Марсиане

1. Душа — не печка, вьюшкой не закроешь

У нас в поселке одни только рёчи и живут… И вроде бы по–русски говорят, а если не с поселка ты или отвык в городе от поселковой жизни, то ничего и не разберешь в разговоре.

Вон хоть соседей взять… С утра пораньше причапает к соседской бабушке дедко Пеша, и начинается…

— Выпить бы, Дуся, надо…

— Дак выпей, Пеша, выпей…

— Дак ведь денег нет, Дуся…

— Дак ты и не пей, Пеша… Чего пить–то, коли денег нет?

— Дак ведь очень уж хочется выпить, Дуся…

— Дак и выпей, Пеша, коли очень хочется…

— Денег, Дуся, нет…

— Дак и не пей, Пеша. Не пей…

И час они так говорят, и два, и ни усталости, ни раздражения ни у кого нет, мирно течет бесёда.

— Надо бы, Дуся, выпить… — задумчиво говорит дедко Пеша.

— Дак выпей, Пеша, выпей… — благожелательно отвечает бабушка.

И только по оттенкам интонации и можно разобрать, что не стоит разговор на месте, а куда–то — только не понять куда? — движется по всем правилам задушевной беседы.

И только бабушкиной дочке — пенсионерке Александре Александровне — эти беседы совсем не нравятся.

— Вот ведь собравшись две рёчи… — ругается она. — И говорят, и говорят. И конца разговору нет, и краю… Он ей так, а она ему по–прежнему. Вот рёча–то старая… Пенсию ей государство накинуло, дак совсем спрохвостилась. Десятку у ей спросишь, а у ней никогда нету, дескать, необязанная она давать, мало ли чего ейной душеньке захочется…

— А сама тоже рёча хорошая есть… — заступается за бабушку зять Александры Александровны Коля. — Шкафов вон понакупала, что проходу от них нет, весь в синяках хожу. А на кружку пива попросишь, на полдня у нее разговоров…

— Дак залиться тебе этой выпивкой! В прошлом–то годе самовар разварил с пьяных глаз. Ведь хоть в голос кричи было. И не знали, как жить дальше — такой чайный голод пристал. С чайника электрического целый месяц пили…

— Вот всегда так… — вздыхает Коля. — Я им слово, а она мне три. Такая нация дак… Бабка у государства на иждивении живет, теща на пенсию вышла, жена тоже на работе не ломается, а в дом войдешь — дак один медведь ногу сломит, а другой вывихнет… И денег, если похмелиться, ни у которой не допросишься. Изведут разговором.

Сам Коля не местный. Он из Петрозаводска. Но уже освоился в поселке. Даже теща его за своего признала. Дня не пройдет, чтобы не услышать, как — рёча ты, рёча!.. — ругается на него:

— Ну пойдешь ты, глазы–то нальешь, опять самовар с пьяных глаз разваришь?

— Не разварю, мамаша… — отвечает ей Коля. — Я к твоему самовару и близко теперь не подхожу. От шкафов, которы ты понаставила, весь в синяках. Живого места не осталось.

— А глазы зальешь и разваришь… — говорит Александра Александровна. — Что я, не знаю тебя, рёча совсем становишься, когда выпьешь–то…

В хорошую погоду окна у соседей нараспашку, всем слышно, как рёчи там разговаривают. И конца этому разговору нет и краю.

Но приближается вечер, и, глядишь, шагает уже Коля к магазину, а следом за ним туда же ковыляет дедко Пеша.

— Душа… — говорит дедко Пеша. — Не труба в печке. Вьюшкой ее не закроешь.

— Дак все бы ничего… — отвечает ему Коля. — Только вот теща шкафов понаставила, чтобы я бился об них, ходил…

Но все тише голоса.

Торопятся Коля и дедко Пеша к магазину.

Ненадолго тихо становится и в соседском доме. Только сидят на столбиках забора соседские коты, и глаза у них тускловато–серые, как озерная вода.

2. Бабушки

А бабушки у нас в поселке живут сосредоточенно и задумчиво… Конечно, есть и такие, которые сломя голову бегают, в очередях артачатся, но это и не бабушки совсем, а обыкновенные старушки. Настоящие бабушки таких старушек всячески осуждают. Недавно я слышал, как бабушка Ковригина выговаривает своей сверстнице — старушке Рыжковой:

— Ты у Мани–то чего не была, а? Даже посидеть не пришла, скаженная…

— Дак ведь некогда–т, бабушка Ивановна–т… Народу–т ведь у меня. Пока всех на дело наладишь, и вечер уже. И ноги–т не идут. А к Мане я схожу на могилку. Вот к своим пойду–т, дак и к Мане наведаюсь.

— Эх, девонька… И в прежние времена у тебя ума немного было, а сейчас и тово не осталось. Ты и смерть–то свою не разглядишь за хлопотами, как следоват. А за ради чего тебе это? Ведь на оставшуюся жизнь не настираешь им, не наготовишь.

Осуждающе покачав головой, отошла бабушка Ковригина от калитки — уселась на скамеечку под липой в глубине двора. Виновато вздохнув, пошла домой и старушка Рыжкова. Вначале степенно пошла, как все добрые бабушки ходят, а потом, вспомнив о делах, все быстрее, быстрее, побежала вприпрыжку. Только перекрестилась бабушка Ковригина: «От глупая–то!»

Сама же бабушка Ковригина всем бабушкам бабушка была. Сын ее — Федор, сам давно уже пенсионер и дедушка, — выпивши, бродил по поселку и расхваливал мать.

— У! — говорил он. — Така старуха стала, что ни одних похорон не пропустит. На космонавтов так не тренируются, как она на тот свет.

А Федина жена, и на пенсии продолжавшая работать в столовой, тоже не могла нарадоваться на свекровь:

— Совсем из ума–то выжила. Тут недавно заявляе мне, что пенсию свою больше не будет в семью отдавать. Спрашиваю у ей: на что она деньги–то тратить будет, дак она и говорит: «А мало ли чего моей душеньке пожелается…» И по дому тоже ведь ничего не помогае. Пальцем о палец не ударит.

Но, говоря так, открыто осуждать бабушку Ковригину ни Федя, ни невестка не решались. Слишком велик авторитет был у бабушки. Бабушка даже и не сердилась на своих «молодых». Когда ей рассказывали, что они говорят про нее, только вздыхала бабушка.

— Глупые… — говорила она. — Сами того понять не могут, что для их пользы и делаю. Вся у их жизнь за материной спиной прожита, дак чего? У их и заботы иначе жить нету. А пусть–ка покажут мне напоследок, как сами жить наладятся. Когда я умру, пенсию мою им платить не будут.

И тут нечем было крыть оппонентам — бабушка Ковригина получала целых двадцать пять рублей тридцать восемь копеек пенсии.

— Да уж! Да уж! — кивали Ковригиной другие бабушки. — У молодых теперь никакой самостоятельности нет.

— А откуда ее взять? — защищала молодежь бабушка Ковригина. — Привыкши за спиной у родителей жить, дак откуда самостоятельности взяться?

Но хотя и славилась умом бабушка Ковригина, однако и у нее в последнее время началась в голове путаница. Когда нынешним летом приехал из городу ее внук погостить у родителей, бабушка Ковригина иначе как по имени–отчеству и не величала его. При этом не забывала учить уму–разуму и своего несмышленого сына.

— Ты слухай, слухай, Федька! — говорила она, обращаясь к сыну. — Слухай, чего Алексей–то Федорович рассказывае.

А рассказывал Алексей Федорович Ковригин, работавший в Ленинграде начальником цеха, о своей городской жизни, о заводе, о сыне, который вместо института подался после армии в кооператоры.

И Федор, хотя и морщился от нарушения бабушкой семейной субординации, все–таки слушал. Больно эанятные истории Алешка рассказывал. Таких, пожалуй, и по телевизору не услышишь.

— А жениться–то, стервец, не думает, а? — спрашивал он. — У нас в роду все мужики к двадцати годам очеловечившись были. Или чего думает: детишек ему в кооперативе сделают?

— Не знаю, батя! — отвечал Алексей Федорович. — Не знаю, чего он думает. Главное, в институт возвращаться не хочет. А у него, стервеца, ведь до армии целый курс закончен был.

Алексей Федорович всего недельку погостил у родителей. Пришла с работы телеграмма — его отзывали из отпуска.

— Ты, Алексей Федорович… — попросила, прощаясь, бабушка Ковригина, — очки–то пришли мне с городу. Не забудь свою бабку старую.

— Да я же вроде присылал год назад… — улыбнулся внук. — Или что, потеряла, бабушка?

— Ничего она не потеряла! — вмешалась мать. — Вон на телевизоре очки ейные. Не присылай и не думай. Пускай не выдумливае.

— Пришли, Алексей Федорович, пришли… — сказала бабушка. — Я тебе и денег дам. У меня теперь много деньгов–то.

— Убери! — решительно отвел ее руку Алексей Федорович. — Если надо, и так пришлю. Как–никак у меня сын в кооператорах. Скажи только: очки–то солить думаешь?

— Дак ведь помирать мне, Алексей Федорович, скоро. Надо, чтобы новые очки были. Неношеные…

— От, мать! — ие выдержал Федор, — Ты ж совсем у нас с ума съехала. Нешто тебе в гробу очки потребуются?

— Кто его знает, чего там потребуется… — загадочно ответила бабушка и, построжев, добавила: — Ты, Федька, запомни наказ–то. Как помру, во всё новое одень, что у меня приготовлено есть. И очки положи новые.

— Неужто вы, мама, и на том свете телевизор смотреть собираетесь? — съехидничала невестка. — Так вроде туда трансляции еще не проведено.

Но бабушка Ковригина и отвечать не стала. Перекрестила на прощание внука и ушла в дом.

Очки внук прислал…

— Уж какие они легкие–то, какие светлые! — не могла нарадоваться бабушка. — Посмотришь в их, и радостней на душе и легче. Всё видать.

И убрала очки в сундучок, где всё уже приготовлено было.

Глядя на Ковригину, обзавелись новыми очками и другие бабушки, начисто опустошив витрину в поселковой аптеке.

Правда, многие и не знали толком: зачем нужно очки с собой туда брать, покупали, потому что все покупают. Но некоторые знали, и бабушка Ковригина, конечно, тоже знала.

— Никакой сейчас надежи на молодежь нету… — объясняла она. — Коли до кладбища снесут, и то, слава Богу, если не выронят где. А дальше–то своими ногами придется чапать. А сколько идти? Кто знае… А сколько там по теменкам идти, пока к свету не выбредешь?

Райцентровский батюшка, последнее время все чаще наезжавший в поселок, услышав ковригинские рассуждения, очень сильно рассердился.

— О душе надо думать, а не об очках! — строго сказал он. — Там и слепые прозреют, если душа спасена будет.

И хотя бабушка Ковригина к батюшке с уважением относилась, слова эти ей не понравились. Поджала она губы.

А когда батюшка уехал, сказала, что батюшка сегодня, не подумавши, глупостев наговорил.

— Душа… — передразнила она батюшку. — О душе у нас всю жизнь думано. Правильно батюшкой говорено: и слепой прозрее… А только ведь, подруженьки, а батюшка небось не все знае. Да и откуда знать, если он и в городе не бывае? А ко мне внук приезжал. Такое рассказывал, что и вспомнить страшно. Все у их там перестраивают сейчас, только пыль столбом стоит. А там? Может, там тоже какие новые порядки завели? Не, подруженьки. Я думаю, надо нам очками запастись, раз мы все хорошо жить стали…

И остальные бабушки слушали Ковригину и кивали.

Такими они и запомнились мне.

Сидят на скамеечке, поглаживают шершавыми темными пальцами новые футляры для очков. А сами — старые все, ветхие совсем. Столько увидевшие в жизни, что и к смерти своей уже привыкшие, без страха думающие о ней, как мы думаем, например, о поездке в другой город.

А если в незнакомый город ехать, то как же очками хорошими не запастись?

Так и стали в поселке бабушек с очками хоронить.

Надежнее все–таки, веселей с очками–то.