Марсиане

Нештатная ситуация

Говорят, много в нашей жизни непонятного и таинственного. Не знаю… Всякое, конечно, встречается, но очень часто покровы таинственности спадают, едва начинаешь обдумывать загадочное происшествие, исходя не из абстрактных представлений, а из логики самой нашей жизни. Более того, оказывается, что только так и могло быть, а ждать другого развития событий — романтика, чушь…

Вот и эта история, когда у нас в городе забрали в вытрезвитель памятник Ленину… Только на первый взгляд выглядит она необычной и дикой, а если обдумать ее как следует, то поймешь, что удивительно другое. Дивно, почему раньше–то эти памятники в вытрезвитель не забирали, ведь не может быть, чтобы в нашей развороченной бульдозерами стране никогда с этой нештатной — как шофер Гоша выразился — ситуацией не сталкивались!

Впрочем, расскажу все по порядку.

В тот памятный день прораб Григорий Миронов получил наряд. Приказано было снести дом номер сорок шесть по проспекту Розы Люксембург…

Хотя прораб Григорий Миронов недавно работал в СМУ, но человеком в строительстве считался опытным. Еще будучи студентом, выезжал он со стройотрядом не то в Польшу, не то в ГДР. (Куда он конкретно ездил, я сказать не могу. Говорят, что следователь, основательно копавший под гражданина Миронова на предмет связи его с западными спецслужбами, доподлинно установил это, но с материалами следствия я — увы! — ознакомиться не смог…) Мне известно только, что прораб Григорий Миронов действительно весьма скептически относился к культуре отечественного строительства. Между прочим, и в тот памятный день, получая наряд, на вопрос начальника участка: справится ли он с порученным делом? — Миронов только хмыкнул и сказал, что на Западе, мать–перемать, и не такие развалюхи сносят и никто, мать вашу за ногу, не спрашивает у дипломированного специалиста, справится ли он…

После этого, выйдя из вагончика, где располагалось управление участка, Григорий Миронов залез в кабинку самосвала и приказал Гоше Сапунову возглавить маленькую, но внушительную мехколонну.

Почесывая обтянутую грязной тельняшкой грудь, Гоша Сапунов пожаловался на чесотку, которая — чего бы это? — нечаянно напала на него.

— Почему к бане? — удивился он, выруливая на проспект. — Мыться, конечно, надо, но нервы, Григорий Яковлевич, тоже свое значение имеют.

И всю дорогу до дома номер сорок шесть по Розе Люксембург Гоша крутил головою, удивляясь, как не может понимать такой простой вещи вроде бы культурный с виду человек, тем более побывавший за границами.

Скоро, окруженный грудами битого кирпича и скалами из засохшего бетона, показался назначенный на снос дом.

В этом до боли знакомом пейзаже было, конечно, много широты, столь характерной для строительной культуры СССР, но ничего необычного не замечалось, пока из зарослей кустов не выступил наперерез самосвалу маленький, как первоклассник…

— Мать твою за ногу! — давя на тормоза, закричал Гоша. — Ленин!

Вытирая рукавом пот со лба, прораб Григорий Миронов вылез из кабины и оглянулся на дом, который буквой П охватывал памятник. Сердце у прораба тихонько заныло — снести здание, не задев монумент, не сумели бы, мать–перемать, и японцы.

Между тем втягивались во двор отставшие погрузчики и бульдозеры.

— Чего это? — спросил из–за спины пожилой экскаваторщик Дима. — Ленин–то чего тут делает, а, Григорий Яковлевич?

— Хрен его знает чего! — ответил прораб.

Услышав о памятнике, начальник участка так посмотрел на Григория Миронова, словно это Миронов и поставил монумент.

— Да ты что?! Нам в этом квартале нули надо сдавать! Ты что, Миронов?! Пальцем тебя делали, да?!

— А может… — прораб Григорий Миронов испытующе посмотрел на начальника.

— Нет! — испуганно воскликнул он. — На! — он толкнул к Миронову телефон. — На! Звони сам Флешину. Флешин тебя на работу принимал, у него и спрашивай.

— Стоит?! — весело удивился начальник управления Юлий Францевич Флешин. — Да ты что?! Вот дает, а!

Впрочем, веселое удивление схлынуло, едва только Миронов начал объяснять, что вместе с домом придется сносить и памятник.

— Ты это, Миронов, брось! — быстро сказал он. — На метр передвинуть такой памятник и то надо из Москвы разрешение получать, а ты: снести…

Прораб Григорий Миронов сказал, что дом номер сорок шесть в плане напоминает… что если… что жмут нули… — он не договорил, ледяное молчание висело в трубке.

— Так что же делать теперь? — робко спросил прораб Миронов в эту ледяную тишину. — Какие будут указания, Юлий Францевич?

— Поступайте, товарищ Миронов, сообразно обстановке! — холодно ответила телефонная трубка, и из нее посыпались короткие злые гудки.

Миронов растерянно поднял глаза на начальника участка, но того уже не было в кабинете.

— Его на совещание вызвали! — объяснила секретарша, и Миронов снова схватился за телефон, но оказалось, что и Флешин уехал в Москву, в главк, и вряд ли вернется до выходных.

— Ну вот… — сказал водитель Гоша, когда прораб Григорий Миронов снова оказался в кабине самосвала. — Я же чувствую, что от нервов у меня грудь чешется. А вы: ба–ня… Тоже мне. Еще культурный человек, называется.

Между тем во время отсутствия прораба Григория Миронова обстановка во дворе дома номер сорок шесть резко изменилась.

Дымя папиросками, сидели работяги вокруг вождя мирового пролетариата, а тот словно бы что–то объяснил им, размахивая кепкой. И такие лица были у работяг, что казалось, слышат они оратора, более того — западают его слова в души, и сейчас встанут они, и пойдут, и сделают… Что–нибудь такое сделают, что еще семьдесят лет не разобраться будет. Да… Вот такие одухотворенные лица были у работяг, совсем не похожие на озлобленное лицо прораба Григория Миронова. Одухотворенность эту почувствовал и водитель Гоша:

— Суки! У меня все утро на нерве, а вы… — И он катнул сапогом пустую бутылку.

— Маленько еще есть… — сказал бульдозерист Ременьев. — Маленько мы тебе, Гоха, оставили…

Он вытащил из себя семисотпятидесятиграммовую бутылку, на дне которой покачивалась темная жидкость. Однако передать ее не успел. Бутылку выхватил прораб Григорий Миронов.

— Да вы что? Бы что, мать–перемать, думаете, я отлучился, так и пить можно?! Да я…

И он быстро оглянул работяг, высматривая, на ком бы сорвать злобу. Но работяги знали своего прораба.

Набычившись, опустили они головы, ожидая дальнейшего развития событий, и только Ильич открыто и безбоязненно встретил взгляд. Миронова. Ильич даже как бы и шагнул вперед, словно приглашая прораба высказаться, открыто сказать народу, что он о нем думает… И такая ехидная усмешка гуляла по бронзовому лицу, что помутилась голова у Миронова, не помня себя, запустил он бутылкой в памятник.

Брызнуло по сторонам разбитое стекло, монумент картаво загудел, по темному липу покатились черные, плодово–ягодные слезы, а работяги словно бы онемели от этого чудовищного святотатства.

— Сука–а! — первым опомнился Гоша. — Что же ты сделал, сука! Там же, может, граммов сто было нолито!

И он рванулся к прорабу Григорию Миронову. От быстрого движения фуфайка на нем распахнулась и на мгновение стало видно всю тельняшку. Замызганной она была только в середине, а по бокам ничего — еще можно носить — почти чистая.

Но прораб Миронов увернулся от Гоши, шагнул к памятнику н, встав на колени, припал щекою к испачканной белилами штанине вождя.

— Кто их мерил, эти граммы… — вздохнул Ременьев. — Может, там и двести оставалось…

— Да.. — кивнул, соглашаясь с ним, пожилой экскаваторщик Дима. — В прежние–то времена за такое дело…

— А что прежние времена, что прежние?! — злобно взглянув на коленопреклоненного Миронова, выкрикнул Гоша. — Сейчас тоже только Сталина ругать можно. А насчет Ильича еще не слыхать указаний!

— Мужики! — заорал вдруг Миронов. — Он же пустой насквозь и только на штырях держится! Слышь, Петро! Если тросом его схватить, то ничего, запросто возьмем погрузчиком!

И он обернулся к водителю погрузчика Петро Клещеву. Только не слышал его Петро. Смотрел плодово–ягодным взором, и сквозь прораба, сквозь ущелья застывшего бетона, сквозь груды заросших травой кирпичей проникал его взгляд. Видел Петро то далекое время, когда гремело барабаном советское солнце и юные пионеры, застыв в строю, смотрели на памятник, а на груди у них сурово и неподкупно–ало полыхали галстуки…

Памятники, как известно, не стареют. Не плешивеют чугунные головы, не высыхает, скручиваясь в морщины, металлическая кожа, внутри тоже ничего не болит у памятников, поскольку нет у них ни души, ни волос, ни кожи. Все так, но все же, все же… Петро Клещев смотрел на бронзового Ильича и думал, как сильно постарел тот за последние годы. А ведь он, Петро, помнил Ильича совсем другим…

Жил тогда Петро у своей молодой, незамужней тетки Марьи Ивановны, в подъезде как раз напротив памятника… По утрам, выбегая из подъезда, тетка всегда густо краснела, встречая прищуренный ленинский взор. Краснела она — Петро не раз слышал ее разговоры с подружками — от смущения. Владимир Ильич и день и ночь стоял напротив подъезда и под дождем, и под палящим солнцем и неотрывно думал о человечестве, которое нужно было поскорее пристроить к светлому будущему. А Марья Ивановна об этом никогда не думала. Ее хорошенькая головка была забита разными глупостями и безделицами. Она мечтала отоварить мануфактурные карточки веселеньким ситчиком и сшить платьице, чтобы выглядеть не хуже Альки из бухгалтерии, которая так и этак выставляется перед Прохором Степановичем, а Прохор Степанович не дурак, чтобы на Альку внимание обращать, он, между прочим, даже приглашал Марью Ивановну в кино, только жаль, не смог достать билеты… О веселеньком ситчике и о Прохоре Степановиче тетка могла говорить сколько угодно времени, и только под суровым взглядом вождя терялась, краснела смущенно и торопливо пробегала мимо, дабы скорее начать трудиться во имя светлого будущего, о котором неотрывно думал строгий Ильич.

Франц Иванович Флешин, который выходил из подъезда следом за Марьей Ивановной, ничего о мыслях хорошенькой соседки не знал. И ему досадно было, что опять она ускорила шаг в тот самый момент, когда он собирался окликнуть ее. Да… Как тут потолкуешь с соседкой, как пошутишь, если носится она как оглашенная. Не бежать же следом в его–то возрасте, с его–то положением!

И хмурился Франц Иванович, встречая прищуренный взгляд вождя совслужащих. И еще с досадой думал, что четырехстворчатый шифоньер, который присмотрел он, не занести, наверное, будет в подъезд, не задев за пьедестал. А попробуй зацепи, что тогда будет? Франц Иванович точно знал, что будет. Нет… Не надо ему шифоньера. Лучше вообще без шкафа жить.

И, конечно, ни Франц Иванович Флешин, ни Марья Ивановна, ни сам юный Петро Клещев не могли тогда знать, что очень скоро добудет–таки Прохор Степанович билеты в кино и поведет зарумянившуюся Марью Ивановну на картину «Веселые ребята», а после сеанса купит мороженое и предложит свою руку и сердце. И еще он купит мороженое юному Петро Клещеву, и на этой волнующей ноте закончится для того счастливое советское детство. Потому что на следующий день, когда Марья Ивановна затеет стирку, порывом ветра сорвет с балкона кружевную ночную сорочку, сбереженную еще от матери для Прохора Степановича. И сорочка, медленно и плавно кружась, упадет на бронзовую голову… И пройдет совсем немного минут, а стройные красавцы–грузины из МГБ выведут зареванную Марью Ивановну из подъезда, проведут мимо нахмурившегося Ильича, мимо обиженного Франца Ивановича, который и сообщил в органы, что его легкомысленная соседка повадилась сушить на вожде нижнее белье.

А потом…

Клещеву не дали вспомнить, что было потом. Пожилой экскаваторщик Дима растолкал его и сказал, чтобы меньше чем за две бутылки он не соглашался на это.

— Ну! — подтвердил бульдозерист Ременьев. — Меньше никак нельзя, Петро. Посадить могут!

Клещев посмотрел на постаревший памятник и как–то нехорошо усмехнулся. Встал. Не отрывая взгляда от памятника, вытащил из кармана папироску, затянулся горьковатым дымом. Зажженную спичку ему услужливо поднес пожилой экскаваторщик Дима.

Нехорошим был взгляд у Клещева. Только что энергично размахивал Владимир Ильич кепкой, убеждал работяг куда–то идти, что–то делать и вроде бы убедил, еще немного, и пошли бы они, и сделали бы, но вот встал Клещев, и растерялся памятник… И потом, когда нависли над его головой стальные лапы погрузчика, совсем сник, вжался в землю…

А толстый металлический трос непослушно пружинил и не хотел выгибаться в петлю, но Гоша не зря носил под фуфайкой полосатую тельняшку — обмотал жестким тросом вождя и, спрыгнув с памятника, скомандовал: «Вира!»

Зло прищурился глаз у Клещева. Натужно взревел погрузчик. В памятнике затрещало что–то, загудело, словно бы застонал он. Несколько мгновений прошло в борении прочной основы с волей объединившихся в едином порыве людей, и вот памятник вышел из пьедестала, как выходит из десны гнилой зуб, дернулся, взлетая вверх, и заплясал в свободном воздухе, отчаянно грозя работягам кулаком. Какая–то грязь, какой–то мусор посыпались из пустого нутра. Потом памятник успокоился, качнулся в тусклом воздухе и, медленно поворачиваясь, оглянулся вокруг. Прищуренные глаза вождя остановились на Клещеве.

Подождав, пока рванет Петро рычаги, отъезжая, Ленин проворно качнулся к нему и арматуриной, торчащей из ноги, ударил по ветровому стеклу. Петро едва успел заслониться рукавом от брызнувших в лицо стекол. А памятник снова качнулся назад, чтобы теперь–то наверняка достать ногой до обидчика. И только сноровка спасла Петро Клещева от безжалостного ленинского удара. Толкнув от себя рычаг, успел он опустить стрелу подъемника, и памятник зацепился штырями за груду кирпичей, обессиленно замер, наклонившись вперед.

— Во дает, Вовка, а! — восхищенно сказал Гоша Сапунов, осматривая покалеченный погрузчик. — Ну и вдарил!

— Ну так чего? — спросил Ременьев. — Повезем его или нет? Сейчас ведь Гришка с бутылками приедет…

Дальше Ильича везли со всеми мерами предосторожности. С двух сторон его поддерживали под локти Гоша и пожилой экскаваторщик Дима, а погрузчик двигался сзади, словно почетный эскорт. Ременьев, забравшись па пьедестал, пытался руководить общим движением.

Странная это была картина…

Кто знает, если бы можно было одновременно видеть и прошлое и настоящее, может быть, и обнаружилось бы сходство нынешней картины со сценой, которая разыгралась при аресте Марьи Ивановны. Вот так же, осторожно, но крепко, как Дима и Гоша, поддерживали под локотки Марью Ивановну красавцы–грузины из МГБ, вот так же, наподобие погрузчика, шел за ними Франц Иванович Флешин, вот так же, как Ременьев, смотрел на них с пьедестала сам Ильич… Хотя, конечно, и отличия были. Во всяком случае, памятник, оглянувшись вдруг на свой оставленный пьедестал и увидев на нем Ременьева, рванулся вдруг, но Гоша и экскаваторщик Дима повисли на нем, не дали вырваться, и опустил голову Ильич, покорился своей участи.

— Мужики! — соскакивая с пьедестала, крикнул Ременьев. — А может, его здесь, у мусорных бачков, положим, а? Пьедестал–то мы ломать не будем. Снесем дом, а потом его назад поставим.

Предложение это всем понравилось. И хотя знали работяги, что, когда начнут вывозить битый кирпич и мусор, ничего не останется не только от постамента, но и от того места, где мирно стоят сейчас не предназначенные к сносу мусорные бачки, но так уж устроен советский человек, что всегда он рассчитывает на лучшее, всегда надеется, что теперь–то все будет иначе, не так как вчера, не так, как обычно, а по–хорошему, по–человечески… Так, как в светлом будущем, которое мечтал устроить для народа Ильич.

Так и попал памятник во двор соседнего дома. Прищурившись, Ленин лежал на боку и наблюдал, как, круша стены, ухает таран, как клубится над пустым постаментом пыль, ревут машины и летят по сторонам куски кирпичей… Впрочем, недолго наслаждался Ильич картиной грандиозной ломки. Поревев, поухав, машины вдруг замерли неподвижно, и, когда осела пыль, обнаружилось, что никого уже нет возле них. Неподвижно стояли самосвалы, неподвижно замер бульдозер, экскаватор тоже заснул, уронив тяжелый ковш на постамент. Не знал вождь мирового пролетариата, что и подумать об исчезнувших неведомо куда работягах… Вроде бы и друзей своих, латышей–чекистов, не видел он — куда же подевались люди?

Незаметно течет время в металлических головах… Повисли, заклубились сумерки над развалинами дома номер сорок шесть по проспекту Розы Люксембург, когда проскользнули к мусорным бачкам смутные, угадываемые только по винному запаху тени. Не бросили работяги своего вождя…

Очень скоро во двор дома номер сорок четыре, мигая синей лампой на крыше, въехала желтая машина.

— Пойдемте, друзья! — вежливо пригласили из машины работяг, расположившихся возле памятника. — Да, а приятеля–то своего здесь бросите?

И милиционеры переглянулись между собой, как бы удивляясь, до чего все–таки люди допиться могут, если готовы и товарища своего бросить на холоде. Неловко стало работягам.

— Вовка! — сказал Сапунов, толкая прикрытый фуфайкой памятник. — Вставай! Приехали за нами.

Но памятник не отозвался, и работягам пришлось поднять его и на руках тащить к машине.

Вот, собственно говоря, и вся история того, как попал памятник Ленину в вытрезвитель. Самая обычная, довольно–таки заурядная история, и возможно, если бы работники вытрезвителя не так были загружены работой в тот вечер, они бы разобрались в своей ошибке и выпустили бы после соответствующего медицинского освидетельствования памятник, но… В этот день на многих предприятиях платили получку и работы в медвытрезвителе было невпроворот.

Работяги благополучно затащили Ильича в камеру, а когда дежурный лейтенант поинтересовался, что это с ним, Сапунов ответил, что сегодня у Вовки тяжелый день был.

— Это и видно… — сказал дежурный. — А живет–то где ваш Вовка?

— Дак там и живет, где взяли… — ответил Сапунов.

— Значит, в доме номер сорок четыре проживает… — помечая что–то в карточке, сказал лейтенант. — Квартиру, конечно, не знаете… А фамилия его как?

— А вы сами не знаете? — удивился Гоша, но лейтенант строго посмотрел на него.

— Это не важно: знаю я или нет. Здесь я задаю вопросы, а ты должен отвечать на них.

— Так ведь Ульянов вроде… — сказал оробевший Гоша.

— Все ясно, — делая пометку в карточке, сказал лейтенант. — Можете теперь идти отдыхать. Завтра вас всех вместе с вашим Вовкой оформим и выпустим.

Но обещания своего лейтенант не сдержал. Наутро, когда в вытрезвителе заступила другая смена и спешно начали очищаться камеры, выяснилось, что среди задержанных находится и памятник Ленину. И еще не поздно было поправить ошибку и вытолкать в шею работяг вместе с их памятником, а учетную карточку и страницу в регистрационной книге залить чернилами, но, как назло, командовал в эту смену молоденький выпускник школы МВД, который не собирался задерживаться на службе в вытрезвителе. Вместо того, чтобы предпринять необходимые действия, он позвонил в прокуратуру и вызвал следователя по особо важным делам.

Памятник вместе с работягами увезли в следственный изолятор, а к обеду арестовали и прораба Григория Миронова. Начальника СМУ Юлия Францевича Флешина взяли в московском аэропорту, откуда тот — по версии следователя — собирался сбежать за границу.

По городу поползли слухи. Говорили, что удалось раскрыть крупную шайку мафии, хотя и арестовали только мелкую сошку вроде начальника СМУ Флешина…

Слухи так растревожили горожан, что работники областной прокуратуры вынуждены были выступить по местному телевидению с опровержением. Но, как и положено, говорили они сбивчиво, умалчивая о подлинной подоплеке происшествия, и сообщение о том, что у преступников изъят памятник Ленину, вызвало в городе новую лавину домыслов. Говорили, что памятники Ленину — недаром их столько понаставлено в нашем городе — служат как указатели мест складирования мыла и дефицитного стирального порошка, и в ту же ночь после неудачной телепередачи, неизвестными лицами было совершено три налета на окрестности, где стояли памятники. После этого в город ввели подразделения внутренних войск, а в самом городе объявили комендантский час. Одновременно с этим на товарную станцию поступило два состава с мылом и стиральным порошком… Однако и тогда не прекратились волнения. И продолжались до тех пор, пока городские власти не выставили на главной площади изъятый милицией памятник Ленину.

Правда там, перед обкомом партии, уже стоял семиметровый памятник Ильичу, но этот, маленький, поставили не рядом, а чуть в стороне, возле входа в областной комитет ВЛКСМ, и в целом площадь от этого даже и выиграла. Когда устанешь, задрав голову, смотреть на семиметрового Ленина, можно повернуться и смотреть на маленького Ильича, разглядывая его — памятник установили без постамента — сверху вниз.

Милиционеров, забравших Ленина в вытрезвитель, выгнали с работы, а работяг вскоре после прекращения волнений освободили из–под стражи…

Мыла сейчас у нас в городе снова много, все восемь памятников Ленину стоят на месте, и в городе пока все спокойно, хотя и исчезли из магазинов крупа и спички.