Марсиане

Марсиане

Когда–то давно Петр Алексеевич Пыталов, автобазовский механик, раздобыл списанную зиловскую кабину и встроил ее в крышу своего дома, наподобие мансарды.

Надо сказать, что подобных архитектурных изысков не знали в поселке, и потому новшество насторожило соседей. И только через месяц пенсионер Малыгин сумел разгадать замысел механика. Он объяснил, что, должно быть, хапнул механик эту кабину в гараже, а сплавить не успел, вот и решил спрятать концы в воду таким необычным способом.

Объяснение вполне устроило соседей. Понимающе ухмылялись они, когда проходили мимо пыталовского дома. Улыбались, хотя и жутковато делалось, особенно зимою, когда стекла кабины, высвеченные лунным светом, смотрели на прохожих словно огромные, синевато–бездонные ночные глаза. И такой нездешней печалью и пустотой были наполнены они, что тревожно сжималось сердце и почему–то, забывая о своих ответственных и важных делах, хотелось прохожему человеку думать о смысле жизни и прочем весьма далеком от серьезных житейских забот вздоре.

И кто знает отчего — много еще неясного скрыто в науках, — но и дети родились у Пыталовых ни в отца, ни в мать, ни в деда, ни в бабушку. Подрастая, становились они похожими на пыталовский дом: такими же большеглазыми, со странным нездешним светом в очах.

Петр Алексеевич с обидой подмечал, что и характером не в него пошли первенцы. Сам–то Пыталов всю жизнь провел в заботах о доме, о семье. Как муравей, тащил сюда то доску какую–нибудь, то кирпич — мало ли чего можно притащить к себе на усадьбу из гаража?

А младшие Пыталовы и не замечали, даже более того, как бы сторонились кропотливого отцовского бытия.

Обижало это Петра Алексеевича. И, должно быть, от обиды и прозвал он своих первенцев марсианами.

— Эй, вы! — командовал он. — Марсиане! Огород, что? Поливать не будете? Не у себя небось живете, не на Марсе! Здесь, в поселке, без труда ничего не вырастет, даже рыбка из пруда не вылезет!

Долго он, распаляясь, кричал так, не замечая, что уже давно таскают первенцы тяжелыми ведрами воду из колонки на огород. Сыновья никогда не спорили с отцом, сразу принимались за дело, едва он подавал команду. Но эта послушность еще сильнее раздражала Петра Алексеевича. И в ней виделась ему отчужденность сыновей не только от него, их отца, но вообще от всех домашних забот, от сверстников своих, от всей поселковой жизни.

Послушно подчинялись близнецы отцовской команде, но бездумно, и едва только заканчивали работу, как снова лезли на чердак, забирались в приделанную к крыше наподобие мансарды зиловскую кабину.

Часами могли близнецы сидеть здесь, хотя летом кабина была раскалена, а зимой промерзала насквозь.

Сидели в кабине плечом к плечу, вглядываясь куда–то поверх зелени поселковых садов, поверх тонущих в осенней грязи переулочков, поверх засыпанных снегом полей.

— Эх, мать их за ногу! — матерился тогда Петр Алексеевич. — На марсиан ведь тренируются, сукины дети!

И в сердцах, погрозив кабинке кулаком, шел он к знахарке Ильиной, с которой душевно сблизился после смерти жены. Жена Петра Алексеевича, подарив супругу марсианскую двойню, умерла вскорости после родов.

— Этого вот, — бормотал Пыталов, пытаясь рассказать Ильиной про сыновей. — Я этого, значит, чувствую, что ржа какая–то внутри завелась. От этого, понимаешь ли, баба, и пью.

— Такое бывает… — вздыхая, соглашалась с ним знахарка. — Это во всех людях, что с машинами работают, во всех ржавчина заводится. Нутро ржавеет, а оттого и болезни разные, и тоска.

— Вот–вот! — кивал Пыталов. — Дом, понимаешь ли, старуха, полная чаша, сыны, можно сказать, здоровые, а все равно тоска, будто на Марсе живу.

И он ежился, представляя, как вернется домой и увидит нездешние глаза сыновей.

А младшие Пыталовы, и правда, не только внешностью, но и манерами, повадками своими сильно отличались от сверстников. В школе близнецы учились просто блестяще, но так нехотя, что опускались руки у педагогов. Спросит, бывает, учитель урок, и братья отвечают сразу без запинки — коротко и ясно, но потом так посмотрят своими глазищами, словно укорить хотят, что он пустым баловством занимается. И неловко тогда делалось учителю, неуютно как–то становилось на душе, неспокойно. Лезли в голову мысли, что, может, и правда, глупости все это: и уроки школьные, и здешние поселковые заботы.

Ну а подумав так, любой человек расстроится… Поэтому и серчали учителя. Не на себя, конечно, — на братьев. И тут вроде бы и двойку ставить нельзя, а пятерку — душа не лежит.

По–всякому пробовали расшевелить учителя близнецов. Но под синевато–лунными, неизвестно откуда заведшимися в этом поселке глазами, гасли самые смелые и отчаянные педагогические замыслы.

Не любили близнецов и сверстники. Таких вообще не любят, а братья к тому же и держались особняком, словно не замечая, что рядом с ними живут другие мальчишки.

Несколько раз подкарауливали мальцы братьев, но, казалось бы, и засада удалась — нападай только! — а не получалось ничего. Какой–то нездешний страх сковывал мальчишеские мускулы, и мимо, даже не заметив, какая им готовилась опасность, приходили братья.

Страх этот ощущал и Петр Алексеевич, по объяснял его накопившейся в организме ржавчиной, и все чаще и чаще наведывался к знахари — испытанным способом выводил болезнь, одолевшую его.

Однажды летом, когда близнецы работали вместе с остальными школьниками в колхозе, Пыталов, вернувшись в пустой дом, полез на чердак и забрался в кабину.

Шумели внизу сады… Только сейчас обратил внимание Петр Алексеевич, как необычно густо разрослись они за последние годы. В зеленом кипении листвы скрывались крыши. А дальше за этим зеленым морем расстилалась бесконечная даль. Золотисто переливались ржаные поля, темнел лен. Синяя полоска реки, извиваясь, бежала сквозь поля, и на берегах ее, окутанные дымкой, стояли рощи, какие–то поселочки, деревеньки…

Пыталов удивился, как далеко видно с крыши его дома, удивленно похлопал глазами, а зрение росло, ширилось, ясно различал Пыталов уже и райцентр, до которого было почти сорок километров, видел маковки церквей, полуобвалившуюся крепостную стену. Видел он и городской скверик, и ларек «Пиво–воды», возле которого всегда останавливался, когда выбирался по делам в районные организации.

Этого не могло быть, этого он не мог видеть, и, тряхнув головой, Пыталов попятился. Испугавшись, позабыл, где он, и, привстав, изо всей силы ударился о железный верх кабины.

Очнулся Петр Алексеевич на чердаке. В голове шумело. Весь пиджак был испачкан посеревшими от времени опилками. По–видимому, пока Пыталов был без сознания, он ворочался, лежа в них.

Отряхиваясь и чертыхаясь, Пыталов спустился вниз и больше уже никогда не лазал в кабину. Разумеется, он не забыл странных видений, открывшихся ему оттуда, но объяснял их своим нетрезвым состоянием, в котором и не такое еще могло привидеться.

Менаду тем после этого происшествия болезнь его начала резко прогрессировать. Пыталов останавливался порою посреди улицы и долго разглядывал руки. Возникало ощущение, что ржавчина лезет теперь из него наружу, и Пыталов искал на руках ее пятна. А иногда, вот так, посреди улицы, он начинал вдруг задирать рубашку и осматривать живот. Кожа на животе и в самом деле покрывалась каким–то странным налетом.

Врач, когда Пыталов обратился к нему, только посмеялся над его предположением и выписал какие–то успокоительные таблетки, которые Пыталов на следующий день выбросил.

Спасение от болезни было хотя и ненадежное, но единственное. Испытанным способом лечился Пыталов у знахарки Ильиной. Та в ржавчину верила, варила какие–то травки и ими отпаивала пациента. По своему почину, чтобы ржа выводилась быстрее, Петр Алексеевич запивал эти отвары водкой.

На водку уходили сейчас почти все заработанные деньги, и Пыталов иногда удивлялся, почему это сыновья никогда не просят у него ни еды, ни денег, но удивлялся как–то мимоходом, не слишком задумываясь над этим, как не задумывался он никогда и над тем, что произошло с ним на чердаке, в кабине.

Тем не менее и о сыновьях, и о странной кабине на крыше он не забывал даже во сне, и каждое утро одолевала его нестерпимая головная боль.

А однажды Ильина не пустила Пыталова к себе.

— Иди, иди восвояси! — сказала она с крылечка.

Пыталов попытался объяснить ей, что не может он идти домой сейчас, на свету, что боится, и сыновей боится увидеть, и кабину эту проклятую…

Но Ильина была неумолима.

— Иди, иди! — загораживая дверь, сказала она. — И не показывайся здесева больше. Ржа–то так и лезет из тебя. Вон лавка, на которой ты сидел, вся уже проржавела… Ты что? Хочешь, чтобы и дом ржой изошел? Нетушки!

Услышав это, Пыталов совсем сник. Опустив голову, медленно побрел прочь. И то ли оттого, что от расстройства не разбирал он дороги, то ли потому, что подсознательно хотел отсрочить возвращение домой, но забрел он на зады дома, в давно запущенный сад.

Здесь и наткнулся на стайку мальчишек, которые с рогатками пристроились в зарослях и стреляли по стеклам зиловской кабины, что стояла наподобие мансарды на крыше пыталовского дома.

Увидев хозяина, ребята испугались, но пути отступления были отрезаны, и они покорно ждали сейчас расправы.

Пыталов, однако, не рассердился на хулиганов. Наоборот, даже обрадовался им. Присутствие, пускай хоть и маленьких, людей успокаивало, и он впервые не почувствовал ни головной боли, ни страха, когда взглянул на стекла кабины.

— Ну–ка, — весело улыбнулся Петр Алексеевич, — дай сюда!

И, забрав из рук оробевшего паренька рогатку, прицелился. Однако дрогнула рука или, может быть, просто давно уже не стрелял из рогатки Пыталов — мимо ушел камень.

— Вы резинку сильнее тяните и глаз щурьте… — посоветовал чуть осмелевший хозяин рогатки.

— Так? — спросил Пыталов.

— Ага! — кивнул мальчишка. — Так здоровски получится.

И верно. Этот выстрел оказался удачнее. Камешек угодил прямо в стекло, и по нему в разные стороны весело брызнули белые трещинки.

— Во как нужно! — хвастливо сказал Пыталов. — А ну, залпом! Огонь!

И началось…

Нехороший азарт охватил всех. Даже выбежавший со своего двора пенсионер Малыгин и тот не удержался и, схватив камень, запустил им в кабину. Свистели вокруг камни, гремело железо, и в этом азарте никто и не обратил внимания, что вдруг откуда–то появился на крыше один из братьев. Не отвлекаясь на свистящие вокруг камни, пробежал он по наклонному скату крыши к кабине и через разбитое стекло прыгнул в нее. В кабине — Пыталов с ужасом осознал это, когда уже запустил очередной камень, — сидел его второй сын. Запущенный меткой отцовской рукой камень ударил его прямо в висок.

— А–а–а! — дико закричал Пыталов и грязной ладонью зажал рот, но крик рвался изнутри, сотрясая все тело.

Этот дикий крик и отрезвил беснующихся мальчишек. Стараясь не смотреть на Пыталова, они начали пятиться в разные стороны, а потом наутек разбежались по домам.

Наверное, потому, что никто не смотрел в этот момент на крышу, так и не смог несколько часов спустя участковый Угрюмов установить точную картину произошедшего.

Один мальчишка утверждал, что кабина, в которой сидели близнецы, соскользнула с крыши и упала в саду, ломая разросшиеся яблони. Другой клялся, что сам видел, как кабина поднялась над крышей и исчезла за облаками. Еще кто–то из мальчишек утверждал, что слышал крик одного из близнецов: «Поехали!»

Положение Угрюмова осложнялось тем, что кабину нигде не удалось обнаружить. Более того, на крыше дома не осталось даже и следа от знаменитой на весь поселок пыталовской мансарды. Обычная крыша защищала сейчас дом от дождей. Крыша как крыша. Такая, какой и положено быть крыше.

И хотя сам Угрюмов тысячу раз видел кабину–мансарду, сейчас после осмотра места происшествия он решил, что кабины здесь никогда не было. На основании этого он вывел, что камнеметание не имело места. Как же можно кидать камни в то, чего нет?

Не могло, следовательно, и состояться предумышленное нанесение тяжелых увечий. Тем более что и близнецов нигде отыскать не удалось.

На основании всего вышеизложенного Угрюмов решил дело не заводить.

Пыталов как–то тихо и незаметно прожил несколько дней после происшествия, а потом пропал, и только на девятый день нашли его во дворе ильинского дома.

Ильина попыталась сложить пыталовские руки на груди, как это положено покойнику, но руки почему–то не сгибались. Приехал для осмотра поселковый врач, и тут–то обнаружилось, что это не Пыталов совсем, а просто железная статуя, на которую натянуты штаны и пиджак Пыталова.

Сам же Пыталов, как и его сыновья–близнецы, бесследно исчез.

И опять–таки неизвестно, какие нехорошие слухи породило бы это происшествие в поселке, но спасла всех знаменитая проницательность пенсионера Малыгина.

— Это он меня испугался, мошенник! — объяснил он. — Испугался, когда узнал, что я раскусил его аферу с кабиной, вот и дал деру. Я всю эту породу мошенническую, не зря почти полвека бухгалтером работал, насквозь вижу. Но башковитый, башковитый, доложу я вам, мошенник. Он еще, попомните мое слово, натворит делов!

Рассуждения Малыгина показались весьма правдоподобными и участковому Угрюмову. На всякий случай он съездил в райцентр и доложил своему непосредственному начальству об опасности, грозящей всему району.

Статуя же долго стояла во дворе ильинского дома, пока местные пионеры — одноклассники братьев–близнецов — не утащили ее в металлолом.

Вот, кажется, и все…

На этом и закончилась эта странная история, потому что в райцентре хода заявлению участкового Угрюмова не дали, не до того стало. На редкость засушливое выдалось лето, и все местные районные учреждения были брошены на сельхозработы.

Как ни странно, и на следующий год природа не побаловала местных земледельцев. Вымерзли в суровую зиму все сады в поселке, да и в окрестностях его. И как–то стремительно начали скатываться по своим показателям гремевшие последние годы местные колхозы и совхозы.

Впрочем, это, по–видимому, уже не имеет прямого отношения к странной истории, случившейся в семье Пыталовых. Ведь даже проницательный пенсионер Малыгин не обнаружил никакой связи между исчезновением близнецов и засухами, обрушившимися на район.

Хотя, может быть, просто не до того стало пенсионеру. Недавно непутевая, не пожелавшая уехать из поселка внучка Малыгина родила двойню.

Пенсионер Малыгин грозится всем, что обязательно отыщет проходимца–отца, а пока нянчит правнуков. Хорошие мальчишки растут. Только глаза у них какие–то странные, нездешние.

А недавно, я в газетах читал, район снова пошел вверх по показателям… И хлеба много собрали, и яблок столько уродилось, что их теперь и девать некуда.