здесь.

— Ну — Федька осторожно наклонил канистру и плеснул в миску бензину. То ли он неправильно прицелился в темноте, то ли задрожали руки от тяжести, но бензином плеснуло вначале на чурбан, а потом уже в миску. Да и миску второгодник перелил. Через край. Дразняще легкий запах повис в воздухе. Борис сжал сплетенные пальцы. Хотелось уйти, но отступать было нельзя.

— Во, бляха! — опуская канистру на пол, сказал Федька. — Не вижу ни хрена.

— Хмырек тоже всегда через край лил! — сказал Чиполлино.

— Ну, — Федька потащил канистру назад, в темный угол. — А здесь, бляха, раздолье Хмырьку было. Бензину хоть залейся у нас.

— А где его нету, бензина? — осторожно спросил Борька.

— Бензин везде есть… — согласился Федька, возвращаясь назад. — Но в городе, бляха, его еще достать надо. Ну и место найти. Не то что у нас летом. Зашел в кусты и нюхай его, бляха, на здоровье.

Он говорил так, аккуратно складывая себе из поленьев сиденье.

— Да ну его на хрен, твоего Хмырька! — не выдержав, прервал чинную беседу Чиполлино. — Что ты там строишь? Сил уже нет у миски сидеть.

— Все! Устроился, бляха! — второгодник уселся на сложенные поленья. — Ты, Борька, все, бляха, понял?

— Понял… — сквозь зубы ответил Борис.

— Ну, тогда порядок, бляха. Поехали.

И второгодник, и Чиполлино сразу наклонились к миске, так что головы их уперлись друг в друга. Борис зажмурил глаза и тоже наклонился к ним. Темновато покачивался в помятой миске бензин. Сразу перехватило дыхание, но Борис сдержался, глубоко, как его учили, вдохнул в себя удушливые клубящиеся над миской пары.

Сколько времени он просидел так, пока не подступила дурнота? Борис откинулся было назад, но дурнота рвалась наружу. Зажимая ладонью рот, Борька выскочил из сарая и юркнул за угол. И тут плеснуло из него, выворачивая наизнанку. Схватившись за доски забора, Борька корчился, а его рвало, рвало. Рвало уже пустой, желтоватой горечью. Нити слюны висели на подбородке, и Борька, сорвав с головы шапку, вытер ею рот, а потом обессиленно привалился к стене сарая.

Минут через десять стало полегче. Дурнота вроде бы прошла, но зато голова раскалывалась от боли. Нахлобучив на голову шапку, Борис встал. Подгреб ногою снега, зарывая блевотину, потом, шатаясь, вернулся в сарай. Ребят уже потащило. Повалившись на пол, лежал возле ящика скорченный Чиполлино. А второгодник — недаром он столько времени мастерил сиденье — лежал, откинувшись на спину, и по дегенеративному лицу его блуждала улыбка.

И Чиполлино, и второгодник уже рассказывали Борису, что можно увидеть, когда «потащит». Можно заказать самую шикарную девчонку, даже шикарней той, которую они видели сегодня на автобусной остановке, и она будет делать все, что только ты захочешь. Можно все… Но это, когда тебя «потащит».

Борис еще раз взглянул на блаженно улыбающегося второгодника и вдруг изо всей силы — его–то не потащило! — ударил ногою по миске. Миска пролетела по дуге над скорчившимся Чиполлино и упала в темном углу сарая. Звякнув, ударилась о канистру.

Второгодник лежал с открытыми глазами и видел его, но блаженная улыбка словно прилипла к его лицу. Он сейчас в с ё в и д е л. Борька однажды расспрашивал его и про это.

— А чего? — ответил тогда второгодник. — Все видишь, бляха. Только все это тебе до фига, когда потащит. Главное т а м. Понял, бляха?

Борис тогда не то что не поверил, нет, просто ничего не понял. Он и сейчас ничего не понимал. Осторожно потрогал ногою сжавшегося в комок Чиполлино. Тот даже не пошевелился. Борька пнул его, но Чиполлино не отозвался и на это.

— С–суки! — выругался Борис и пожалел, что разлил миску с бензином. Надо было попробовать еще раз. Ведь говорил же Федька, что надо пересилить себя… Может быть, и головная боль унялась бы тогда, а может, и кайф бы словил.

Правда, что такое кайф, он тоже пока еще смутно представлял себе. То, что иногда происходило ночью было хоть и приятно, но жутко стыдно. А еще что? Ну, вот один раз удалось выпить водки, это когда он стырил у отчима целую бутылку. Но тогда тоже никакого кайфа не получилось. Вначале рвало, как сегодня, а дальше и не было ничего. Со всех сторон навалилась темнота, и ничего не вспомнить. Хорошо бы еще раз попробовать, но где ее достанешь, эту водку, если и взрослые мужики с бою берут магазин. А тогда просто здорово подфартило с бутылкой. Отчим спрятал ее на крылечке, чтобы не видела мать, а он, Борис, засек этот момент и стырил. «Приделал ноги», как говорит Чиполлино. Потом отчим целую неделю колошматил мать, но было уже поздно — Борис выдул водку вдвоем с второгодником.

«Ёшь ее! Жди теперь, когда снова подфартит!»

Борис мотнул головой и решительно шагнул в темный угол сарая. Канистру он увидел сразу. Открыл ее и попробовал нюхнуть прямо из канистры. Но неудобно было, никак не удавалось приладиться, и Борис оглянулся вокруг, высматривая миску. В грязном, мусорном свете, просачивающемся сквозь щели, не разглядеть было ничего, и, туговато соображая, Борис похлопал себя по карманам. Загремели в кармане спички. Снова подступила дурнота, но Борис сдержался. Вытащил спички. Чиркнул о коробок, но спичка сломалась, и Борне отбросил ее. Вторая тоже сломалась, и третью спичку Борис зажигал, собрав в кулак всю свою волю. Спичка загорелась, рассеивая темноту. А–а! Вот и миска. За канистрой лежит.

С зажженной спичкой в руке Борис нагнулся, чтобы поднять миску, но тут подвернулось под ногою полено, и Борис не удержался, упал прямо на канистру.

— Бляха–а! — заорал он от боли и даже не сразу заметил, что странно светло стало вокруг. Борис еще ничего не успел понять, а свет уже навалился на него, вначале тепло, потом жарко, нестерпимо жарко и больно полыхнуло в него…

— А–а–а! — успел выкрикнуть Борис, но крик задохнулся в стене огня, вставшего из темного угла сарайки.

Сарайка уже вовсю полыхала, весело трещали в огне сухие дрова, а Федька–второгодник, откинувшись на спину, открытыми глазами смотрел на приближающийся к нему огонь и блаженно улыбался, не замечая, как тлеет на нем от нестерпимого жара одежда. И тогда огонь обежал его сзади, взобрался наверх, на крышу сарайки, и только потом рухнул на улыбающегося человека.

Сарай горел меньше часа.

Меньше часа метались по стенам каменных домов тревожные отсветы пламени.

Меньше часа вспыхивали багровые зарницы в их окнах…

А потом все погасло и сразу стало темно.

А ребят хватились только на следующий день. И еще несколько дней прошло, прежде чем догадались, что это они и сгорели в сарае.