Марсиане

Придурки

Вроде и не немцы мы, чтобы власть уважать, а все равно, пока человек на должности, ну никак не получается разглядеть его… Зато уж когда турнут на пенсию, тут сразу его и увидим, и даже оторопь возьмет: как же мы такого дурака терпели столько времени. И такая тоска навалится, что хоть волком вой. Хотя что волки? Небось они такой тоски и не нюхали…

Вот так и в Забродихе получилось, когда Павел Степанович Шелудяков на пенсию вышел. Пока дураковал он в председателях, хотя и посмеивались над ним, но дураком открыто не называли, наоборот, хвалили за непреклонность, с которой он генеральную линию осуществляет. А бабы и жалели даже.

— Ишь ты… — говорили они. — С лица–то совсем спал…

— Да… Беспокоится, сердешный, как бы нас к счастливой жизни определить…

Но выгнали Павла Степановича, и все разговоры сразу прекратились. О чем говорить, если видно стало, что сплошным дураком Шелудяков был. Даже в другое место уехать не сообразил. Так и остался в Забродихе.

Мало того. Обнаружилось к тому же, что Шелудяков еще и пьяница. А ведь выдавал–то себя, выдавал за партийного, за сына заслуженного человека, который первые колхозы организовывал в Забродьевской волости… А сам самогон гнал на виду у всех. За это его и сняли–то с председателей.

Редкостный дурак.

Даже сыновей своих не сумел вывести в люди. Старший еще давно загинул где–то в городе по пьянке, а младший дальше ПТУ по умственному развитию не двинулся никуда. Поблытался по городу и, дождавшись, пока отца на пенсию вытурят, вернулся в Забродиху.

Вернулся как раз на майские праздники.

В прежние времена, может, и устроил бы Павел Степанович сынка на какую–нибудь должность, где недостаток ума не очень в глаза бросается, но теперь нет. Не стало уже власти у Шелудякова, да и новое начальство крепко его за промахи в антиалкогольной кампании невзлюбило.

Невеселая, в общем, получилась встреча.

Выставил Павел Степанович трехлитровую банку самогона и после второго стакана покаялся, что нет уже у него силы, ничем он дорогому сыночку пособить не может.

Но сын, захмелев малость, нисколько не расстроился.

— Ничего, батя! — сказал он. — Я сам эту деревню в бараний рог скручу, ежели желание будет. Понял?

— Понял! — легко поверил ему отец. — А скрути, сынок, а?! Ведь такую волю взяли, что и на улицу выйти стыдно.

— Хы! — сказал сын. — Это если пожелаю. А сейчас желания нет — пускай живут пока.

— А ты по улице–то пройди! — посоветовал отец. — Может, и появится оно.

— Куды ему идти?! — возмутилась супруга Шелудякова. — Он и так на ногах не стоит.

— Я не стою?! — рассердился сын и, опрокинув стул, немедленно поднялся на ноги. — Да я… Да я, маманя, если хочешь знать, я на танцы сейчас пойду!

— Конечно, сходи! — одобрил его намерение Шелудяков. — Погляди на здешнюю убогость.

— И пойду! — мотнул головой сын. — Посмотрю на козлов ваших. Ну–ка, налей еще!

— Выпей! — согласился Шелудяков. — Выпившему–то веселей небось гулять будет.

И он отпихнул от стола жену, попытавшуюся убрать банку с самогоном. А младший Шелудяков легко заглотил до краев наполненный стакан и, выпучив глаза, поставил его мимо стола. Но не заметил этого.

— Пошел! — сказал он.

Наутро соседки рассказали супруге Шелудякова, как появился ее сын в клубе. Вошел и с порога гаркнул во все шелудяковское горло: «Привет, деревня!»

— Это я, что ли, деревня? — поинтересовался у него куривший возле двери семипудовый тракторист Миша.

— А что? Может, город, что ли? Козел…

И Шелудяков хотел было пройти в зал, но Миша схватил его за шиворот и, не выплевывая изо рта папироски, протащил к крыльцу, а там еще и поддал коленкой под зад.

Может, так, обычной дракой, и обошлось бы, но, вылетев с крылечка клуба, уткнулся младший Шелудяков лицом прямо в колючий крыжовник, и это окончательно рассердило его.

— У–у, су–уки! — завопил он и рванулся, но не к клубу, а прямиком к отцовскому дому.

Что было дальше, соседки не знали, но зато хорошо знала сама Шелудякова. После того, как сын отправился на танцы, супруг загнал ее в запечье, а сам заснул, упав на пол.

Из запечья и увидела Шелудякова сына. С окровавленным лицом ворвался он в дом и, пнув ногою отца, пробежал в комнату.

— Ты чего в клубе–то не гулял? — спросил у него, поднимаясь с пола, Шелудяков.

— Счас погуляем! — ответил сын, выходя из комнаты с ружьем. — Где, батя, бензин у тебя?

— Дак ведь в сарае должен стоять… — подумав, ответил Шелудяков. — А на што тебе он?

— На што, на што… Деревню я решил спалить, вот на что! — Сын подошел к столу и хлебнул самогона прямо из банки. — В общем так. Бери ружье и залегай у околицы. И каждую суку, которая с деревни утечь надумает, бей прямо в лоб. Понял?

— Чего ж не понять… — старший Шелудяков тоже отхлебнул из банки и, повертев в руках ружье, неожиданно улыбнулся. — Ты что думаешь, впервой мне? До войны–то, когда кулачье в гепеу сдавали, меня батька часто с собой брал. Дорога скучная, так отец мне винтовку сунет, а сам какому кулаку и шепнет: бяжи, дядька. Ну а когда тот скокнет с подводы, тут уж, как зайца, его шарахаю. Только это с винта надо. Пуля–то шибче с винтовки бьет.

— Этим козлам и с ружья хорошо будет! — успокоил его сын. — Пошли, батя.

— Сейчас… Патронов–то дай. Там, в комоде, коробка…

Супруга Шелудякова, когда мужики вышли из избы, сразу сунулась к окну. Увидела, что муж зашагал по улице в сторону околицы, и следом за ним увязалась соседская собака, а сын вытащил из сарая канистру и направился куда–то за огороды. Ойкнула баба. Побежала к соседям, но те подняли ее на смех.

— И как ты, Егоровна, с такими дураками жизнь прожила? — уже в который раз подивилась соседка. И так она ехидничала да подкалывала бедную женщину, пока не прогремел со стороны околицы выстрел. Взвизгнула собака, и в ответ ей завыли по всей деревне псы.

Соседка побледнела, а ее муж от всей души выматерился.

— От, стервецы, что выдумали, а!

А старший Шелудяков в это время вытаскивал из ствола дымящуюся гильзу. Он улыбался. Своим выстрелом наповал уложил он увязавшуюся за ним соседскую собаку. Собака только взвизгнула, крутанулась, рассыпая по дорожной пыли темные шарики крови, и затихла. А Шелудяков, перезарядив ружье, прилег за валуном, глядя сквозь прицельную планку на подернутую нежной молодой листвой улочку.

— Хорошо–то как! — пьяно пробормотал он. И замер, выжидая, когда побегут на него, спасаясь от огня, односельчане.

Очухался Шелудяков, когда его волочили по улице. Больно билась по камням голова.

— Ты чего?! — крикнул он на тащившего его за ноги соседа. — Сдурел совсем? Больно ведь!

— Так ты живой? — удивился сосед, бросая его ноги. — А я тебя пинал, пинал, ты даже не шевельнулся. Спал, что ли?

— Закемарил, наверное… — Шелудяков сел, ощупывая себя. — А какого ты хрена пинаешься?

— Еще спрашиваешь! — восхитился сосед. — Такого кобеля у меня порешил и спрашивает!

— А–а… — Шелудяков тряхнул головой, — А сын–то мой где? Не видел?

— Ты давай зубы не заговаривай! — ответил сосед. — Ты мне самогонку, Павел Степанович, выкатывай, а то я тебя снова за кобеля бить буду!

Младший Шелудяков нашелся только к утру. Он, оказывается, присел на огороде по большому делу, свалился, да так и заснул со спущенными штанами. А когда проснулся, канистры с бензином уже не было. То ли сперли ее, то ли потерялась где.

Озябший, прибрел он домой.

Мать слышала из запечья, как ругал его Павел Степанович.

— Не знаю, в кого и уродился! — пожаловался он уже совсем пьяному соседу. — Деревню и тую поджечь не может.

— Молодой! — готовно отвечал сосед. — Дурак еще…

Сын слабо защищался.

— Подожжешь вас… — оправдывался он. — Ворьё одно тут собравшись. Только посрать сел, а уж и канистру с бензином умыкнули.

— Молодой! — вздохнул сосед. — Слабо тебе против Павла–то Степановича.

— Это точно! — соглашался старший Шелудяков, и его супруга, сидевшая в запечье на канистре с бензином, слышала, как булькает разливаемая по стаканам самогонка.

Было уже поздно.

Кажется, уже наступило Первое мая — Международный день солидарности трудящихся…