Марсиане

Матрос Марченко

Шатаясь, этот человек возник из сумерек бесконечного коридора коммунальной квартиры. На голых плечах его болтался пиджак с орденами, а из–под пиджака торчали длинные цветастые трусы. Лицо полыхало, изо рта извергался запах чеснока и водки…

— Для того чтобы руководить страной, надо иметь ум! — остановившись, помахал пальцем незнакомец. — Только где его взять, если ума нет? А я… Я не пойду руководить даже и бригадой, хотя меня туда и зовут! Это я говорю, матрос Марченко!

— Тьфу! — сказала соседка. Она вынырнула из своей комнаты и схватила матроса за рукав. — Крокодил ты поганый, а не матрос!

— Спасибо! — Марченко вытянулся в струнку, и в его голосе не было ни иронии, ни самоуничижения — одна только искренняя благодарность. — Спасибо!

Но соседка продолжала тянуть матроса, и лицо его исказилось от гнева.

— Контрразведка! Стой, кому говорят?! Это я — матрос Марченко! Контрразведка!

Признаться, меня не поразила эта сцена. Соседка любила выпить, и ее посещали довольно странные люди. Стоило ли удивляться, что сегодня в гости заглянул матрос–контрразведчик.

Через полчаса, когда я подогревал на кухне чайник, матрос Марченко уже бушевал за стеною у соседки.

— Триста тысяч моторесурса, и наши справа! — дико вопил он. — А ты кто такая? Отвечай, если тебя контрразведка спрашивает!

Соседка что–то невнятно и неохотно бормотала в ответ, а Марченко шумел и требовал назвать время наступления. Потом хлопнул дверью и вышел в коридор. Слышно было, как набирает он телефонный номер.

Когда чайник закипел, я направился в свою комнату. Матрос Марченко стоял возле телефона и вслушивался в трубку.

— Понимаешь, парень, — сказал он. — Контрразведка не отвечает.

— Да что вы?! — подивился я. — Это надо же! Совсем распустилась! Никто работать не хочет…

— Слушай, ты! — нахмурился Марченко. — Парень! Я нахожусь на Южном полюсе у Рейгана! Но об этом… — Он прижал грязный палец к губам, — молчок! Понял?

— Так точно, товарищ Марченко! — ответил я. — Как же можно. Пускай все думают, что Рейган на пенсии. А мы их в это время с Северного полюса, а?

Лицо Марченко скрутилось в морщины от непосильного умственного напряжения.

— А я ведь дурак, парень! — угрожающе сказал он, заступая дорогу.

— Да ну? А мне послышалось, что ты из контрразведки.

На всякий случай я поставил на табуретку чайник, чтобы не провоцировать Марченко к нападению на беззащитного человека, но намерений матроса, конечно, не угадал.

— Молодец, парень! — неожиданно воскликнул он. — Держи пять!

И пока он пытался всунуть в меня растопыренные толстые пальцы, я благополучно проскользнул в свою комнату.

Впрочем, Марченко не сдался. Нет–нет! Он, видимо, и сам жил в коммуналке, и заповедь: моя комната — моя крепость, была свята для него. Он не рвался в комнату! Просто встал под дверью и приказал вызвать товарища Калинина.

Всесоюзный староста не замедлил явиться.

— Товарищ старшина второй статьи Марченко! — по–уставному доложил он. — По вашему приказу прибыл!

— Товарищ Калинин! Приказываю немедленно очистить квартиру от беспорядка!

— Есть, товарищ матрос Марченко! Разрешите выполнять?

— Валяй, Мишка!

Ох, уж эти ленинградские коммуналки. О, дерзновенное творение романтиков первых лет Советской власти, Луначарских и иже с ним, что, забрав себе царские особняки, создали простому народу возможность для самого быстрейшего перехода к коммунистическому общежитию. Сколько еще неописанного, недопонятого в этом гениальном замысле! До боли жалко, что восторжествовала мещанская точка зрения — и бессрочное, как у зэка, высшей пробы, совместное духовное житие на одной кухне, с одним отхожим местом на двадцать и более человек было скомпрометировано, и началось беспорядочное бегство глупых и ничтожных людей из прообраза коммунистического рая! Нет, эта история еще ждет беспристрастного исследователя, и не время сейчас предлагать свои торопливые выводы!

Утром, когда я увидел Марченко на кухне, матрос был трезв. Он сидел на подоконнике и завтракал. Намазывал маслом ломти сала и запихивал в рот.

— Вот… — как старому знакомому, поведал он. — Хохол Марченко может выпить, конечно, и бочку водки, но зачем ему бочка, если он и так хорош?

Трудно было ответить на этот вопрос.

— Да… — вздохнул Марченко. — Если на десятку взять бормотухи, тоже дурак будешь.

И снова я ошибся, полагая, что матрос беседует со мной. Марченко не нуждался ни в каких собеседниках.

— Не бери чужие мозги, хохол Марченко! — уговаривал он себя. — У тебя своих хватает! — И добавил с угрозой: — А возьмешь — еще глупее будешь…

Марченко жил в нашей квартире месяца полтора, и каждое утро я видел, как намазывает он сливочным маслом толстые ломти сала и сосредоточенно жует их. Позавтракав, матрос надевал пиджак с двумя орденами Красной Звезды на замусоленном лацкане и уходил на работу. Хотя он и получал пенсию, но продолжал работать то ли слесарем, то ли сантехником в каком–то СМУ. И надо сказать, что зарабатывал он вполне достаточно, чтобы вести вместе с соседкой нескучную бормотушную жизнь. Соседка объясняла, что сейчас Марченко разводится с женой и, пока не разменяет квартиру, жить ему негде.

— Она что устраивает, — возмущалась она, — если он дома, то собирает подружек. Эти хамки платья шьют и примеряют при нем, не стесняясь! Готовят еду, а ему не дают. Тут поневоле убежишь куда глаза глядят.

Утром светло и тихо было у нас. Ласковое солнце расползалось даже по коридору с полуотставшими обоями, рождая мысли, что можно когда–нибудь отремонтировать и нашу квартиру. По вечером появлялся Марченко и коммуналка обретала привычный фантастический вид. Поминутно оглядываясь по сторонам, Марченко мог долго и нудно рассказывать про Скорцени, с которым якобы виделся и был близко знаком, про Троцкого, к которому куда–то — не в Мексику ли? — ездил… Он таинственно хрипел и моргал глазами, дышал перегаром, а потом снова уходил допрашивать соседку.

— Отвечай! — гремел на всю квартиру его голос, — Тебя контрразведка, мать твою, спрашивает!

Засыпая, соседка лениво и неохотно пыталась выяснить, что она должна ответить, но Марченко не с ней говорил, погружаясь в бормотушный туман, снова долго беседовал то с Михаилом Ивановичем Калининым, то с Климентом Ефремовичем Ворошиловым, снова тормошил соседку и сквозь нечленораздельное рычание, сквозь матерщину слышно было, как мучительно пытается прорваться к главному, но к чему? Этого Марченко, наверное, не знал и сам.

Понятно было, что когда–то сильно напугали Марченко, напугали так, что даже и бормотуха не помогала ему сбросить страх, цепко сидящий в нем. Напившись, он ругался со своим страхом, бузил, но стряхнуть его боялся. Да и можно ли стряхнуть страх, который и есть сама жизнь?

А потом случилось вот что.

Соседка не одна занимала свою комнату. В лучших традициях ленинградских коммуналок вместе с нею в комнате был прописан взрослый сын, который пил бормотуху где–то в городе, но иногда все–таки навещал мать.

В тот день он навестил маманю с двумя своими дружками.

Когда соседка пришла домой, дверь болталась нараспашку, на полу валялись окурки, пустые бутылки. В углу, раскинув руки, похрапывал усатый парень, а у двери свернулся в калачик какой–то мужик в рваной фуфайке. Сам сынок сидел на диване, и глаза его были неподвижно–мутными, как разлившаяся на полу винная лужа.

Соседка поставила в коридоре сумки и первым делом взялась за мужичка в ватнике. Потолкала его в плечо, но тот даже не пошевелился. Соседке пришлось взять его за ногу и вытащить сначала в коридор, а потом на лестничную площадку. Когда таким же манером она принялась за усатого, сын вдруг сказал:

— М–мать! Ты чего? Моих друзей не уважаешь?

— С чего это ты выдумал? — ответила соседка. Говорить ей было трудно, она, схватившись руками за ноги усатого, пятясь, вытаскивала его из комнаты. — Кого это я не уважаю?..

— С–спасибо, мать! — сказал сын, я глаза его снова помутнели, а голова бессильно качнулась вперед. — Я им говорил про тебя… Ты выпей, если найдешь чего.

Выпить соседка не нашла. Заперев входную дверь, вернулась назад в комнату, собрала в помятое ведро окурки, вынесла на кухню бутылки и составила их в шкафчик. Потом взялась за тряпку, вымыла пол и только тогда внесла сумки из коридора в комнату.

Она торопилась. Скоро должен был прийти матрос Марченко, а выпивать соседка любила в чистой комнате, без лишних собутыльников. Еще соседка любила, уже напившись, стирать белье. Она тогда снимала с себя все и долго ходила голая по коридору — была она необыкновенная чистюля.

И дальше все пошло как обычно.

Раздался звонок, и в квартиру с сеткой, из которой торчали бутылки крепленого вина и какие–то свертки, вошел матрос Марченко. Входя, он боязливо покосился назад, где лежали в грязных сумерках добрые молодцы.

— Чего это они?

— А! — отвечала соседка. — Лежат тут,

— А чего лежат?

— Кто их знает чего? Так ты будешь заходить или с ними останешься?

— Зайду! — сказал Марченко и, тяжело вздохнув, переступил порог. Сетку с бутылками он отдал соседке и в комнату заходил со сложенными назад руками, как зэк, которого вводят в камеру.

Вначале в комнате у соседки было довольно тихо — только брякала посуда. Потом послышались возбужденные голоса. Это проснувшийся сын снова заспорил с маманей о шестикилограммовой банке вишневого джема. Джем они купили на паях года три назад и до сих пор — вся квартира была в курсе — не могли разделить его. Марченко в спор не вмешивался. Хотя он и раскраснелся уже, но от участия в споре уклонялся, часто выходил на кухню, курил здесь «Беломор» и тихо — себе под нос — беседовал со своими надежными друзьями: Калининым и Ворошиловым. Потом приказал вызвать и третьего дружка — Микояна, очевидно, для того, чтобы внести ясность в вопрос распределения джема. Но Микоян не оправдал его надежд.

— Сука ты все–таки, Анастас Иванович! — ругался Марченко на наркома. — Почему я твою работу должен делать? Между прочим, еще разобраться надо, зачем ты хлеб немцам отправил!

За Микояна заступился Ворошилов, и Марченко обругал матом и его и, кажется, даже решил отдать под суд, но тут в дверь позвонили.

На заседание Политбюро явились отоспавшиеся на лестничной площадке изгнанники.

Выпив для храбрости вина, матрос Марченко невзначай поинтересовался у мужичка в ватнике: знает ли тот Отто Скорцени? Скорцени мужичок не знал, и это насторожило матроса Марченко.

— Т–так… — сказал он. — Все понятно…

И, пошатываясь, он направился к телефону.

— Ты что, козел?! — схватил его за грудки мужичок в ватнике. — Ты в ментовку звонить решил?

— Молчать! — крикнул матрос Марченко. — Молчать, щенок, когда с тобой контрразведка разговаривает!

Я уходил на почту, и когда вернулся в квартиру, заседание Политбюро, похоже, уже кончилось. Весь пол был залит кровью, а сам Марченко в цветастых трусах, избитый и окровавленный, сидел на кухне.

— Ушли? — спросил он.

— Кто?

— Ну эти, из контрразведки…

— Не видно вроде…

— Понимаешь! — с трудом шевеля разбитыми губами, пробормотал Марченко. — Подослали их от Рейгана, чтобы узнать, кто я. Но я нет, ничего не сказал…

Трудно было разобрать этот бред, но ясно, что матроса Марченко не обманула простоватая внешность обидчиков. Он–то понимал, откуда они и зачем разыскали его в таинственных зарослях бормотушной жизни.

— Я бы в контрразведку позвонил, парень, — сказал он. — Но боюсь, что и там теперь суки сидят!

Наутро соседка вымыла полы, и больше ничего уже не напоминало о матросе.

— Чего это контрразведчика давно не видать? — через неделю спросил я.

— А он не ходит больше… — вздохнула соседка. — Сашка прогнал его, а еще и джем унес — всю банку.

— А на работе не пробовали найти?

— Нет, — снова вздохнула соседка. — На работе его не было. Сказал, что месяц ходить не будет, увольняется, а через месяц, может, придет. Придет, конечно. Чего ему на пенсии делать?

Месяца через два я снова встретил матроса Марченко. Случилось это в скверике возле церкви на улице Пестеля. Я сидел на скамейке и рассеянно курил, рассматривая жирных церковных голубей, что медленно прохаживались возле скамеек, когда вдруг услышал голос Марченко.

Господи! Откуда, зачем возник он из своего бормотушного тумана?

— Можно туда? — спросил Марченко у старухи, кивая на распахнутые двери церкви.

— А креститься–то ты, милок, умеешь? — поинтересовалась та.

— Нет… — ответил Марченко. — Не учили меня этой глупости!

— Ну, а чего тогда идти?

— Чего? — Марченко мотнул головой. — Как это чего?! Осмотреть желаю!

— Ну тогда иди, с богом, — разрешила старуха. — Шапку–то сыми только.

Я не удержался и прошел в церковь следом за Марченко.

Шатаясь, брел он по приделу, и недоуменным был его взгляд. Вот он остановился возле девушки, что молча смотрела на иконы. Ее мокрые от слез глаза сверкали в свете свечей.

— Ты чего? — спросил Марченко, и голос его был свирепым, как всегда, когда он раздражался. Только в квартире его голос звучал тише, а здесь, возвышаясь до купола, падал вниз подобно громовому раскату. — Ты совсем?

И Марченко покрутил грязным пальцем у своего виска.

Девушка испуганно вздрогнула и быстро побежала от Марченко.

— Тьфу! — плюнул он. — Ну куда бежишь, а? Не хочешь, дура, говорить с матросом Марченко, так и не надо, молись своему богу!

И, повернувшись, зашагал прочь из церкви.

— Эй, ты! — остановила его старуха на паперти. — Я с тобой говорю, матрос Марченко!

Марченко оглянулся, и было видно, что он как–то необычно для себя струсил.

— Со мной?!

— С тобой! Ты чего расшумелся в церкви?

— Нельзя разве? — Спросил Марченко и совсем смутился.

— Ты на жену кричи, матрос! — отвечала старуха. — А здесь никшни! И вали прочь! Понял, матрос?!

Марченко потоптался, почесал затылок, зачем–то застегнул на все пуговицы пиджак.

— Ну ладно уж, — неуверенно сказал он, выгребая из карманов мелочь и ссыпая в кружку, стоявшую перед старухой. — Чего уж там, я ж не знал.

— Иди–иди! — чуть мягче проговорила старуха. — Пьяный ты совсем, Марченко.

— Я пойду… Только…

— Чего еще тебе?

— Ты этого, скажи, откуда узнала, как меня зовут?

— Вот тебя что пугает? — усмехнулась старуха горестно. — Эх, матрос–матрос… Сам же кричал в церкви, кто ты!

Все то смутное и таинственное, что бродило сейчас по лицу Марченко, вдруг исчезло бесследно, как исчезает тьма телевизионного экрана, когда включаешь его.

— Ха–ха–ха! — хохотал Марченко. — Ну, спасибо, мать! На, держи…

И он выхватил из кармана комок смятых трешек.

— Ты чего это? — удивилась старуха.

— Держи–держи! — отвечал Марченко — Спасибо, мать, что не дала одурачить матроса! Спасибо, что ты есть! В лесу поют дрозды. Шапки снять. Стоять по местам!

— Ох, прости господи! — вздохнула старуха и перекрестилась. — Ничего–то этот дурак так и не понял…

А Марченко уже уходил, уходил в свою бормотушную жизнь, шел к выходу из скверика, где затаилась, как щука в осоке, желтая милицейская машина.