Марсиане

Аутотренинг

Море было теплым и грязным, словно плохо сваренный борщ. В соленой воде болтался какой–то мусор и толстые, скользкие, как куски сала, медузы… Лева старался держать голову над водой, но небольшая волна поднимала мусор к лицу, а руки то и дело натыкались на студенистых медуз. Хотя Лева и торопился отплыть подальше от берега, но добраться до чистой воды не сумел. Мусор покачивался и за буйками, а дыхание уже кончилось, мускулы ослабли — пришлось повернуть назад.

Тяжело дыша, выкарабкался на берег и, пошатываясь, протиснулся к своему расстеленному на гальке полотенцу. Лег.

«В–все хорошо, — подумал он. — В–все отлично. Ты на юге. Рядом теплое море. В–все очень хорошо. Ты уже три года собирался поехать на юг, но не мог собрать денег. Теперь ты приехал. П–придется малость поджаться в будущем году, но это не с–страшно. Ты на юге. Это главное. Т–тебе очень хорошо».

Заклинание помогло — раздражение схлынуло. Лева открыл глаза. Заваленный, заставленный жадно впитывающими солнце телами отдыхающих, празднично и весело шумел пляж. Покачивалось теплое море…

Потянувшись, Лева вытащил из одежды часы. Время шло к двенадцати. Пора было определяться с обедом — сегодня Лева еще не завтракал. Надо кончать с этим м–мальчишеством. Глупости, конечно. П–проспал и решил не терять времени в очереди, побежал на пляж. Т–так нельзя. Море морем, но не хватало, чтобы опять схватило живот. Тогда уже никакому югу не обрадуешься. Нет. Надо идти в кафе, пока все не рванули туда. В столовую он, конечно же, не пойдет. В п–пельменной тоже не протолкнуться. Лучше чуть–чуть подняться вверх от набережной, там кафе. Вывеска не очень заметная, и, может, народу будет немного.

А вот тут он ошибся. Возле незаметного кафе уже змеилась очередь. Н–да… Не бывает на южных курортах незаметных кафе. Очередь, правда, поменьше, чем в пельменную, но на час — не меньше. И стоять на этой жаре… Лева почувствовал, как снова поднимается раздражение, и сразу прикрыл глаза.

«Ничего с–страшного… Очередь не такая уж и большая. Зато готовят наверняка хорошо. Здесь все п–пре–красно. Пальмы. Солнце. Вокруг красивые молодые женщины. С–смотри на них, и время пройдет незаметно. Все очень хорошо!»

Красивых молодых женщин, к счастью, хватало и в очереди. Прямо перед Левой стояли две подружки в коротеньких сарафанчиках, которые если и прикрывали что–то, то только, чтобы это было заметнее… Даже чуть–чуть неловко было смотреть на них с такой близи.

— Лева! — раздался тут девичий голос. Это махала рукой стоявшая в самом начале очереди коротковолосая девушка, в которой Лева с трудом и не сразу узнал Ольгу.

— 3–здравствуйте! 3–здравствуй, Петя… А г–где, Ольга, твои волосы?

— Остригла! Сегодня все утро в парикмахерской проторчала. Видишь, какой Петруша недовольный.

— 3–зачем? Зачем, Петя, ты р–разрешил ей это?

Петруша недовольно хмыкнул. Он вообще — Лева это еще вчера заметил — не страдал разговорчивостью. Зато Ольга снова засмеялась.

— Жарко было, вот и остригла! А разве плохо?

Она улыбнулась, но глаза выдавали ее. Чуть зеленоватые, они потемнели сейчас.

— П–почему? Очень красиво. Только п–по–другому красиво. П–привыкнуть надо.

Тревога растаяла в Ольгиных глазах.

— Привыкнешь… Вон Петя уже привык и не обращает внимания… Ведь правда, Петруша?

Петруша молча взглянул на нее, потом плюнул на замусоренный асфальт.

— А по–моему, так — очень красиво… — Ольга повернулась, демонстрируя не столько свою прическу, сколько фигуру. Ольга и правда была очень красивой. Нежная, едва тронутая загаром кожа, чуть вздернутый носик, припухшие, красиво очерченные капризные губки… А уж фигура… Нет, про это лучше не думать. Такая фигура любого с ума сведет… Смущала Ольгина фигура Леву, смущали ее длинные, с узкими щиколотками ноги, смущала упруго торчащая под легкой белой кофточкой грудь… Неразговорчивый, с веснушчатыми руками Петруша тоже смущал.

Кафе оказалось дорогим. Лева сразу сообразил это по обилию и размерам безвкусных чеканок, украшавших стены.

— Надо было в ресторан идти… — Лева наклонился над тарелкой, близоруко рассматривая обгоревший шашлык. — Т–так мясо испортить. В–варвары…

— Надо на море скорее, окунуться… — с набитым ртом ответил Петруша. — Чего ты нос воротишь? Нормальная жратва.

И, не жалеючи, полил куски мяса приправой из кувшинчика.

— Это не ш–шашлык… 3–знаете, как настоящий шашлык делают…

О том, как надо готовить, Лева умел рассказывать. И любил рассказывать. Хотя поесть тоже любил. Просто чаще приходилось рассказывать. Поэтому и любовь такая… Не быть гурманом, но слыть. Зато уж слыть так слыть… Ольга слушала его, позабыв про еду, широко раскрыв глаза.

— Хорошо поёшь! — кивнул Петруша. — Рассказывай дальше, а я, пожалуй, еще закажу.

И, высматривая официанта, захрумкал огурцом, будто это шла рота солдат в сапогах. Лева быстро взглянул на Ольгу. Та извиняюще улыбнулась и тут же опустила зеленоватые глаза.

Лева замолчал. Принялся за свой шашлык. Уже второй день он был знаком с этой парочкой, но разобраться, кто они друг другу, не мог.

Они познакомились вчера на пляже.

С ними была тетка, лет, наверное, сорока, располневшая, не вмещающаяся телесами в свой просторный купальник. Этой троице надоело играть в дурака втроем, и Ольга, оглядываясь в поисках партнера, остановила кошачьи глаза на Леве. Тот, конечно, согласился. Отчего же не согласиться, если красивая девушка вдруг замечает тебя и приглашает в компанию. Так и провели день. Бегали по очереди купаться, оставляя «дураков» сторожить вещи. И несколько раз Леве выпадала очередь купаться с Ольгой. Вот тогда и вода не казалась грязной, в голову бы не пришло сравнить море с плохо сваренным борщом. Ничего Лева не видел, кроме Ольги, кроме ее глаз, кроме ее тела, окутанного ласковым и теплым морем. Когда Ольга выбиралась из воды и сдергивала с головы купальную шапочку, волосы ее мягко рассыпались по мокрым плечам, и Леве казалось, что Ольга делает это для него… Она так открыто радовалась теплому морю и щедрому солнцу, в лучах которого купалось ее тело; так жадно впитывала в себя и заполненный людьми пляж, и белый пароход вдалеке; так неподдельно была счастлива, что становилось завидно. Счастье расплескивалось из нее, и даже угрюмое лицо Петруши временами светлело, а тетка, колыхаясь вываливающимся из купальника телом, задыхаясь, умоляла: «Уймись, Оленька! Ради бога уймись…»

А что же говорить про Леву? Его несло…

— Дарагой товарищ отдыхающий! П–пасматри, да–рагой, направо. Что ты в–видишь? Т–ты, дарагой, ничего там не видишь. И не увидишь. Но я об–бъясняю тебе, дарагой. Направо к–крепость, пастроенная в конце прошлого т–тысячелетия. А теперь смотри н–налево. Н–на–лево б–будет стоять дом, который наши з–замечатель–ные строители обещают с–сдать в б–будущем тысячелетии.

Ольга смеялась чисто, как будто кто–то перебирал в шкафу фарфоровые чашки и они тихо звенели, а тетка снова колыхалась телесами и умоляюще просила: «Ну, Левочка! Ну прекратите, пожалуйста».

Вот такой день был вчера. Вместе поужинали, потом сходили в кино на старинный — такие только на курортах и показывать — немецкий фильм, переполненный глупыми песенками, пухлыми красотками и какой–то развратной добропорядочностью… или, может быть, наоборот — добропорядочной развратностью? Впрочем, неважно. Потому что, когда вышли из кино, мгновенно сгустились сумерки и в небе ярко вспыхнули огромные — ни в Москве, ни в Ленинграде не увидишь таких! — звезды. И Лева сразу позабыл про фильм, пробормотал, что здесь, на юге, и понимаешь п–по–настоящему многое из мифологии, д–да и из п–поэзии вообще. И тогда Ольга неожиданно попросила его почитать стихи, и Лева хотел было вначале отшутиться, но шутка не вязалась с дыханием близкого моря, с тихим шумом машин на автостраде, с этим небом…

Лева читал, и голос его сливался с похожим на шум морского прибоя шелестом шин на автостраде. И, наверное, ни Ольга, для которой Лева читал Бодлера, ни ее тетка, ни угрюмоватый Петруша, которому не могла, не имела права принадлежать Ольга, как не могут никому принадлежать море и звезды, — никто из них и не понимал толком, что значит:

но и они чувствовали, что эти стихи всегда были, должны быть в этой ночи, под этими звездами, рядом с этим морем…

Остановились у маленькой калитки, за которой уступом прилепился к скале дом. Свет из окон, запутываясь в винограднике, нежно подсвечивал кудрявые листья, пятнами разбегался по каменным плитам.

Лева осторожно пожал Ольгину руку и удивился какой крепкой оказалась ее ладошка, но удивился мимоходом, он напрягся, ожидая, что будет дальше в этой переполненной треском цикад, безудержно–щедрой для любви и счастья южной ночи. Нет… Ольга и Петруше протянула руку, и хотя очень долго, подозрительно долго не отнимала ее, но они прощались, прощались!

Наконец женщины ушли. Внизу гирляндой огней, словно бы провиснувшей под тяжестью темного моря, переливалось побережье.

— М–может, п–пойдем искупаемся… — предложил Лева.

— Сейчас?! Ну пошли… Искупаемся, если не трусишь…

Почему Лева должен был трусить? Г–глупости какие! Смело шагнул он в темноту сбегающей к морю улочки. Странный был человек Петруша. Что творилось в его угрюмой голове? Неведомо… Зато плавал он, надо это признать, просто классно.

— Ты куда? — спросил он, когда Лева повернул к берегу. — Поплыли дальше!

— Н–нет… Я возвращаюсь.

— Ну, как знаешь! — взмахнув руками, Петруша стремительно ушел в темноту. А Лева перевернулся на спину и, глядя на крупные звезды, что покачивались вверху, медленно поплыл к берегу.

Он успел одеться, походил по заваленному цементными глыбами берегу, когда из темноты моря возник Петр. Мощно взмахивая руками, он почти вплотную подплыл к берегу и только тогда встал.

— Правильно, что сразу вернулся… — натягивая одежду, неприятно хохотнул он. — А то бы одежду еще сперли! Представляешь, голышом возвращаться, а?

— Т–ты далеко живешь?

— На горе… Там, где были.

— Т–там?

— Там… Петруша вытащил из кармане сигареты и закурил, усевшись рядом с Левой. — Ты что? На Ольгу глаз положил?

— Я?! С–с чего ты взял?

— Ну раз нет, тогда все в порядке… Тогда и толковать не о чем. И правильно. Зачем толкаться, если бабья здесь и так хватает. Правильно я говорю?

Лева ничего не ответил. Цинизм всегда вызывал в нем отвращение. Странно, конечно. Ведь кончал Лева медицинский институт, а выпускники его особой стыдливостью не страдают. Хотя, конечно, там цинизм другой. Другого сорта, что ли…

— Ты чего молчишь?

— П–противно отвечать.

— А–а… Ну ладно. Тогда пошли спать.

Петруша отбросил сигарету и встал. Этакая глыбища, нависшая над Левой. Лева тоже на всякий случай встал.

— Ты кем работаешь?

— В–врачом…

— А–а… Ну, понятно. А я на такси…

Что значило это «а–а», что было понятно Петруше, при чем тут его работа на такси, а главное — откуда у него такие права на Ольгу? Неясно… Хотя в принципе этот Петруша прав: ни к чему «толкаться». Он, Лева, не для того приехал на море. Но соглашаться с таксистом Петрушей не хотелось. Поднявшись вверх, сухо кивнул ему и тут же свернул в темноту своего переулка.

Лева надеялся, что только доберется до своей раскладушки в сарайчике, сразу и заснет. Не тут–то было. Долго ворочался в липкой и жаркой темноте и, хотя все уже решил для себя, все равно снова и снова прокручивал события ушедшего дня, все разговоры, пытался ухватиться за что–нибудь, чтобы понять, что же все–таки связывает Ольгу с этим Петрушей… Заснул он уже на рассвете, под крик горластых абхазских петухов. А потом начали просыпаться соседи по сараю, заскрипели половицами, загремели умывальниками. Лева, правда, не стал вставать, лежал с закрытыми глазами и слушал плоские шуточки насчет разгульной жизни, которую ведут некоторые.

— Ай–яй–яй… — сокрушенно вздыхали соседи. — Первый день и сразу к бабам…

— Брось, дарагой! Даже абхазская народная пословица есть на этот счет. Парткома бояться — с женщинами не гулять… Правильно делает. Зато, видишь, какой сон крепкий?

Наконец соседи ушли, и Лева заснул и проспал самое лучшее для загара время. А проснувшись, не позавтракав, помчался на пляж. Настроение было поганым, а море казалось похожим на плохо сваренный борщ. Пришлось даже прибегнуть к аутотренингу, и где? — это на юге–то… И вот когда, кажется, успокоился уже, опять начинается вчерашнее. Подумав об этом, Лева сразу помрачнел, замолк, сделал вид, что целиком поглощен шашлыком. Чушь какая–то…

Счет принесли общий. Пока Лева соображал, что ему теперь в этой ситуации делать, пока судорожно дергался, вытаскивая из кармана бумажник — раньше ковбои в такой с–ситуации хватались за кольты, кто быстрее вытащит, а теперь за бумажники, — Петруша не спеша выложил на стол десятирублевку,

— Сдачи не надо… — усмехаясь, сказал он.

— П–подождите… — запротестовал Лева. — Я не с–согласен… В–возьмите мою половину.

И Лева вытащил из бумажника пятерку. Петруша даже не посмотрел на нее.

— Пошли… — сказал он Ольге.

— Не ссорьтесь, мальчики… — попросила та. — Пойдем кофе пить!

Она протянула руку Петруше, чтобы тот помог ей встать, но кошачьими глазами смотрела на Леву.

— П–прекрасно… — убирая пятерку, проговорил тот. — П–пойдемте пить кофе. Только, чур, я угощаю.

Кофе пили в открытом кафе на набережной. Народу здесь было немного. За угловым столиком под пальмой сидело трое местных парней и две девушки в коротеньких сарафанчиках. Похоже, что они так и не попали в кафе, раз оказались здесь. Парни, окружавшие их, были местные. Они уговаривали «красавыц» поехать на прогулку в горы. «Красавыцы» посмеивались возбужденно и согласно.

Кофе здесь варили по–восточному. Правда, от Востока была только лень, с которой готовилась кофейная бурда, да цена. Кроме того, Лева взял еще и мороженое, и ему пришлось сделать три ходки, а этот Петруша даже не встал, даже не предложил помочь. Нет. Как сидел за столом, так и продолжал сидеть, что–то негромко втолковывая Ольге. Лева со злостью подумал, что Петруша мало чем отличается от субчиков за угловым столиком. Такие же манеры, такой же культурный уровень.

«С–спокойно… С–спокойно. Все п–прекрасно. Я на юге. Мы сидим в кафе на берегу теплого моря и пьем кофе. Сидим с красивой девушкой, которая улыбается мне. Все замечательно. Я в отпуске. Я отдыхаю…»

Ольга действительно улыбалась Леве.

— Спасибо! — она подвинула вазочку с мороженым. — Здесь так красиво. Сидишь на берегу моря и пьешь кофе… Как в кино!

И снова, зеленовато вспыхивая, восторженно светились кошачьи глаза, и, когда Лева заглядывал в них, уже не нужно было уговаривать себя, что он счастлив. Господи! Да о чем угодно можно забыть, все что угодно сделать, когда смотрят на тебя так!

За угловым столиком между тем продолжался прежний разговор.

— Ай! Нэт, ты слушай, слушай! — говорил чернявый паренек. — Ты знаешь, как я еду?! На меня боятся смотреть, когда я выезжаю на трассу. Мне не жалко ничего. Разобьется машина — тьфу! Новый купим. Меня все милиционер знают и все понимают, что в гробу я буду учить правила движения. Меньше, чем восемьдесят километров, я не езжу. А на трассе — сто! У меня такой правило — уступи дорогу и подожди, пока я проехал!

Девочки повизгивали, и непонятно, зачем чернявый продолжал хвастаться — девочки были уже согласны на все. Ехать в горы, мчаться по горной трассе со скоростью сто километров в час, пить вино и закусывать шашлыком, отдаться этому чернявому абхазцу, или любому его приятелю, или всем вместе сразу, на поляне, в машине, мчащейся под сто, где угодно. Для этого они и шили свои сарафанчики, для того и приехали сюда, чтобы было море, страстные абхазцы, машина, летящая по горной дороге со скоростью сто километров. Девочки были согласны. Это были еще те девочки. Не они боялись предстоящей эскапады, а, кажется, сами мальчики.

Лева подумал об этом и засмеялся.

— Ты чего? — удивленно посмотрел на него Петруша.

— Нич–чего… — ответил Лева. — Т–так… Не обращай в–внимания… П–просто я очень люблю Абхазию! П–прекрасная страна, п–прекрасный язык. Абазар… Амагазин… Акорабль… Или так, слушай, дарагой! Пойдем на абазар, купим барашка, п–пойдем в горы. Ты видел, какой море оттуда? Зачем не видел?

— Вломят тебе сейчас… — ухмыляясь, сказал Петруша.

— Ай, зачем гаваришь такое?! — возмутился Лева. — Какой слово нехороший сказал. Ай–ай! 3–зачем так? Дэвушка! — он схватил Ольгу за руку. — Ты знаешь, дэвушка, я недавно в Сухуми ехал. Ты знаешь, какой у меня машина… Жму под сто. Навстречу этот! — Он кивнул на Петрушу. — Тоже жмет под сто. М–может, немного меньше. Ай–ай, думаю, з–зачем так быстро ездит? Дорога узкий, гора высокий. Не жалеет себя, думаю, но с–скорость не сбрасываю. Ай, думаю, как жалко! Такой хороший человек, а на таран идет. Ай, п–пачему, думаю, мама не рассказал ему, какой у меня машина. Страшный человек. Камикадзе. Айятала Хамени! Дарога узкий. Не разъехаться двоим на такой скорости. Ой, его бедный мамочка! Написал ли тебе твой сын п–письмо, сказал ли до свидания, когда садился за руль своей уцененной машина?! Такой плахой, такой нехароший! Маме письмо не написал, а за руль сел. Но уже совсем близко. Уже поздно, если он и вспомнит о свой мама, все равно не успеть уступить мне дарога! Такой глупый, панимаешь?

— А дальше, дальше что было? — задыхаясь от смеха, спросила Ольга, и снова Леве показалось, что кто–то встряхнул шкаф с фарфоровой посудой. — Дальше–то что?

— Д–дальше? Дальше: хрясть, лязг, крики, с–скрежет, огонь… Дальше не помню ничего. Как доехал до Гагра, тоже не помню. В Гагра вышел, пасматрел машину — весь капот поцарапан. Ай–ай, думаю. Какой нехороший человек был. С мамой не простился, весь капот на моей машина исцарапал… Где такой нехороший человек родился?

Когда Лева увлекался, почти исчезало заикание. Он ничего не замечал, не замечал, даже, что давно смолкли парни за столиком под пальмой, и хмуро прислушиваются к его рассказу, забыв про девушек в коротеньких сарафанчиках.

— Хватит! — вставая, сказал Петруша. — Еще один такой рассказ, и два часа драки без перекуров.

Только тут и заметил Лева хмурые взгляды местных джигитов. Но не испугался. Вернее, сообразил, что сейчас пугаться нечего. Не такие дураки эти юные джигиты, чтобы ввязываться посреди дня в драку с двумя мужиками. Ничего. Перехмурятся. Перебьются. Он победно — один ноль в его пользу! — взглянул на Ольгу.

Ах, Оля–Оленька… Ну какой же она молодец! Она–то еще не сообразила, что никакой драки не будет. В ее зеленоватых глазах был испуг и еще… Что же еще? Ну, конечно, восхищение Левиной смелостью. Т–так что простите, уважаемые рефери. Не один ноль. П–простите…

А дальше воображаемый рефери и не сумел бы сосчитать все очки, зарабатываемые Левой. Игра шла в одни ворота. Море, солнце, сияющие глаза Оленьки — этот праздник солнечного юга не могла омрачить Петрушина хмурость. Лева видел, что Петруша пытается что–то втолковать Ольге, но Ольга не слушала его, не могла услышать… Петруша, правда, попытался взять реванш, провел запрещенный, как говорится, удар ниже пояса — предложил завалиться в какой–нибудь коктейль–бар, скоротать там два часа, а потом рвануть всем в ресторан.

Но сейчас–то Лева не растерялся. Как говорится, карты брошены, господа. Руки на кольтах! Лева достойно встретил этот запрещенный в его кругу удар. Быстро прикинув свои возможности и приплюсовав к ним всемогущество антиалкогольного законодательства, небрежно кивнул головой.

— Прекрасно! — Ольга захлопала в ладошки. — Какие вы молодцы, мальчики! Но тогда мне нужно идти. Собираться.

— 3–зачем? Вас, Оленька, и в купальнике в любой ресторан пустят!

— Не стыдно? — Ольга шутливо стукнула Леву ладошкой по лбу. — Вы меня проводите до дому, мальчики?

— Я не могу, — хмуро ответил Петруша. — Я должен за фотками зайти.

— К–к вашим услугам… — готовно встал Лева. — Что п–прикажете делать, мадемуазель?

Он был счастлив. И второй раунд остался за ним. А в исходе третьего можно не сомневаться. Конечно, в кольте, то бишь в бумажнике, у соперника больше патронов, но не та выбрана дистанция, чтобы количество ассигнаций решило дело. Схватка выиграна. Третий, как поступают интеллигентные люди, должен уйти. Вот так–то, уважаемый П–петруша…

По дороге в гору, волоча тяжело нагруженную пляжную сумку — и чего она туда напихала? — Лева, конечно, сделал все, чтобы упрочить свою победу.

— С–странный какой–то П–петя… — осторожно сказал он.

— Да ну его! — ответила Ольга и нахмурилась, — Дурак! Поэтому и странный!

— М–может, одни п–пойдем? Б–без Пети…

Ольга с интересом взглянула на него.

— Ты очень скандала хочешь?

Скандала Лева не хотел. Ни очень, ни вообще. Он хотел, чтобы все обошлось мирно.

— П–правильно… — сказал он. — Р–раз договорились — нехорошо человека б–бросать. П–пойдем вместе.

Все складывалось прекрасно.

Вернувшись к себе в сарай, Лева успел поспать два часа, а потом — когда везет, то везет во всем! — уговорил хозяйку пустить его под душ. Под душем вспомнил вчерашний разговор с Петрушей на берегу ночного моря, недомолвки, но тут — «К–какого черта Оля должна достаться этому таксисту?» — позабыл о благоразумном и мудром решении и принялся яростно растирать мочалкой тело. П–приятно, черт возьми, что загар прямо впитывается в него. Он всего третий день здесь, а никаких признаков ожогов, не то что у этого Петруши с веснушчатыми руками.

Ольга, как и договаривались, ждала под пальмами на набережной. Боже мой, до чего хороша она была в коротенькой плиссированной юбочке, в блузке, под которой топорщатся — без ничего–то! — соски крепких грудей.

Н–нет… Это д–дураком надо быть, чтобы упустить такую женщину!

И в ресторане, и в коктейль–баре Лева выложился. Он то танцевал с Ольгой, а танцевать он любил, то рассказывал ей о современном музыке, а эту музыку он знал, то вдруг сам полез — это был его коронный номер — на сцену и самолично под одобрительные кивки отдыхавших музыкантов сбацал на пианино канкан.

Ольга уже в не смотрела на хмурого Петрушу, только для Левы сияли ее глаза, а Петруша быстро и молча, поглощал безалкогольные коктейля. Но даже если он и решил разорять Леву, то выбрал, надо сказать, самоубийственный способ.

— Левочка! — смех Ольги звенел как фарфор, который расставляют на праздничном столе. — Левочка! Ну откуда ты все знаешь?

— В школе х–хорошо учился… — отвечал Лева, косясь на разбухшего от коктейлей Петрушу. Он дождался–таки, пока тот сорвется. Петруша сорвался, когда Лева, поглаживая Олину руку (как бы и невзначай, как бы для лучшего усвоения объяснений), рассказывал, что надо любить классику. Неважно какую, но классику. Можно Бетховена и Чайковского, можно с–современные рок–группы, можно ретро, но всегда, непременно — классику. Классику — в серьезной музыке, классику — в рок–музыке, классику — в ретро… Классику и только классику. Только классика способна облагородить душу человека. Так вот, когда Лева, поглаживая Олину руку, рассуждал о классике, Петруша взорвался:

— Откуда ты знаешь, что надо любить?

— В д–детском с–саду рас–сказывали… — напрягшись, ответил Лева. Он был готов к драке и нисколько не боялся ее. Ни убить, ни покалечить его Петруша не сможет, а унизить — просто не хватит времени. Их разнимут. Ольга первая накинется на этого бугая. Поэтому–то он и не отвел глаза, ему даже хотелось, чтобы Петруша ударил его сейчас. Главное, только не волноваться, главное, с–спокойно. От первого удара можно и увернуться, можно и самому п–попробовать врезать этому громиле с веснушчатыми руками, главное — хладнокровнее.

Петруша все понял. Ухмыльнулся и, вытащив из кармана деньги, комком швырнул их на стол:

— На! Заплатишь за девочку!

Эх, Петруша–Петруша! Ну разве не объясняли тебе, что такие дешевые трюки дважды не проходят? Неужели трудно сообразить, что Лева действительно хотел подраться. Хотя бы потому, что уж лучше сейчас, чем потом…

— 3–забери деньги! — побледнев, проговорил он. — Я к–кому сказал!

Н–да… Жидковат оказался Петруша, несмотря на внушительную мускулатуру. Не ждал, не ждал он такой прыти от Левы. А впрочем… Впрочем, кто ж мог знать, какие неповоротливые мысли бродили в Петрушиной голове… Ухмыльнувшись, Петруша пожал плечами и, забрав деньги, зашагал к выходу.

Вот и все. Лева облегченно перевел дыхание. И по бедно взглянул на девушку.

Ольга как–то сникла после этой сцены. Наманикюренным ноготком водила по скатерти, и чистый лобик ее перерезали тонкие морщинки. Нельзя было терять ни минуты. Срочно надо уводить Ольгу отсюда, пока она совсем не раскисла. Ч–черт знает, кем ей доводится этот Петруша!

— Счет!

Лева — жест завсегдатая ресторанов и кутилы, который так легко давался ему! — вскинул вверх руку и щелкнул пальцами. Жест сработал и на этот раз. На стол перед Левой лег счет. Заглянув в него, Лева чуть округлил глаза — из птичьего молока, что ли, мешали здесь безалкогольные коктейли? — но спорить не стал, небрежно кинул поверх счета три десятки и встал.

Кто злословит про южные ночи? Жалкие, не умеющие радоваться жизни люди! Разве может человек остаться равнодушным к этой бархатной темноте, к этому небу с такими крупными, бесчисленными звездами, к дорожке лунного света, дрожащей на теплой воде. Как это сказано в песне: «Южные ночи! Южные ночи…»

Все и было как в песне. И крупные звезды сияли на небе, и серебряная дорожка лунного света дрожала в морской темноте, и губы женщины были мягки и послушны, и вся она, казалось, рождалась из этой созданной для любви ночи…

И была любовь. И было ночное купание, когда так туманно и так неясно проступает из бархатной тьмы нагое тело. И снова любовь, и это сводящее с ума купание — рядом, совсем близко и так неясно, так неотчетливо белеющее тело…

А потом, обнявшись, они смотрели, как из–за гор пробиваются, прорываются к морю первые солнечные лучи и, вонзаясь в его чернь, растекаются по воде багровыми всполохами.

Кончилась эта сумасшедшая ночь. Кричали горластые петухи. Оттуда, сверху, где уже начинался день, тянуло сладковатым дымом.

Лева остановился возле знакомой калитки. Сразу же за калиткой начинался виноградник, зеленой крышей растекшийся над двором. В глубине — двухэтажный — стоял каменный дом.

— П–повезло тебе… В таком месте с–сняла комнату…

— Это у тетки здесь знакомые живут, а меня тетка…

Ольга не договорила. Испуганно смолкла. Из зарослей, вплотную подступивших к металлической ограде усадьбы, выросла громоздко–мрачная фигура.

— Ну как погуляла? — почти ласково и поэтому особенно страшно спросил Петруша и шагнул к Ольге.

«С–спокойно! — подумал Лева. — Эт–того и с–следовало ожидать. С–спокойно».

— Ну?! — Петруша схватил Ольгу за руку, грубо дернул к себе. — Не слышала, что я у тебя спрашиваю, птичка?

Ольге было больно. Но она не закричала. Она, как будто разбили фарфоровую чашку, заплакала.

— Отп–пусти девушку! — потребовал Лева, стараясь не выдать своего страха. Да он и не боялся. Да, д–драка неизбежна. И в этой драке Петруша изобьет его. Ну и пусть! Пусть! Лева видел только веснушчатые жабьи руки Петруши, впившиеся в Ольгу.

— Отп–пусти, я тебе г–говорю! — повторил он и медленно (ну отчего так дрожат обессилевшие ноги?) шагнул вперед.

— Что–о? — Петруша изумленно посмотрел на Леву. — Ты еще здесь, пердюковина?! А ну, марш отсюда, кавалер сраный!

— Отп–пусти девушку! — упрямо повторил Лева.

— Отпустить? — Петруша осклабился. — Сейчас отпущу.

Он схватил Ольгу за волосы и свободной рукой ударил ее по лицу.

Бил он быстро, жестко, профессионально. Бил по лицу, по животу, снова по лицу. Ольга уже и не кричала, крик ее слился в непрерывный вой.

Лева кинулся вперед, но Петруша легко оттолкнул его, и Лева, не удержавшись на ногах, упал. Пока он поднимался, Ольге удалось вырваться, она отскочила, но взбешенный Петруша тут же догнал ее, ударил. Теперь уже изо всей силы. Ольга упала. Голова как–то по–деревянному ударилась об асфальт.

Шум драки разбудил жителей дома. Хлопали окошки, раздавались голоса. Лева не слышал ничего. Ему наконец удалось подняться, и он молча двинулся на Петрушу.

— Ты з–зверь… — он замахнулся и ударил Петрушу. Но тот, кажется, и не почувствовал удара. Просто перехватил руку Левы и больно сжал, не отрывая глаз от лежащей на земле Ольги.

— Ты з–зверь… — бессильно и яростно повторил Лева.

— Ладно… — словно соглашаясь, сказал Петруша. — Посмотри: что с ней.

И час спустя, и через день, и через месяцы, снова и снова прокручивая в памяти все самые малейшие подробности драки, Лева пытался и не мог понять, как в то мгновение удалось Петруше переломить его, или это просто сработал в Леве инстинкт врача — беспомощный человек лежал на земле и ему — возможно! — требовалась срочная медицинская помощь? Да… Скорее всего сработал инстинкт врача… Скорее всего… Во всяком случае, именно так хотелось думать Леве.

сС–спокойно…» — подумал он и склонился над Ольгой, осторожно взялся пальцами за запястье. Пульс прощупывался частый и слабый. Н–нитевидный. С–слава богу. Лева провел несколько раз рукою перед Ольгиными глазами, заслоняя и открывая свет. С–слава богу. Ольга была жива. Т–теперь самое главное. П–прежде всего освободить дыхание. Лева провел по скулам девушки, взялся пальцами за подбородок — кость была податлива, ч–челюстъ флюктуировала. С–спокойно. Пальцами Лева открыл рот, который еще недавно целовал с такой страстью, вытащил сломанный зуб. К с–счастью, множественного перелома не было… Может, и обойдется…

— Срочно надо ее п–перенести в дом… — сказал Лева выбежавшей из дома тетке. В халате она уже не казалась такой отвратительно мясистой, как на пляже.

— Да–да! — торопливо согласилась та, но Петруша молча отстранил ее и легко поднял Ольгу на руки.

— Сюда, сюда… — заторопилась тетка. И тут же повернулась к Леве! — Доктор! Можно я немножко умою ее…

Лева пожал плечами.

Остановились у колонки. Петруша легко держал на руках Ольгу, а тетка суетливо стирала мокрым полотенцем кровяную грязь с лица.

Уже в доме Лева обработал ссадины, остановил кровь, хлеставшую из носа. Ольга очнулась, и, заставив ее приподняться, Лева осмотрел затылок. Перелома, к счастью, не было.

— В–возможно, с–сотрясение мозга… — сказал он. — Надо в–вызвать «с–скорую».

— «Скорую»? — тетка испуганно посмотрела, во не на Леву, а на Петрушу. — А может, так отлежится?

— Д–да вы что?! — возмутился Лева. — У нее с–сломана челюсть! Что вы г–говорите?! К–как хотите, а я в–вызываю «Скорую»!

— Вызывай! — сказал Петруша и вышел из комнаты.

Слава богу, все обошлось благополучно. Никакого с–сотрясения мозга не оказалось.

— Вы идите, идите, доктор! — уговаривала Леву тетка. — Я все улажу. Вы знаете, это юг — здесь свои порядки. У меня лучше получится…

Лева подождал, когда отъедет «Скорая», и поплелся к себе домой. Упал на раскладушку в сарае и проспал до обеда. Слава богу, товарищи по ночлежке сегодня не упражнялись в остроумии. А может, и упражнялись… Лева не слышал ничего. Он заставил себя расслабиться и заснул как убитый.

Вечером он отправился навестить Ольгу.

Похоже, и в самом деле тетка ее обманывала, когда говорила, что знает местные нравы. Просто уму непостижимо, как ей удалось поместить Ольгу в отдельную палату.

— А вот и доктор! — обрадовалась она. — Вот и прекрасно. А мы вас целый день ждем…

— К–как она себя чувствует? — спросил Лева, подойдя к кровати.

Говорить Ольга не могла — мешала гипсовая маска, но глаза благодарно засветились в ответ. Жуткое это было зрелище — светящиеся из–под синяков глаза.

— Сейчас я вас вдвоем оставлю… — сказала тетка. — Но вначале мне бы хотелось поговорить с вами, доктор.

И, не давая опомниться Леве, почти силком вытащила его в коридор.

Лева мало что понял из сбивчивого шепота. Торопясь, проглатывая слова, тетка говорила про какие–то деньги, которые Петруша дал Ольге, чтобы та купила билеты на юг, а Ольга, вы знаете, доктор, какая она легкомысленная и ветреная, взяла у него деньги и приехала, поселилась здесь, хотя никто не звал ее, не жаждал увидеть здесь, а теперь еще этот скандал, но, слава богу. Петруша заплатил и за палату, и врачам, но все равно, вы сами понимаете, доктор, огласка не нужна. Неловко будет и хозяевам дома, а они, вы знаете, доктор, и здесь, на юге, встречаются порядочные люди… Ну и, конечно, если будет суд, то, вы сами понимаете, доктор, всплывут и эти деньги, и вообще… Родители Оленьки — такие приличные, порядочные люди, но, к сожалению, такие больные, они, конечно, сойдут, доктор, с ума… Это убьет их. Ну вы все сами понимаете.

«С–спокойно… Не надо с–сейчас лезть в амбицию. П–пока все идет хорошо. Во всяком случае, могло быть гораздо хуже. Южные больницы известны. Печально известны. А у Ольги здесь отдельная палата. Это хорошо. Не надо пороть горячку. С–спокойно».

Лева глубоко вздохнул и, презрительно усмехнувшись, спросил.

— Ну а навещать–то Ольгу вы мне хотя бы р–разрешите?

— Доктор! — в ужасе всплеснула руками тетка. — За кого вы меня принимаете, доктор?! Вы — наш лучший друг. Вы знаете, вы мне понравились еще там, на пляже. Ах, зачем я отпустила ее вчера одну?!

Лева покраснел.

— Можно, я вернусь к б–больной?

— Ну конечно, доктор! Ухожу, ухожу…

Всю неделю Лева каждый день навещал Ольгу.

Покупал на базаре цветы — слава богу, цветы здесь были дешевыми! — и шел в больницу.

Ольга, не могла говорить, и она писала записки. Писала фломастерами в блокноте, который Лева купил специально для этого.

Этот блокнот Лева сохранил на память.

«Я буду теперь некрасивой, да?» — написано на первой его странице.

И Лева сердился, убеждая ее, что п–пройдет совсем немного времени, и снова она станет красивой, как и раньше, ведь у нее не повреждены лицевые кости а то что сломана челюсть, совсем но страшно. Кость с–срастается правильно, и никаких следов перелома не останется. И Лева — тем же фломастером и в том же блокноте — рисовал, как устроено лицо, и эти рисунки убеждали Ольгу, кажется, вернее, чем все слова.

Но не только об анатомии, ч–черт возьми, говорили они тогда в больнице. Н–нет. Лева читал Ольге стихи, а она слушала их, не отрывая от него прекрасных даже и в черноте синяков глаз. И не только стихи. Лева читал вслух Чехова, с книгой которого не расставался в поездках. И они говорили — то есть говорил Лева, а Ольга только слушала, — так вот они говорили о гордости, о красоте души, о сострадании и опять о любви.

Никто не мешал им.

Тетка пропадала целыми днями на пляже, вознамерившись, должно быть, превратиться в негритянку, а Петруша исчез без следа. Во всяком случае. Лева его ни разу не встретил и очень жалел об этом. С каким удовольствием он набил бы ему морду. Потому что Ольга — это Лева только сейчас начал понимать — была не просто красавицей, а… ну, одним словом, совершенно необыкновенной женщиной.

«Я тебя люблю!!!» — написала она фломастером в блокноте и поставила целых три восклицательных знака. Вот к–как, оказывается, с–способна любить женщина.

И уже все было договорено между ними.

И уже сказано было самое трудное. Леве удалось объяснить Ольге, что нельзя быть такой легкомысленной, нельзя — он морщился, вспоминая рассказ тетки о деньгах, которые давал Ольге этот П–петруша, — ну ни в коем случае нельзя так, и Ольга согласно кивала ему, и из ее прекрасных глаз — синяки уже спали — текли прозрачные, чистые слезы.

И все было прекрасно, но как ни экономил Лева — отец выслал ему сто рублей телеграфом, — деньги стремительно таяли под тяжелым южным солнцем, и надо было возвращаться в Ленинград.

Да и отпуск кончался. Лева расставался с Ольгой всего на несколько недель. Они решили, что через месяц Лева приедет в Москву, чтобы договориться о свадьбе. Жить они будут в Ленинграде. У него там однокомнатная, но з–зато своя, отдельная квартира с телефоном, р–работа, родители, которые, конечно же, будут нежно любить Ольгу. Они прощались совсем ненадолго, но все равно, когда, наклонившись, Лева поцеловал Ольгу, ему вдруг стало страшно и он подумал, что не надо никуда уезжать, но тут же подавил эту нелепую и глупую мысль.

«В–все будет хорошо… Все будет п–прекрасно. Я люблю Ольгу. Ольга любит меня. Мы будем п–прекрасной семьей. У нас будут отличные дети. Вечером после работы будем слушать музыку. Или читать Чехова. Все будет п–прекрасно.»

Простившись, он прошел к морю. Солнце уже заходило. и пляж опустел. Только невдалеке от Левы сидела женщина с маленькой девочкой. Лева бездумно рассматривал белые пароходы, словно бы застывшие у горизонта.

— Мамочка! — спросила вдруг девочка. — А мы этот камушек возьмем с собой?

— Возьмем, доченька, возьмем… — не задумываясь, отвечала мать. Она тоже, как и Лева, смотрела на далекие белые пароходы.

— А эти ракушки?

— И ракушки возьмем…

— А море?

— Ну как же мы море с собой возьмем? — грустно улыбнулась женщина. — Оно же большое, доченька, ни в какой чемодан не поместится…

— Ну, мама… Ну хотя бы кусочек, а?

Лева встал. Вот он простился и с морем. Он, наверное. счастливее всех, кто отдыхает здесь. Он увозит с собой любовь. Немного п–пошло звучит, но как же скажешь иначе, если это на самом деле так.

Через несколько дней Лева отправил Ольге письмо из Ленинграда. Через день — другое. И так почти две недели подряд. Он писал письмо за письмом и улыбался, представляя, как будет она читать их у себя дома в Москве.

А потом — по его расчетам, с Ольги уже должны были снять гипс — позвонил ей. Ответил незнакомый женский голос. Лева звонил три дня подряд и наконец попал на Ольгу.

— 3–здравствуй! — облегченно вздохнув, сказал он. — Это я.

— Здравствуй, Лева… — ответила трубка,

— Это я… — несколько удивившись, повторил Лева. — К–как у тебя дела, Оля? В–все хорошо?

— Да… Все хорошо. Лева…

И снова пауза. Непонятная, томительная тишина в трубке.

— Оля! Я ничего не п–понимаю. Что с тобой? Ты п–получила мои письма?

— Я получила их… — чужой и далекий ответил голос. — Ты мне не пиши больше, ладно?

— Не п–писать?! Оля, что с тобой?!

— Я выхожу замуж…

— 3–замуж?.. З–за него?!

— За него. До свидания. Лева…

— Оля! — взмолился Лева. — Н–не вешай т–трубку! Он п–преследует тебя? Он уг–грожает т–тебе?

— Я его люблю. Лева…

— Любишь?!

Но там уже повесили трубку. В трубке остались одни гудки.

«С–спокойно… — приказал себе Лева. — Г–главное, с–спокойно… В–все н–наладится… С–спокойно…»

Он покрутил в руке телефонную трубку, потом, позабыв, что с ней надо делать, отложил в сторону.

— С–спокойно… — уже вслух повторил он.

Но не налаживалось размеренное дыхание, невозможно было расслабиться и успокоиться, вместо этого зазвучала откуда–то музыка, послышался плеск близкой воды, и сердце заколотилось непослушно и часто, как там, в ту ночь, у далекого синего, синего моря.