Марсиане

Глава первая

Председатель Вознесихинского сельсовета Василий Федорович Шершаков получил бандероль, залепленную заграничными марками.

Почтальонша Нюша стояла у порога и не уходила, ожидая пока Василий Федорович распечатает пакет.

— Ты бы шла, Нюша, — откладывая пакет в сторону, сказал Василий Федорович. — Смотри! Куры–то всю твою почту загадят.

Нюша выглянула в окошко и испуганно вскрикнула. На ее почтальонской сумке, привязанной к двухколесной тележке, горделиво возвышался петух и зычно скликал кур.

Нюша всплеснула руками и выбежала из дома, так и не узнав, что принесла она председателю.

А Василий Федорович подошел к столу, на котором сверкал затейливыми завитушками самовар, и положил перед собой исписанный не нашими буквами конверт. Только одна надпись была по–русски. Красным карандашом кто–то приписал сбоку: «поселок Вознесиха. Председателю сельсовета».

— Вера! — крикнул Шершаков. — Ты спишь, что ли?

— А что, папка? — отозвался из глубины дома тонкий девичий голосок.

— Иди сюда…

На кухню, шлепая домашними тапочками, вышла большеглазая дочка Шершакова.

— Что случилось? — зевая, спросила она.

— Ничего… — Василий Федорович разорвал пакет. — Ты в школе английский учишь?

— Английский…

— А это на каком? — Шершаков вытряхнул из пакета брошюрки в ярких обложках.

Верочка встала коленками на стул и склонилась, разглядывая брошюрки.

— Это по–английски, папка, написано. Только… Только тут слова какие–то незнакомые. У нас в учебниках проще тексты.

— Отличница! — Василий Федорович отобрал у дочки листки. — И чему вас только учат?

— Всему, папка! — засмеялась Верочка. — А ты сходи лучше к дяде Кеше Троллейбусу. Он мне такое сочинение написал по–английски, что потом учитель автоматом пятерки ставил. В иняз советовал поступать.

— Ну это и видно… — Шершаков сложил брошюрки и листочки в пакет и встал. Он и сам уже понимал, что придется ему идти к Сутулову.

Глава вторая

Иннокентий Павлович Сутулов, прозванный в поселке Кешкой Троллейбусом, появился в Вознесихе два месяца назад. Въехал он в поселок на старом троллейбусе. Мотались по сторонам длинные палки токоснимателей, троллейбус, дребезжа, подпрыгивал на ухабах и тащился вперед, буксируемый новеньким МАЗом, за рулем которого сидел рыжеволосый парень Гоша, с мутноватыми от задумчивости глазами.

— Направо, направо бери, Гоха! — кричал из троллейбуса однорукий мужик. — Штангу ведь поломаем, черт рыжий!

Гоша испуганно крутанул баранку, троллейбус дернулся в сторону, наклонился, штанга его перелетела в огород бабки Егорихи. Падая, она выломила две штакетины из забора и прочертила по аккуратным, только что вскопанным Егорихой грядам глубокую борозду.

— Ироды! — выскакивая на крылечко, закричала Егориха. — Залили зенки–то! Господи! Моду–то какую взяли — с пьяных глаз прямо по грядам на троллейбусе тащатся!

— Не ерепенься, бабка! — строго сказал ей Сутулов, пытаясь одной рукой вытащить упавшую в огород штангу. — А то, смотри, я к ответу тебя притяну. Кто тебе разрешил на автомагистрали избу ставить?

Егориха так и застыла, позабыв закрыть рот. Изба ее всегда стояла здесь, но никакого разрешения не было.

Сутулов сразу просек это обстоятельство.

— А если бы я на трамвае ехал? — наседал он. — Тогда что? Рельсы дугой гнуть прикажешь?

С трудом, сломав при этом еще две штакетины забора, он вытащил из Егорихиного огорода штангу.

— Трогай, Гоха!

Только тогда и опомнилась старуха.

— Стой! — закричала она. — А у тебя, мазурик, есть разрешение на троллейбусе по чужим огородам ездить?

— Есть, бабушка! — отвечал ей Сутулов. — Мне как инвалиду столько всего позволено, что и не рассказать без бутылки. Разве не видишь, что государство меня даже троллейбусом обеспечило, чтобы я до места назначения добраться мог.

Нечем было крыть на это Егорихе.

— Чтоб тебе! Чтоб тебе! — прокричала она и смолкла, хватая ртом дорожную пыль.

Но хотя и не договорила она проклятия, пожелание ее очень скоро сбылось. Сразу за мостиком через ручей троллейбус так подбросило на ухабе, что треснуло что–то внизу, троллейбус осел на бок, а колесо его покатилось само по себе назад в Вознесиху.

Когда, встревоженный жалобой Егорихи, явился к месту аварии Василий Федорович Шершаков, троллейбус уже выровняли — только вместо колеса поддерживали его сосновые чурбаки. А шофер Гоша, что был командирован директором леспромхоза Кучеровым за новым МАЗом в город, под руководством Сутулова пытался забросить штанги токоснимателей на линию электропередачи. Рядом с ним крутился местный изобретатель шестиклассник Лешка.

— Вы аккуратнее, аккуратнее заводите! — командовал ими Сутулов. — Вправо сейчас берите.

— Авария? — участливо спросил Шершаков, взяв хозяина троллейбуса под локоток.

— Она самая… — не оборачиваясь, ответил ему тот. — Запустили вы дороги, Василий Федорович. Вы еще не решили, по какой статье расходов ремонт троллейбуса проводить будем?

— Н–да… — уходя от прямого ответа, проговорил Шершаков. — А, извиняюсь, товарищ…

— Иннокентий Павлович… — подсказал Сутулов.

— Весьма приятно… — хмыкнул Шершаков. — Так вот, извиняюсь, Иннокентий Павлович, разрешение у вас на этот троллейбус имеется?

— А как же, Василий Федорович! — воскликнул Сутулов. — Как инвалиду, и вообще… мне положен этот транспорт вместе со всеми соответствующими документами. Но что я говорю? Может быть, вы интересуетесь посмотреть их?

— Да… — сказал Шершаков. — Очень любопытно было бы взглянуть на них.

— Ради бога! — Сутулов радушно улыбнулся. — Прошу в мои апартаменты.

Гоше, по–видимому, удалось наконец закинуть штангу на линию электропередачи, потому что, когда Шершаков шагнул в полутьму троллейбуса, навстречу ярко вспыхнул электрический свет.

Шершаков удивленно остановился.

Все стены троллейбуса были проложены пробкой, а пол выстелен хорошо подогнанными друг к другу досками. Стояли здесь намертво прикрученные к полу стол и кровать. Возле стола валялись два опрокинутых стула. Рядом с водительской кабинкой покачивались на плечиках фуфайка, костюм и рубашка.

— Товарищи позаботились! — скромно объяснил хозяин.

Он поднял один стул и вытащил откуда–то пачку бумаг.

Шершаков осторожно взял одну из них.

Бумага была с круглой печатью троллейбусного парка и уведомляла в том, что списанный троллейбус передан тов. Сутулову И. П. как инвалиду труда.

Другая бумага повергла председателя Вознесихинского сельсовета в еще большее изумление. Институт языкознания АН СССР извещал, что тов. Сутулов И. П. работает над трудом по изучению влияния тюркских языков на диалекты северо–западных областей СССР. Всем местным организациям вменялось в обязанность оказывать Сутулову И. П. необходимую помощь.

Утерев со лба пот, Василий Федорович отложил бумаги.

— Тут еще разные документы есть… — Сутулов предупредительно придвинул к Шершакову остальные бумаги.

— Потом, потом… — отмахнулся тот. — И куда же вы, товарищ Сутулов, следуете? Надолго думаете у нас остановиться?

— Следую я, товарищ Шершаков, в Прорвенский диалекто–лексикологический регион… — обстоятельно объяснял Сутулов. — Но, по всей видимости, придется задержаться у вас в связи с ремонтом транспорта. Да и шоссе не помешало бы заасфальтировать. По такой дороге, вы сами понимаете, только технику гробить.

— Н–да… — Шершаков вздохнул. — Дороги заасфальтировать вообще–то нужно бы… Только должен вам сказать, Иннокентий Павлович, что фонды на это дело, хорошо, если в следующей пятилетке отпустят.

— Ай–яй–яй! — сокрушенно вздохнул Сутулов. — Но вы ведь меня, Василий Федорович, без ножа режете! Я–то думал, что через год–два двинусь в путь, а тут, оказывается, десять лет почти ждать придется.

Выйдя из троллейбуса, Василий Федорович погрозил кулаком шоферу Гоше, который копался сейчас возле своего МАЗа, и в состоянии крайней печали и удивления поплелся домой. И этот троллейбус, вставший на вечный прикол на краю села, и хозяин его, обложившийся диковинными справками, — все это было так нелепо и дико, что и не придумать, что делать дальше…

Но настоящая печаль ждала Василия Федоровича впереди.

Явившись утром на службу, Шершаков еще издали разглядел маячащую возле сельсовета фигуру Сутулова.

— Доброе утро, Василий Федорович! — радостно приветствовал его тот. — Вы знаете, меня тут на работу зовут, завхозом в школу, так я обдумал ваше предложение и решил прописаться. Ждать так ждать. Прописывайте.

— Вот как? — квело улыбнулся Шершаков. — Ну и где же вы прописаться думаете? По какому адресу?

— Троллейбусная улица, дом номер один…

На эту Троллейбусную улицу и отправился сейчас Шершаков со своим обклеенным заграничными марками пакетом.

Глава третья

Василий Федорович разыскал Сутулова посреди душного, как баня, пришкольного участка.

Завхоз в своей неизменной фуфаечке лежал на дощатом настиле возле пруда и, засунув в зеленую тину босые ноги, дремал. Лицо его было прикрыто парусиновой кепкой.

— Как поживаете, Иннокентий Павлович? — поинтересовался Шершаков, присаживаясь рядом на корточки. — Как дела с ремонтом продвигаются?

— Ремонт? — Иннокентий Павлович потрогал пальцами голову. — Про ремонт, Василий Федорович, вы правильно вспомнили. Плохи у меня дела с ремонтом…

Иннокентий Павлович поболтал в воде ногою, разогнал зеленую ряску, потом намочил в воде кепку и, водрузив ее на голову, углубился в изучение бумаг.

Минут через пять непостижимо ловко — с одной–то рукой — сложил бумажки в конверт и, вернув его Василию Федоровичу, снова вытянулся на дощатом настиле.

— Так голова меньше болит, — пояснил он, закрывая глаза. — Понимаешь ли, Василий Федорович, надо бы пива выпить, да не с кем, а одному мне? Нет… Не дойти мне до чайной…

— Пошли! — Василий Федорович тяжело вздохнул. — Так что в письме–то написано?

— Да ничего особенного… — Иннокентий Павлович снова зачерпнул пригоршню зеленоватой воды и ополоснул ею лицо. — В Париж тебе, Василий Федорович, ехать надо!

Только в чайной, поставив Иннокентию Павловичу четыре кружки пива, выяснил наконец Василий Федорович, что ЮНЕСКО проводит в Париже всемирный съезд мэров населенных пунктов, названия которых происходят от слова ВОЗНЕСЕНИЕ…. На этот съезд и приглашался председатель Вознесихинского сельсовета.

После четырех кружек пива Иннокентий Павлович повеселел.

— На международный уровень выходишь, Василий Федорович! — он похлопал своей единственной рукой Шершакова по плечу. — Надо бы покрепче чего выпить за твои успехи на международном поприще! Как ты думаешь?

С трудом вырвался Василий Федорович из чайной.

Долго не мог заснуть Шершаков в ту ночь. Ворочался, вспоминая о письме. Вставал. Не зажигая света, курил на кухне, всматриваясь в белесые ночные сумерки…

— Ложился бы ты спать, отец… — сонно посоветовала из темноты комнаты жена. — Чего уж теперь то переживать?

— Ложусь… Шершаков затушил красный огонек папиросы. — Ты спи, мать. Спи.

Ранним утром, когда над рекой еще струился туман и, поднимаясь по пологому берегу, истаивал на поселковых улочках, Василий Федорович, подняв воротник пиджака и зажав под мышкой небольшой — с таким первоклассники ходят в школу — портфельчик, вышел из своей калитки и зашагал к автобусной остановке.

Поселок еще спал.

Только у винного магазина сидела на крылечке, кутаясь в жакетку, бабка Егориха.

В последнее время, когда ввели ограничения на продажу спиртного, водку завозили в поселок только разе неделю. Наверное, поселку и хватило бы этого завоза, но в соседних — Вологодской области и в Карелии — давно уже перешли на талоны, и тамошние жители ехали в вознесихинский магазин. Потому–то в день завоза у магазина выстраивалась к двум часам километровая очередь, и уже через три часа в магазине ничего не оставалось.

Само по себе это радовало председателя сельсовета. Не каждый человек согласится отстоять полдня в очереди за водкой… Но были, как говорится, и свои негативные моменты. Один из них и представляла старуха Егориха.

Егориха нюхом чувствовала, когда завезут водку, и занимала тогда очередь в магазин с ночи. И ни дождь, ни жара не могли поколебать ее решимость. Первой выходила Егориха из магазина с раздувшимися от бутылок сумками…

Водку Егориха продавала потом с наценкой, правда, называя ее не водкой, а настойкой на калгановом корне. За корень она и брала наценку в три рубля.

Сейчас, завидев председателя сельсовета, Егориха дернулась было, пытаясь спрятаться, но сама поняла, что прятаться поздно, и потому только чуть подвинулась на крылечке, куда–то далеко уводя свой взгляд.

— Анна Егоровна, Анна Егоровна! — укоризненно проговорил Шершаков, подойдя к ней. — Опять?

— Что опять?! — возмущенно ответила Егориха, отвлекаясь от своих мечтаний. — Уже и на крылечке посидеть нельзя?

— Смотри сама, Егоровна… Доиграешься ведь…

— А я смотрю, смотрю, Федорович! Ты меня не пугай. Я закону не нарушаю. Никогда до двух часов ни грамма не продам! — затараторила в ответ старуха, — А если для желудка кому полезное, то грех не дать. Не все же по Парижам ездют…

И отвернулась от Шершакова, снова вперила свой взгляд в туманную даль.

Василий Федорович уже сидел в автобусе, когда прибежал на остановку его сосед — известный вознесихинский изобретатель шестиклассник Лешка Тумбочкин.

— Здрасте! — выпалил он, всунувшись в автобус. — Дядь Вась! Вы мне «Юного химика» привезите, ладно? Мне продавщица наша говорила, что есть в райцентре эти наборы. Четыре рубля. Вот…

— Куплю! — усмехнулся Василий Федорович. — Сказал же, что куплю… Отец–то потом за это изобретение тебе голову не открутит, а?

— Чего это он опять изобрел? — копаясь в моторе, спросил шофер Гоша. — В Париж–то тебя, Федорович, не по этому ли вопросу вызывают?

— Не по этому! — Шершаков посмотрел на часы. — А что ты копаешься? Ехать пора!

— Пора… — отрываясь от мотора, ответил Гоша и тоже посмотрел на часы. — Где этот Кучеров ходит? Он же тоже ехать собирался…

— Не поедет он! — хлопнул себя по лбу вознесихинский изобретатель. — Я забыл сказать. Я когда бежал, дядя Коля у себя во дворе стоял. Сказал, чтобы вы не ждали его! Завтра он поедет.

— Ну, завтра так завтра! — легко согласился Гоша и, закрыв мотор, положил руки на баранку. — Поехали…

— Дак купите, пожалуйста! — крикнул с улицы, размахивая руками, Лешка. — Не забудьте, дядь Вась!

— Чего это он изобрел опять? — Гоша смотрел прямо вперед на убегающий в туманные перелески большак. — Опять что–нибудь грандиозное?

— Откуда я знаю… — отозвался Шершаков, занятый своими мыслями. — Алексей Арсеньевич сейчас работает над антиалкогольным веществом.

— Над чем?!

— Над антиалкогольным веществом. Распылит его в атмосфере, и готово — все сразу трезвыми сделаются.

— Н–да, — крутанул головой Гоша. — Лихо задумано. А ты, Василь Федорович, из райцентра–то прямо в Париж поедешь?

— С печки на лавку я поеду! — сказал Шершаков — Любопытный ты, Гоша, стал. Ты на дорогу лучше смотри!

Дорога действительно то переваливалась с боку на бок, то завивалась серпантином, и Гоша едва поспевал крутить баранку.

— Я–то смотрю… — обиделся он. — Куда только другие смотрят? Те, которые за порядком глядеть должны! Это ж надо, до чего дорогу довели… Из области автобус четыре часа до райцентра идет, а до Вознесихи еще столько же крутится…

— Все правильно, Гоша! — кивнул Шершаков. — Плохие у нас дороги. Троллейбусы и те ломаются на них. Только, если уж так тяжело, чего ты с нового МАЗа ушел?

— Уйдешь тут! — пробурчал Гоша. — Снабжение, что ли, не знаешь какое у нас? Бутылку и ту не купишь. И главное, посреди рабочего дня торгуют. Старухи да шаромыги приезжие купят, конечно, а рабочему человеку чего? Лапу сосать?

И он резко затормозил.

На обочине стояла старушка с похрюкивающим мешком. Она везла на базар поросят.

Так и доехали до райцентра втроем под истошный визг. Поросят, видно, здорово укачивало на знаменитой вознесихинской дороге.

Глава четвертая

Пятьдесят восемь лет исполнилось этой зимой Василию Федоровичу. И так уж сложилась жизнь, что вся она прошла в Вознесихе и никуда дальше областного города не выбирался он.

А тут это странное письмо… С той самой минуты, когда понял Василий Федорович, что не дурит, не обманывает его Сутулов, все вдруг сделалось вязким. Вроде и говоришь с человеком, и правильно говоришь, но сам слышишь, что не доходят твои слова до него, и главное, сам, как бы со стороны, видишь это…

Смутно было на душе, неуютно, хоть и уверен был Василий Федорович, что недоразумение это рассеется, едва доложит о нем своему вышестоящему начальству.

Но вот остановился Василий Федорович возле чахленьких серебристых елочек на площади перед райисполкомом, и тревожно засосало внутри. С трудом заставил себя открыть тяжелую дверь.

Ездить сюда Василий Федорович не любил… Бывал только на сессиях райсовета, да еще когда вызывали для нахлобучки перед очередной предстоящей кампанией. Основные же дела Василий Федорович в поселке и старался решать своими, так сказать, поселковыми силами.

К тому же с недавних пор в райисполкоме вошло в моду подшучивать над вознесихинским председателем.

Началось это с письма Лешки–изобретателя в московскую газету. Успешно закончив начальную школу, Лешка разработал на летних каникулах проект подземного перехода в Вознесихинское заречье, о котором и известил в своем письме редакцию газеты. Из газеты — должно быть, большого ума человек был, к которому попал Лешкин проект, — письмо спустили по инстанциям… Вначале оно попало в облисполком, оттуда в район, пока, наконец, с сопроводиловкой: «Просим рассмотреть предложение тов. Тумбочкина и принять соответствующие меры» — не очутилось на столе Василия Федоровича.

Шершаков меры принял. Встретив товарища Тумбочкина, он надрал ему уши и предупредил, чтобы не смел тот больше до окончания десятилетки вовлекать в свои прожекты высокие московские инстанции. На этом историю с проектом строительства подземного туннеля под судоходной рекой Василий Федорович счел завершенной, но и в редакции газеты, и в облисполкоме письмо поставили на контроль, и через месяц на председателя Вознесихинского сельсовета обрушилось грозное предписание незамедлительно рассмотреть и ответить на жалобу тов. Тумбочкина.

Целую неделю ломал голову Василий Федорович, не понимая, как объяснить товарищам из газеты, что невозможно в ближайшее время соорудить подземный переход под судоходной рекой, но так ничего и не придумал и совсем было отчаялся, пока не сообразил засадить за составление ответа самого изобретателя.

Лешка принес ответ на следующий день.

— Вообще–то, да… — сказал он, протягивая Василию Федоровичу исписанные листочки. — Вообще–то, ошибался я… Я вчера ходил по берегу… Придется, дядь Вась, скалы взрывать, а от этого водный режим может измениться…

— Ну, вот видишь! — похвалил его Василий Федорович. — А что, раньше нельзя было сообразить? Нужно было обязательно в газету писать?

— Вообще–то… — Лешка почесал вихрастый затылок и покосился на свои листочки. — Вообще–то, можно, конечно, что–нибудь придумать… — сердце Василия Федоровича замерло при этих словах. — Только я сейчас над другим изобретением работаю, некогда мне со скалой возиться.

— Ну, вот! — Василий Федорович облегченно вздохнул и на всякий случай убрал Лешкины листочки в ящик стола. — Это, парень, хорошо, что ты изобретаешь. Только давай договоримся на будущее: когда снова изобретешь что–нибудь, мне расскажи вначале. Вместе и подумаем, куда твое изобретение определить. Или в Академию наук его направить, или здесь, в местном обиходе, употребить…

Инцидент таким образом был исчерпан. Лешкин ответ, который Василий Федорович перепечатал на машинке и отослал по инстанциям наверх, удовлетворил всех. Но история переписки Василия Федоровича со школьником Лешей стала известна райисполкомовским насмешникам, и на зимней сессии все три дня Василий Федорович только и слышал ехидные вопросы о скальном грунте да о фронте буровых работ в Вознесихе.

Появление в поселке сутуловского троллейбуса тоже не осталось незамеченным. Даже председатель райисполкома и тот ехидно осведомился: правда ли, что в Вознесихе собираются открывать троллейбусное движение.

И теперь, в довершение всего, письмо из ЮНЕСКО!

— Ох, Василий Федорович! — вздохнул предрик, когда Шершаков рассказал ему о своей заботе. — Ну, почему ты спокойно жить не можешь, а? Тем более в такое время.

— Что я, сам себе это приглашение послал?

— Да не кипятись ты! — предрик нажал кнопку на селекторе. — Это ты у себя там, в поселке, сидишь и ничего над тобой не капает. А здесь… — он отвернулся к селектору. — Александра Игнатьевна, с первым секретарем меня соедините.

И закрутилось…

К обеду Василий Федорович заполнил анкет больше чем за всю пятидесятивосьмилетнюю жизнь, и окончательно перебрался в кабинет секретаря райкома партии.

Телефоны на столе секретаря звонили беспрерывно и в промежутках между разговорами о бетоне, о сенаже, об автомашинах секретарь уже в который раз крутил в руках брошюрки в ярких обложках, листочки, покрытые английскими буквами, словно искал в этих брошюрках и листочках нечто такое, чего не заметил сразу и что сделало бы простым и ясным этот непонятный вопрос.

Особенно внимательно разглядывал секретарь брошюрку с отпечатанной на обложке явно религиозной картинкой. Из глянцевой глубины высовывались на этой обложке то ли архангелы, то ли ангелочки, пытливо разглядывая женщин, стоящих на коленях на скалистой земле…

Откладывая брошюрку в сторону, секретарь сам брался за телефонную трубку и пытался выяснить отношение области к съезду мэров в Париже.

Так продолжалось до тех пор, пока не появился в кабинете первого секретаря незнакомый Василию Федоровичу высокий молодой человек в приталенном, не по–здешнему светлом пиджаке.

— Мне сказали, вы просили меня зайти?

— Да, Вячеслав Аркадьевич, — поднялся навстречу ему предрик. — Вы извините за беспокойство. Вот хочу с вами посоветоваться… Вы познакомьтесь, кстати. Это председатель Вознесихинского поселкового совета из нашего района. А это — товарищ Баранцев из области…

Баранцев даже и не взглянул на Шершакова. Небрежно откинулся в кресле и взял протянутые ему бумаги.

— Ого! — сказал он наконец. — Вот это да!

И теперь уже с интересом посмотрел на Шершакова.

— Да… — повторил он. — Все это весьма заманчиво, конечно. Хотя… у вас энциклопедия есть?

— Сейчас будет, — сказал секретарь, включая селектор. — Вам какой том?

— В…

— На букву В, Танечка, принесите энциклопедию! — сказал секретарь в селектор. — Срочно.

Порывшись в темно–буром томе Большой Советской Энциклопедии, Баранцев откашлялся.

— Значит, так… Есть город Вознесенск в Николаевской области, поселок Вознесенье в Ленинградской и поселок Вознесенский в Горьковской… Наша Вознесиха… Н–да… Есть тут еще поэт Вознесенский, но на него, по–видимому, это мероприятие не распространяется. Значит, четырех человек от СССР приглашают. Ну, что ж? — он захлопнул том энциклопедии. — Очень солидно! По–видимому, вы и будете вчетвером представлять все наше государство на этом съезде…

— Все государство?! — вытаращился Василий Федорович. — Но ведь это же…

Он хотел сказать, что он, конечно, справляется с грехом пополам со своими обязанностями председателя сельсовета, но чтобы представлять все государство? Нет…

Но разве подберешь сразу слова, чтобы сказать такое. И вместо этого Шершаков спросил:

— А потерять? Потерять никак нельзя?

— Что потерять? — Баранцев удивленно поднял бровь.

— Ну это… — как–то не похоже на себя засуетился Василий Федорович. — Ну этого… Письмо потерять…

Вячеслав Аркадьевич снисходительно улыбнулся.

— А что? — он повернулся к секретарю. — Вы с Маратом Федоровичем уже консультировались?

— Марат Федорович за! — ответил секретарь. — Марат Федорович лично товарища Шершакова знает. Они еще по партизанскому отряду знакомы. Василий Федорович там вроде сына полка был. Об этом даже в газете писали.

— Вот как? — Баранцев снова внимательно посмотрел на Шершакова. — Ну, тогда, конечно. Надо посылать товарища.

Молодой человек принял чрезвычайно деятельное участие в судьбе Василия Федоровича. Теперь уже он, а не секретарь, названивал в область, и, надо сказать, это получалось у него гораздо лучше.

— Зоечка! — кричал он в трубку. — Привет, дорогуля! Это Баранцев. Как здоровьице? У шефа что? Совещание? А зам? Соедини меня, милая!

В результате этих переговоров Василий Федорович заполнил еще одну, особенно длинную, анкету…

Глава пятая

Прижимая к груди портфельчик с торчащим из него клетчатым носовым платком и коробку с «Юным химиком», Василий Федорович с трудом пробирался по узкому проходу между сиденьями — сзади были свободные места.

И тут — «Батя!» — вырос перед ним, упираясь головой в крышу автобуса, сын. Василий Федорович едва не уронил на пол свою ношу. С тех пор, как сын закончил институт, в поселке его еще не видели.

— Батя! — обрадованно воскликнул Виктор. — А мне маманя телеграмму отбила, что ты в Париж уехал! Что она, сдурела? Я же с работы сорвался!

— Да не ори ты! — стесненно оглядываясь по сторонам, проговорил Василий Федорович. — Еще не известно, поеду ли…

— Батя! — еще громче завопил сын. — Так она не обманула? Дай я тебя поцелую, батя!

И он ткнулся мокрыми губами, пахнущими вином, в колючую щеку отца.

Василий Федорович поморщился.

— Ну–ну, — сказал он, отстраняясь. — Ты давай этого… Садись. Ты ненадолго домой–то?

— Поживу… — ответил Виктор. — Посмотрю, что получится у тебя. Наследство, что ли, в Париже получаешь?

— Какое наследство?!

— Ну, не знаю какое… — смутился сын. — Мы со Стеллой обсуждали, так это она такое предположение высказала… Да бог с ней, батя! Так зачем ты в Париж–то собрался?

— Дома расскажу!

— Да что до дому ждать? — удивился Виктор. — Ты, батя, не стесняйся… Все равно здесь все товарищи пассажиры в курсе дела…

Глава шестая

Поздно вечером, когда уже стемнело, Василий Федорович сидел на пристани рядом с шестиклассником Лешкой и разговаривал.

Тускло поблескивала речная вода.

Летучие мыши возникали из белесых сумерек, и можно было бы спутать их с воробьями, но полет мышей был неровным. Что–то мяукающее, шерстистое и летучее — страшновато! — то пропадая, то возникая, кружилось над головами, а потом бесследно растворялось в белесом воздухе.

— Дак что? Опять, что ли, батька пьяный?

— Пьяный… — вздохнул Лешка. — Выдул пузырь одеколона, а потом набор у меня отобрал, когда узнал, что́ я изобретаю. А у вас, дядя Вася, как? Ехать надо?

— Не знаю, Алексей Арсеньевич. Вроде, говорят, надо.

— А вы не ехайте, дядь Вась, если не хочется…

— Нет, Алексей Арсеньевич… Если велят, придется ехать. Вот видишь, как на старости лет название нашего поселка меня подкузьмило.

— А что? — заинтересовался Лешка.

Василий Федорович, посматривая на реку, коротко пересказал ему содержание письма и заметку из энциклопедии.

Уж совсем стемнело, когда Василий Федорович вошел во двор, только из приоткрытой двери хлева падал на землю свет.

Василий Федорович заглянул в хлевушку и увидел, что сын стоит возле коровьей кормушки и разговаривает с Ночкой, называя ее почему–то маманей.

— Это ж лотерея! Пойми ты, маманя! — покачиваясь, говорил он. — Лотерея. А батя счастливый билет вытянул. Теперь надо ловить удачу, маманя! Знаешь, сколько в Париже этого шмотья? Там фирмой в каждом ларьке торгуют! И стоит она гроши.. А электроника? За десятку можно купить вполне приличный дебильник…

Ночка внимательно слушала его, и изо рта у нее свисали поблескивающие в электрическом свете нити слюны.

Глава седьмая

Василий Федорович, конечно, и знать не знал, какие страсти закипели вокруг его поездки.

Баранцев, случайно зацепившись за это дело, уже не выпускал его из своих рук. Хотя непосредственно по работе он и не имел к нему отношения, но вот сумел все так повернуть и устроить, что сделался, как шутили в исполкоме, главным консультантом по Шершакову.

В результате через два дня его вызвал сам Марат Федорович.

И впервые в просторном кабинете Марата Федоровича сказал Баранцев о том, что так заботило его.

Он сказал, что хотя Василий Федорович Шершаков и достойный вне всякого сомнения человек, тем более… — Вячеслав Аркадьевич значительно выдержал паузу, — он бывший партизан…

— Да–да! — пожевав губами, кивнул Марат Федорович. — Я помню. Славный парнишка.

Люди, с которыми познакомился Марат Федорович на войне, больше уже не взрослели для него, как — Марат Федорович и сам не осознавал это — не взрослел и он сам.

Баранцев знал об этом и, выдержав почтительную паузу, продолжал:

— Василий Федорович — достойнейший кандидат. Но ему… Ему будет трудно за рубежом… Он не подготовлен, и одному ему не справиться…

— Одному? — отвлекшись от своих военных видений, Марат Федорович внимательно взглянул на Баранцева.

— Одному! — Баранцев уверенно выдержал взгляд.

— Может быть, может быть… — Марат Федорович побарабанил пальцами по столу. — Одному, без подготовки действительно трудно там… А как вы думаете, — он снова взглянул на Баранцева, — может быть, кому–нибудь, вот вам, например, поехать вместе с ним?.. Потому, что там… — Марат Федорович не стал тыкать пальцем в потолок или закатывать при этом глаза, но и так было понятно: где это там. — Потому, что там к поездке относятся положительно. Говорят, что это и есть народная дипломатия.

— Я не знаю… — скромно сказал Баранцев, опуская глаза. — Не знаю, сумею ли я справиться.

— Сумеете!

И, не вставая из–за стола, он протянул Баранцеву руку.

Баранцев бережно пожал ее и осторожно вышел из кабинета, чтобы не помешать фронтовым воспоминаниям Марата Федоровича.

Об этом разговоре и о предшествующих ему хлопотах Василий Федорович ничего не знал. Своих хлопот, своих забот хватало ему.

Сын в тот вечер так и не попал домой. Заговорился с Ночкой и заснул в коровьей кормушке.

— У, пьяницы! — ругалась утром жена Шершакова, Дарья Степановна. — Всю стайку в хлеву разворотили…

— Ладно уж… — сказал Василий Федорович, выходя на кухню. — Чего разругалась–то? Ну и своротили стайку, дак что? Поправить, что ли, нельзя?

— Поправить?! А разворачивать зачем было?

— Это уже другой вопрос… — Василий Федорович опустился на табуретку, которая стояла между столом и посудным шкафом. — Ты у самой себя спроси. Если бы посоветовалась со мной прежде, чем телеграмму отправлять, так небось и цела бы стайка была.

Но трудно было в чем–нибудь переубедить Дарью Степановну.

— Телеграмму не надо было давать, да? — воскликнула она. — А сына бы ты когда еще увидел?

Против этого нечего было возразить, и Василий Федорович промолчал, разглядывая затейливые завитушки самовара. Что ж… Жену можно было понять. Увидеть сына хотелось им обоим, хотя и не говорили они об этом все эти пять лет, которые прошли с тех пор, как закончил сын институт и, оставшись работать в городе, «сбегался» и «разбегался» с разными женщинами по нескольку раз в году.

Василий Федорович думал об этом, а сам неторопливо пил чай, поглядывая в окошко.

Солнечным было утро…

Лучи солнца переполняли палисадник, и деревья громоздились в окне легкими, пропитанными светом и воздухом нежно–зелеными грудами. А за разросшимися деревьями, поблескивая, текла залитая утренним солнцем река.

Не торопил Василий Федорович эти утренние минуты… Особенное состояние той редкой душевной ясности, когда точно и глубоко чувствуешь не только самого себя, но и других людей, да и весь мир вокруг, охватило его. Состояние Василия Федоровича передалось, видимо, и Дарье Степановне.

— Погоду–то дал бог сегодня! — тихо проговорила она. — Весело. И тихо… Словно ребятенок спит… На сенокос бы такую погоду.

То ли тоже почувствовав что–то особенное, то ли просто дождавшись, пока перестанет ворчать мать, вышел из боковушки Виктор. После вчерашнего он смущался, виновато прятал глаза.

— Долго поживешь–то? — спросил Василий Федорович.

— Не знаю, — разглядывая чашку, ответил сын. — Я отпуск на работе взял, так что пожить можно… Только как там со Стеллой будет… Уже на третьем месяце она…

— Ну, слава богу! — расцвела Дарья Степановна, — Наконец–то, внучек будет. Вот радость–то!

— Будет! — неопределенно проговорил Виктор. — Радости, я думаю, вот так хлебнем.

Глава восьмая

Три дня длилось это безоблачное счастье в доме Шершаковых. Все были довольны. Мать радовалась, что собралась семья, Василий Федорович — что занят обычными делами, которые как–то особенно легко и складно разрешались в эти дни. Виктор бродил со спиннингом по берегу и таскал тяжелых, отливающих стальной синевой окуней, а дочка Вера сдавала в школе последние выпускные экзамены.

Но на четвертый день возник в поселковом совете Баранцев.

— Я к вам в гости! — широко и открыто улыбнулся Баранцев.

— Наконец–то! — сказал Василий Федорович, хотя и не мог припомнить, чтобы приглашал Баранцева погостить. — Порыбачить приехали?

Вячеслав Аркадьевич одарил его еще одной улыбкой.

— Как дела?

— Дела ничего… — чуть поскучнев, ответил Василий Федорович. — Впрочем, что ж мы о делах? Вы устали, наверное, с дороги? Вам же перекусить надо.

— Пустяки! — беспечно отмахнулся Баранцев. — Надо сразу о главном. Могу вас поздравить. Все идет хорошо…

— Главное не уйдет… — Василий Федорович взял гостя под локоток и повернул его к двери. — Сначала устройтесь, отдохните, а потом и говорить будем.

Вообще–то еще в дороге Баранцев решил, что удобнее будет остановиться у председателя сельсовета: и хлопот меньше, и объект инструктирования под рукой. Но сейчас, получив приглашение, он задумался, словно бы и не знал, как поступить.

— Не знаю, — задумчиво проговорил он. — Право же, как–то неловко вас стеснять.

— А что делать–то? — простодушно ответил Василий Федорович. — Дом крестьянина у нас закрыли. А куда еще? Придется у меня разместиться. Правда, сейчас сын приехал из города, вместе с ним в боковушке будете. Но ход там свой. Вы извините, конечно, что отдельной комнаты нет, но тут, знаете ли, деревня. Если уединиться захочется, можно, например, на берегу посидеть.

— Да что вы! Что вы! — запротестовал Баранцев. — Зачем мне отдельная комната… Просто вас неудобно стеснять.

С этими словами он и предстал перед семьей Шершаковых.

Вячеслав Аркадьевич зашел в отведенную ему боковую комнату и, кажется, сразу же — не успел еще загудеть самовар — появился снова. Но какие перемены произошли с ним за эти короткие минуты! Вячеслав Аркадьевич переменил костюм и стоял теперь такой же молодой, подтянутый и элегантный, как в тот день, когда впервые увидел его Василий Федорович. И снова растерянно заморгал Шершаков. Снова что–то нереальное почудилось ему в этом преображении, а Дарья Степановна на всякий случай обмахнула полотенцем стул, на который предстояло сесть гостю. И конечно, никто и не заметил, что большие глаза Верочки затуманились. Растерялась выпускница Вознесихинской школы, не сомневаясь, что именно этого человека видела в своих сладких девичьих снах.

Между тем Баранцев несколько мгновений постоял, спрятав руки за спину, а потом как фокусник — сразу обе! — вытянул их вперед. В правой руке, протянутой к Верочке, была коробочка с духами, в левой — цветастая шаль.

Верочка взяла подарок, и щеки ее запунцовели. С ужасом подумала она, что если бы не сегодняшний экзамен по химии, то встретилась бы с гостем в своем обычном застиранном халатике. Чтобы скрыть смущение, Верочка открыла коробочку и понюхала духи. Духи пахли горьковатой полынью…

— Сразу чувствуется хорошее воспитание! — улыбнулся Вячеслав Аркадьевич. — Это, вы знаете, — он сейчас обращался к Василию Федоровичу, — я уже не раз замечал: когда женщине даришь духи, сразу можно определить, какой она человек. Если возьмет и сразу отложит, значит, ломака… Если откроет и понюхает, то это говорит о непосредственности. Ведь первое желание женщины, когда ей дарят духи, узнать их запах.

Верочка еще сильнее покраснела от комплимента а Василий Федорович хмыкнул и подумал, что, пожалуй, и неплохо будет, если дочка, под присмотром матери, поживет некоторое время рядом с таким образованным городским человеком. Через месяц ей ехать в город, поступать в институт, и кто знает, какие люди ей там встретятся?

Но вот уже зафыркал, захлебываясь, самовар, и Дарья Степановна принялась усаживать гостя за стол.

Через неделю все Шершаковы привыкли к Славику так, словно он был полноправным членом их семьи. Все… Кроме Виктора.

Хотя и умел Баранцев ладить с любыми людьми, но отношения с Виктором у него не заладились с той самой минуты, когда, переодеваясь, распахнул он в боковушке свой чемодан. Простодушно заглянув в него, увидел там Виктор поблескивающие горлышки бутылок.

— Ого! — не удержался он от восхищенного восклицания. — А ты молодец! Догадался запастись!

— Это валюта! — коротко ответил Вячеслав Аркадьевич.

— Что?!

— Валюта… — повторил Баранцев. — Говорят, что рыбаки только за бутылки рыбкой торгуют. А меня приятели просили привезти. А здесь же водку не купить.

— Не купить! — тускловато подтвердил Виктор. — А ты запасливый, как я посмотрю.

— Запасливый! — Баранцев захлопнул чемодан, скрывая под кожаной крышкой свое богатство, смутившее взор хозяйского сына.

Виктор, словно содержимое баранцевского чемодана совсем и не волновало его, вытянулся на кровати.

— Что? — глядя куда–то в потолок, спросил он. — Референтом с папашей поедешь?

— Там видно будет… — поморщившись, ответил Баранцев. — А что?

— Ничего… — Виктор пожал плечами и ухмыльнулся.

Ухмылочка эта не понравилась Вячеславу Аркадьевичу. Было в ней какое–то неприятное снисхождение к работе, которой он занимался. Где–то втайне Вячеслав Аркадьевич допускал, что люди, с которыми он связан по работе, не очень–то считаются с ним. Но он допускал это только втайне даже от самого себя и только для людей, стоящих по своему положению неизмеримо выше его. Но допустить, чтобы простой, ничего не добившийся в жизни инженеришка, думал так? Нет! Этого Баранцев не имел права спускать.

И потом… Хотя Баранцев и улыбался, когда ему не хотелось улыбаться, поддакивал там, где нужно было бы возразить, но — в этом, может быть, и заключалась профессиональная гигиена! — он всегда старался повернуть ситуацию так, чтобы опекаемые им люди ощущали, будто они зависимы от него, что, опекая их, он оказывает им милость, а не просто исполняет свои обязанности.

И здесь, в Вознесихе, именно так считали и Василий Федорович, и Верочка, и Дарья Степановна… И только вот этот неотесанный Витек нагло ухмылялся. Очень неприятным человеком показался он Баранцеву, как всякий человек, который застает нас врасплох, неподготовившимися к тому, чтобы нас видели.

Конечно, Баранцев даже и вида не подал, что его задела ухмылка Виктора.

Вечером, облачившись в стеганый атласный халат, который привез ему в прошлом году приятель из ФРГ, Вячеслав Аркадьевич долго раскладывал на тумбочке свои скромные туалетные принадлежности — английскую электробритву, французский маникюрный набор в черном чехле из мягкой кожи, большой граненый флакон с арабским одеколоном.

Не торопясь, подправил он пилочкой ногти, чувствуя на себе внимательный взгляд Виктора.

На следующий день Василий Федорович пожаловался, что аппетиты у сынка растут. Теперь он донимает его не только джинсами и аппаратурой, но требует еще какие–то маникюрные наборы.

— Хорошо хоть бумагу для подтирки не просит привезти! — в сердцах сказал он.

Вячеслав Аркадьевич не стал осуждать своего сверстника.

— Молодежь, Василий Федорович, — сказал он. — Сейчас вообще в городах тянутся ко всему заграничному. Это поветрие такое. Ну а что нового? Не звонили в район?

— Не звонил… — Василий Федорович разглядывал свои руки, лежащие на столе. — Вы знаете, Слава, я, конечно, понимаю, что разные соображения есть, в которые с моим умом и лезть нечего. Но ведь тут–то и так видно: глупость — вся эта затея! Ну вот поеду я? А какой из меня представитель государства, если я никуда из Вознесихи дальше района не выезжал? Какую я для страны пользу принесу? Ведь в самом деле, только и буду по магазинам бегать да шмотки покупать.

— Опять двадцать пять! — усмехнулся Баранцев. — Вы, Василий Федорович, прямо как ребенок, которому все время надо рассказывать, какой он хороший!

— Не поняли вы меня, Слава… — вздохнул Шершаков. — Я же совсем о другом говорю. Ну, вот спросят меня там, как, дескать, живут в Вознесихе? Что я буду рассказывать? Про то, что сын шмотки для своих баб заказывает? Что мы специально решение приняли, чтобы одеколон в магазине только с двух часов и по одному флакону в руки продавать?

— Ну, зачем же о пьяницах рассказывать? — улыбнулся Баранцев. — Пьяницы везде есть. Кстати сказать, на Западе их не меньше. Зато мы боремся с алкоголизмом! Ведь и у вас ограничили продажу спиртного? Ограничили. Вот вы об этом и расскажите. Расскажите, что сельсовет учителям дрова бесплатно возит. Про пенсионеров скажите. Про больницу. Для живинки историю с письмом изобретателя вашего вставьте. Очень даже мило получится.

— Получится! — сказал Василий Федорович. — Что–нибудь обязательно получится. И это все рассказать, конечно, можно. И про дрова, и про пенсии, и про Лешку Тумбочкина… И про Иннокентия Павловича Сутулова, который на своем троллейбусе к нам в деревню приехал. Все можно. Только вот что я думаю. Там–то небось тоже люди со своими понятиями. Они ведь туда не на клоунов смотреть приедут, а по–настоящему, по–серьезному говорить! Ведь они не об этом спрашивать будут, а о всей жизни! А разве я знаю, как живут везде? Я, понимаете, этого и боюсь, Слава… Скажу про нас, а все и будут думать, что так по всей России жизнь устроена. А разве такое можно допустить? Нет! Боюсь я, что не смогу руководящую линию выдержать… А в результате только неясность внесу в общую картину!

Шершаков и сам понимал, что запутался, потерял мысль, которую хотелось ему объяснить Вячеславу Аркадьевичу, и сердито засопел.

А мысль его была простой и понятной. Была Вознесиха маленькой, не на всякой карте и найдешь точкой, и здесь надо было жить и работать, хотя — Василий Федорович каждый день смотрел программу «Время» — и была вознесихинская жизнь скорее всего исключением в охваченной перестройкой жизни страны. Но как можно по исключению представлять все государство? Как можно допустить такое? Этого Василий Федорович и не умел понять.

Вот эту–то простую и ясную мысль и не удалось ему объяснить Вячеславу Аркадьевичу.

— Вы не волнуйтесь… — сказал тот, вставая. — Все будет хорошо. Не нужно преувеличивать трудности.

А лето шло своим чередом, и никакие сомнения, ничьи душевные переживания не могли повлиять на тот вечный ход жизни, что незримо совершался вокруг. Конец мая был дождливым, потом долго не наступало настоящее тепло, и только в середине июня, словно бы спохватившись, начала оживать земля. Торопливо потянулась, набирая рост, трава; буйно отцвели сирень и черемуха; заливались в смородиновых кустах и прибрежном ивняке соловьи.

В конце июня Верочка сдала последний экзамен в школе и целую ночь каталась ка лодке с Вячеславом Аркадьевичем. Тот звал кататься и Виктора, но Виктор отказался и лег спать.

Что ж? Жизнь шла своим чередом, и все совершалось в ней своим, не нами заведенным порядком…

Через несколько дней Дарья Степановна затеяла разговор о сенокосе.

— Ты смотри, отец, травник–то какой поднялся сейгод!

Василий Федорович только кивнул.

— Сколько уж лет такой травы не было, — вздохнула Дарья Степановна. — Ты бы наладил, отец, косы.

— Решилась все–таки? — усмехнулся Василий Федорович. — Значит, оставим корову?

— Да ведь смешно, отец, будет… Такие годы ее продержали, а теперь, когда и сено без откосу дают и комбикорма, и молоко по сорок копеек берут, так ведь людям насмех отставать–то от коровы. Да и куда сдавать ее такую… По четвертой траве всего ходит…

— Мама! — укоризненно сказала Верочка. — Я же ведь в этом году поступать поеду в институт. Папка, может быть, тоже в конце июля уедет. Пока он визы оформлять будет, ты одна сено косить станешь?

— Мужиков полон дом, и уж сена не накосить! — сказала Дарья Степановна и сразу же испуганно зажала ладонью рот, спохватилась, что сидевший здесь же на кухне Славик может подумать, будто она хочет заставить его косить сено.

Но, собственно говоря, только то, что она так неловко смолкла, и создало неловкость.

— А что? — выручил ее Баранцев. — Были бы косы, так и сейчас, наверное, можно косить! Ну хотя бы здесь, на берегу… Мне, например, очень даже покосить хочется!

— Я вот и говорю отцу, чтобы наладил косы! — обрадовалась Дарья Степановна не столько даже неожиданному помощнику, сколько рассеявшейся неловкости. — Я и говорю: покосим, сколько сможем, а там видно будет, что бог даст. Ты–то, Витя, как думаешь?

— А никак, — ответил Виктор, разбирая на подоконнике катушку от спиннинга. — Глупости все это. Ты на себя посмотри в зеркало, на кого ты похожа стала с этой коровой. — Он задумчиво повертел в руках барабан от катушки. — Слушай, батя… Ты в Париже будешь, так посмотри там хорошую катушку для спиннинга… Уже надоело с дерьмом этим возиться.

И снова даже не неловкость, а какая–то тягость повисла над столом, и снова выручил всех Вячеслав Аркадьевич.

— Заказы, — улыбнулся он. — Я когда за границу собираюсь, так мне, бывает, целый список родственники составят. Это такое дело…

— Пускай составляют! — буркнул Василий Федорович. — Схожу со списком в раймаг, глядишь, весь и отоварю. Вон как раз сегодня джинсы в раймаг завезли по четырнадцать рублей! Бери да носи.

— Это же не джинсы, батя! — проговорил увлеченный ремонтом катушки Виктор. — За кордоном, батя, джинсы другие. За них в городе двести рублей просят…

— Двести рублей?! — изумилась Дарья Степановна. — Да где это видано, чтобы за портки двести рублей платить? Раньше корова столько стоила.

— Жить люди богаче стали, вот и покупают, — вежливо объяснил Баранцев. — Но, вообще–то, вы правы… Я тоже считаю, что глупо такие деньги за штаны платить. Да и, знаете, унизительно как–то…

Последние слова явно адресовались Виктору. Баранцев наслаждался ситуацией. Получалось, что он как бы защищал Виктора, и тот, хотя и злился, но не мог ничего возразить.

— Вите не самому штаны нужны… — фыркнула Верочка. — Это его Стеллочка джинсы требует. Она даже на ребеночка будущего велела джинсики заказать.

С трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, Вячеслав Аркадьевич поднялся из–за стола.

— Так, значит, завтра и начнем сенокос? — спросил он у Дарьи Степановны.

— Так сходить–то на пожню, поглядеть, и можно бы… — простодушно ответила та и посмотрела на мужа.

Нет… Что ни говори, а сложившиеся с Виктором отношения вполне устраивали Вячеслава Аркадьевича. Был в них свой смак. И пусть Виктор уже давно раскусил все приемы, которыми пользовался Баранцев, чтобы лишний раз столкнуть его с родителями, как бы защищая его при этом. Пусть… Все это придавало лишь остроту затеянной Вячеславом Аркадьевичем игре. Ни одного лишнего слова и ни одной ненужной улыбки не позволял себе Вячеслав Аркадьевич. И конечно, это дисциплинировало, не давало расслабиться в здешнем ничегонеделании…

Главая девятая

Но ни легкий флирт с Верочкой, ни «психовикторогенный» тренинг, ни спортивно–оздоровительная программа не отвлекали Баранцева от главного — подготовки Василия Федоровича к поездке в Париж.

Лично разговаривал он с директором местного филиала комбината бытовых услуг, подчеркнув всю важность стоящей перед комбинатом задачи. Директор в полной мере осознал всю степень своей ответственности и не ударил лицом в грязь.

Заказанный костюм был сшит в пятницу.

С утра Василий Федорович пошел получать его. Он захватил с собой и Верочку, хотя та и отнекивалась. Она снова собиралась на пожню с Вячеславом Аркадьевичем.

— Ничего–ничего! — сказал Василий Федорович и Верочке пришлось подчиниться.

Василий Федорович долго разглядывал костюм.

Он повесил вешалку с костюмом на гипсовую руку голого со шляпой на голове манекена и отошел на несколько шагов, чтобы получше разглядеть, что же ему сшили.

— Папка! — засмеялась Верочка. — Ну что ты так увидишь, а? Костюм примерять надо.

— Еще успею… — ответил Василий Федорович. — Переверни–ка его лучше другой стороной.

Василий Федорович первый раз шил себе костюм. Обычно жена покупала ему в магазине готовые. И сейчас, поворачиваясь перед зеркалом, Василий Федорович только удивлялся. Все было впору. И длина брюк, и рукава пиджака.

— Хороший костюм! — похвалила и Верочка, раздергивая шторку кабинки. — Да ты, папка, выйди сюда! Здесь зеркало тоже есть, а свету больше. Ага! Ну–ка, подними руку… Здесь не тянет? Нет? Прекрасный, папка, костюм. Поздравляю…

И, чмокнув отца в щеку, она быстренько упаковала старый костюм.

— Ну я побежала, пап! — сказала она, а Василий Федорович еще долго разглядывал себя в зеркале, пока не увидел вдруг однорукого завхоза Иннокентия Павловича, шагнувшего в ателье прямо через открытое окно.

— Василий Федорович! — воскликнул Сутулов. — Это вы? А я–то думал, что вы уже давно в Париже. У меня к вам неотложное дело,, Василий Федорович! Но… — Иннокентий Павлович отступил на шаг, оглядывая Шершакова с ног до головы. — Но, понимаю… Понимаю! Такой момент! Нет–нет! Я ни в коем случае не хочу срывать ваших планов! Пойдемте вместе…

Иннокентий Павлович цепко держал за локоток Василия Федоровича.

— Какое у вас ко мне дело? — тяжело вздохнул тот.

— Да потом–потом! — отмахнулся Иннокентий Павлович. — Потом я со своим делом приду. Разве я не понимаю, что если человек настроился, то уже бесполезно к нему с делами приставать… Пойдемте в чайную, раз вы все равно туда собрались. Потерпит мое дело и до завтра.

— Да нет же! — Василий Федорович решительно вырвал свой локоть из цепких пальцев Сутулова. — Никуда я не пойду. Мне в поселковый Совет надо. Какое у вас дело?

— Ну, смотрите сами… — разочарованно пожал плечами Иннокентий Павлович. — Я, конечно, не настаиваю, но раз вы сами хотите по таким пустякам отвлекаться, то пожалуйста! Видите ли, создается ненормальное положение. Какие–то хулиганы с удостоверениями — наверняка эти удостоверения у них поддельные! — сбрасывают токоснимающие штанги моего троллейбуса с линии электропередачи. А у меня в троллейбусе обогревательная и осветительная аппаратура, не говоря уж обо всем прочем! Вы понимаете, что эти хулиганские выходки самым губительным образом отражаются на той важной научной работе, которую я веду в данном регионе? Разумеется, я понимаю, что все эти безобразия творятся без вашего ведома…

— Отчего же без моего? — оборвал его Шершаков. — Поставьте электросчетчик, и вас подключат к линии электричества.

— Но, Василий Федорович! — воскликнул Иннокентий Павлович. — Позвольте, где же вы видели троллейбус с электросчетчиком? Это что–то новое в троллейбусном деле. Вас могут неправильно понять там, в Париже!

— А мы, Иннокентий Павлович, не троллейбус отключили, а дом номер один по Троллейбусной улице! — ехидно ответил Шершаков и, не дожидаясь ответа, вышел из ателье.

Сутулов горестно оглядел стоящий перед ним манекен и, тяжело вздохнув, щелкнул его по носу.

— Что, друг? — сказал он. — Гол как сокол, да? Ничего… Все такие!

А Василий Федорович так и отправился на работу в новом костюме. Идти было неудобно. Василий Федорович вспотел, пока добрался до поселкового совета.

Там прыгал по валунам Лешка Тумбочкин. Он пришел обменять книги в библиотеке и ждал, пока ее откроют. Лешка прыгал по валунам и, увидев Василия Федоровича, не удержался. Вначале глупо захохотал а потом упал на землю. Шершаков тяжело засопел и захлопнул за собой дверь.

От резкого движения что–то треснуло в пиджаке.

Василий Федорович удрученно рассматривал пиджак, когда в кабинет в высоких болотных сапогах вошел Виктор.

— Ты один? — оглядывая комнату, спросил он.

— Нет! — Василий Федорович повесил пиджак на спинку стула. — С любушкой!

Виктор аккуратно приставил к двери спиннинг.

— Я поговорить пришел…

— Поговорить? — удивился Василий Федорович. — А я думал, рыбу ловить сюда заявился…

Он и не старался унять своего раздражения, но Виктор далее не обратил сейчас внимания на это.

— Да, — задумчиво проговорил сын, подходя к столу. — И про любушку, и про рыбку ты, батя, верно сказал… Кое–кто ее и в нашем доме неплохо ловит.

— Ты о чем это?

— О чем?! Ты что, батя, ничего не видишь, да?

— А что я должен видеть?

— Ничего! — Виктор изо всей силы хлопнул ладонью по столу. — Слушай, батя… Я молчал, когда он к тебе присосался! Ладно, пусть! Пусть он и нас ссорит! Черт с ним! Если хочешь, так можешь его вместо себя отправить в Париж… Ничего. Проживу и без джинсов! В раймаге их, как ты говоришь, куплю! Ну а зачем он Верке–то голову морочит?! Ей же мозги запудрить любой дурачок может, а этот про заграницу все, про свою тамошнюю жизнь! То да се! Вот, дескать, я! Ездил уже раз в Америку уренгойскую нефть Рокфеллеру всучивать… А там шах кувейтский своей нефтью торгует… Ну да я… А что Верке надо? Да ей и шаха кувейтского не нужно было! Уже сама не своя. Только: Славик да Славик! Тьфу! Клушка деревенская!

Он замолчал.

— Ну–ну! — Василий Федорович внимательно разглядывал сына. — Ты про шаха–то сам придумал или в кино видел?

— В кино, батя! — сглотнув слюну, сказал Виктор. — Внука тебе принесет в подоле, вот тогда и будет на всю жизнь кино! Ты что, еще не раскусил этого субчика?

— А что? — побарабанив пальцами по столу, сказал Василий Федорович. — Что ты, собственно говоря, против него имеешь? По–моему, Вячеслав Аркадьевич — вполне приличный человек.

— Он — приличный? — Виктор захохотал. — Да он себе, батя, скоро родимое пятно отрастит, чтобы на Горбачева походить!

— Ладно! — Шершаков хлопнул ладонью по столу. — Хватит! Ты в своих бабах вначале разберись, а потом на сестру наговаривай!

Виктор диковато посмотрел на отца и, схватив спиннинг, вышел, изо всей силы хлопнув дверью.

Поздно вечером, когда сгущались над рекой белесые сумерки, Василий Федорович снова сидел на пристани рядом с Лешкой Тумбочкиным.

— Вы уж извините, дядь Вась! — виновато говорил двенадцатилетний изобретатель. — Это я так. Как–то неожиданно было увидеть вас в таком костюме…

— Да я и не сержусь, — сказал Василий Федорович. — Ты лучше скажи, Алексей Арсеньевич, как с изобретением дела продвигаются?

— Никак, дядь Вася, — мальчишка опустил голову.

— Как это никак?! Я ж говорил отцу, чтобы он тебе набор отдал… Что же, не отдает?

— Отдал. Отдал он набор, дядь Вася… Просто я другим вопросом сейчас занялся. Помните, я обещал насчет вас подумать?

— Ну? Так что? Придумал что–нибудь?

— Нет пока, — Лешка вздохнул. — Вы знаете, дядь Вася, я уже столько книжек из библиотеки просмотрел, чтобы найти что–нибудь про наш поселок… Только ничего нету в книжках. Вернее, почти ничего нет. А то, что есть, знаете, непонятно как–то получается. Вот, например, в путеводителе по нашей области написано, что название поселка Вознесиха встречается уже в документах двенадцатого века, а в другом путеводителе сказано, что монастырь Вознесенский основали только в шестнадцатом веке… Понимаете?

— Понимаю… — пожал плечами Василий Федорович. — Ну и что?

— Ничего, конечно… Просто непонятно… Если название от монастыря происходит, то как же тогда поселок с таким названием мог еще до монастыря существовать? Но я докопаюсь, дядь Вася. Обязательно докопаюсь. — Лешка встал. — Побегу я… — виновато проговорил он. — Домой надо, а то опять мамка ругаться будет.

Лешка убежал, и Василий Федорович остался один на пристани.

Тускловатые, разбегались вдоль реки огоньки бакенов. Тихо было… Донесся с дороги чей–то смех… Василий Федорович встал и медленно побрел к дому.

Он уже поднимался по деревянным ступенькам к калитке, когда снова услышал приглушенный смех. Смех раздавался из палисадника.

— Кто там? — спросил Василий Федорович, вглядываясь в сумерки.

Никто не ответил ему.

— Это ты, Вера, здесь?

— Я, папа… Я… — ответила через несколько мгновений дочь.

Ссутулившись, Василий Федорович вошел в дом.

По пути он заглянул в боковую комнату.

Постель Вячеслава Аркадьевича стояла неразобранная.

Глава десятая

Нет! Вячеслав Аркадьевич даже и предположить не мог, что вляпается в такую глупейшую историю.

Утром он, как обычно, направился умываться на реку. Там, на мостках, задумчиво сидел Василий Федорович.

— Доброе утро! — приветствовал его Баранцев.

— Доброе утро… — Василий Федорович, не отрываясь, смотрел на зеленые, мягко колеблемые течением водоросли.

— Ехать вам надо, Вячеслав Аркадьевич, — тихо и как–то даже застенчиво проговорил он.

— Мне?! — Вячеслав Аркадьевич выплюнул белую от зубной пасты воду. — Куда?

— В город… — разглядывая водоросли, ответил Василий Федорович. — Куда же еще?

Баранцев сел рядом с Василием Федоровичем.

— А в чем, собственно говоря, дело? — спросил он, хотя уже все понял. И надо же было ему вчера промолчать в палисаднике. Черт знает, какое ребячество на него нашло!

— Да дело–то такое, что и не скажешь о нем словами, — вздохнул Василий Федорович. — Домашнее дело, и тут не говорить надо, а просто уехать.

Лицо Баранцева чуть покраснело.

— Нет! Я право не понимаю, почему я должен уехать? Но если вы, конечно, настаиваете… — голос его чуть дрогнул от сдерживаемой обиды. — Я, конечно, переберусь в Дом крестьянина или в общежитие к водникам. Пожалуйста!

— Да нет! — снова вздохнул Василий Федорович. — И Дом крестьянина на ремонт закрыт, да и дело–то такое, что не перебираться надо, а вообще уехать…

— Вообще?!

— Вячеслав Аркадьевич, — Шершаков укоризненно посмотрел на него. — Ну не ребячьтесь вы! Что мы, в самом деле, так? Ну что тут объяснять еще? Я понимаю, дело ваше молодое, а в поселке у нас скучно. Конечно, я и сам виноват, ну, да что уж сделано, то сделано, и говорить о том нечего…

И ушел, тяжело ступая по мосткам, а Баранцев смотрел ему вслед и никак не мог оправиться от растерянности.

Складывалась глупейшая ситуация. Разумеется, после этого разговора нельзя было оставаться в Вознесихе, но и возвращаться в город тоже пока еще рано. Как он объяснится там? Правда, поговаривают, что Марат Федорович со дня на день уйдет на пенсию, но все равно — зачем ссориться с ним? А главное, все напрасно. Про Париж теперь и мечтать нечего.

Позабыв, что нужно домыться, Вячеслав Аркадьевич вернулся в дом.

Виктор уже проснулся, но все еще валялся в кровати, перелистывая затрепанную книжку. Внимательно посмотрел он на Баранцева.

— Доброе утро! — буркнул тот.

— Доброе так доброе, — ответил Виктор и ухмыльнулся.

Эта едкая, такая всепонимающая ухмылочка Виктора доконала Баранцева. Одеваясь, он чувствовал на себе неотрывный взгляд Виктора.

— Что? — спросил Виктор, когда Баранцев уже повязывал перед зеркалом галстук. — Куда собираешься? Батя, что ли, ляпнул чего?

— К рыбакам хочу сходить! — ответил Вячеслав Аркадьевич и торопливо начал перегружать из чемодана в спортивную сумку сорокаградусную валюту.

— Это ты правильно решил, — ехидно сказал Виктор. — Из Вознесихи без рыбы ехать несолидно.

Баранцев ничего не ответил ему, задернул на сумке «молнию» и вышел.

В коридоре он столкнулся с Верочкой.

— А вы не идете на пожню разве?

— Нет–нет! — быстро проговорил Баранцев. — Нет…

Верочка удивленно хлопнула вслед ему длинными ресницами, потом, соображая что–то, покраснела и, распахнув дверь на кухню, прямо с порога спросила:

— Папка! Что ты наделал, а?

Баранцев, выбравшись из шершаковского дома, побрел по улочке в центр поселка.

Был выходной, и у столовой возле паромной переправы стояла окруженная толпой машина. По субботам меняли в Вознесихе газовые баллоны.

Вячеслав Аркадьевич посмотрел со стороны на эту толпу, потом зашел в столовую. Надо было хотя бы позавтракать.

Все столики были заняты. За ними сидели мужики и пили пиво, а газовые баллоны стояли возле их ног.

Баранцев с тарелками в руках остановился в проходе, выглядывая, куда можно пристроиться.

— Давайте к нам, Слава! — окликнул его однорукий мужичок в фуфайке, из–под которой белел воротничок рубашки. Баранцев поморщился, узнавая школьного завхоза Иннокентия Павловича Сутулова, который несколько дней назад, разыскивая Шершакова, познакомился с Вячеславом Аркадьевичем.

Вячеслав Аркадьевич кивнул и двинулся к сутуловскому столику.

— Ну как? — машинально спросил он. — Решили вы свой неотложный вопрос?

Иннокентий Павлович страдальчески поморщился.

— Увы! — сказал он. — Василий Федорович желает исправить мою нравственность. А я ничего не могу поделать. Увы! Как говорят англичане: «Government whip» [1].

— Да… — вздохнул Баранцев. Он даже не удивился этой столь нежданно прозвучавшей здесь мудрости с туманных берегов Альбиона, как не удивлялся и тому, что в столовой на завтрак подавали только вчерашние щи. — Не знаю, конечно, какой кнут держит Василий Федорович, но за нравственностью он следит строго.

— Дорогой вы мой! — обрадовался Иннокентий Павлович, узрев в Баранцеве собрата–полиглота. — Да ведь жизни от него, понимаешь ли, нет! Я вот, например, жду не дождусь, когда он в Париж уедет. Хоть тогда вздохну спокойнее!

Помимо знания языков Иннокентий Павлович славился в Вознесихе как непревзойденный мастер раскалывать людей на выпивку. Коренной вознесихинский мужик, по какому бы делу ни шел, увидев Иннокентия Павловича, сразу забывал обо всем и покорно пропивал всю наличность, даже если Сутулов и не вступал с ним в разговор.

А с Баранцевым Сутулов беседовал по душам, временами вставляя в свой разговор изысканно–книжные английские выражения! Где уж тут было устоять расстроенному человеку?

Одним словом, не прошло и получаса, а Баранцев выставил уже вторую бутылку, и даже сам выпил за компанию. Конечно, он захмелел только чуть–чуть, но и этого было достаточно, чтобы должным образом оценить призыв Сутулова пойти на контакт с природой, то есть, захватив оставшуюся выпивку, устроиться на живописном берегу реки.

— Вообще–то… — нерешительно запротестовал Баранцев. — Я к рыбакам хотел сходить.

— Рыбаки сами прибегут к нам! — отвечал ему Сутулов, и Вячеслав Аркадьевич, покачнувшись, встал.

— Пойдем! — отчаянно сказал он. — Только в этом, может быть, и заключается выход…

— Какой выход?

— Выход для всего человечества в том, чтобы слиться с природой…

— Правильно, Слава! — согласно кивнул Сутулов. — Это очень хороший, Слава, выход! Да я тебе Слава, сейчас такое место покажу, что ты потом внукам про него рассказывать будешь.

И он повел Вячеслава Аркадьевича по тесным от разросшихся деревьев улочкам поселка, вначале вдоль реки, потом по переулку мимо школьного пруда, на берегу которого рядком сидели коты и, шевеля усами, внимательно смотрели на рыб.

— Можно бы слить из пруда воду, вот и рыба бы была… — раздумчиво сказал Сутулов. — Да видишь сам, сколько тут сейчас котов караулит. Зараз ведь расхватают. Это попозже вечером надо, когда спать уйдут караульщики полосатые.

— А! — сказал Баранцев. — Ты мне слияние человека с природой обещал.

— Уже недалеко! — заверил его Сутулов. — Сейчас дотопаем!

Миновали мостик через ручей и остановились. Баранцев удивленно покрутил головой. Прямо перед ним, заросший со всех сторон лопухами, стоял троллейбус со вздернутыми вверх к линии электропередачи усиками токоснимателей.

— Вот это и есть контакт! — горделиво сказал Сутулов. — Нравится, Слава?

— Нравится! — тряхнул головой Баранцев. — А куда мы поедем на нем?

— Далеко, Слава! — распахивая перед гостем дверку троллейбуса, отвечал Сутулов. — Можно на край света, а можно еще дальше. Мы быстро сейчас поедем!

Поехали и в самом деле очень быстро, и скоро — редко такое бывало с ним — Вячеславу Аркадьевичу неудержимо захотелось посоветоваться с милым другом Кешей. Ничего не утаивая, рассказал он про все.

— Пустяки! — утешил его верный товарищ. — Все пройдет, Слава… Все наладится, и вообще, Слава, разве это главное?

После выпитого и Баранцеву тоже казалось, что все произошедшее не так уж страшно. Он согласно кивнул головой.

— А Василия Федоровича понять можно, — подумав, проговорил Сутулов. — Есть у него очень крупный недостаток. Хороших людей он избегает. Вот, например, я или какой–нибудь замечательный мужик предложит ему войти в компанию… Нет, не пойдет. Это его и губит. Очень он серьезно ко всему относится… А жизнь–то, понимаешь ли, Слава, такая, что серьезно к ней относиться никак нельзя.

Глава одиннадцатая

Вот Василий Федорович и сказал то, что он должен был сказать. Спокойно выдержал натиск дочери, узнавшей, что отец выгнал из дома милого Славика. Но хотя и сделал он все, что нужно было сделать, неспокойно было на душе, нехорошо.

Вячеслав Аркадьевич, сам о том не догадываясь, и поступить–то не мог правильнее, когда, не позавтракав, ушел из дома. Во–первых, все поняли, что его несправедливо обидели, а во–вторых, было неясно, что же он станет делать дальше.

Василий Федорович мучился своими сомнениями до обеда — вся семья сегодня так и не пошла на пожню, — а в двенадцать часов вышел на улицу, чтобы найти Славика и договорить с ним то, что не договорил на пристани.

Что именно он будет говорить, Василий Федорович не знал, но что–то еще нужно было сказать обязательно…

В Вознесихе трудно кому–либо потеряться.

Шершаков еще не дошел до столовой, а попавшаяся ему навстречу почтальонша Нюра уже поинтересовалась, куда это повел его квартиранта — в Вознесихе все упорно именовали Баранцева шершаковским квартирантом — завхоз Иннокентий Павлович.

— Не знаю! — ответил Василий Федорович. — Наверное, по своим делам они пошли, Нюра.

И, не доходя до столовой, свернул в переулок, поднимающийся вверх, к роще, где рылись прошлый год археологи и где поставил свой троллейбус Иннокентий Павлович Сутулов, положив начало новой, Троллейбусной улице.

Василий Федорович без труда разыскал друзей.

— Василий Федорович! — обрадовался Сутулов, увидев в своем троллейбусе председателя сельсовета. — А мы уж к вам собирались идти.

— Так чего же не пришли? — Шершаков присел на придвинутый гостеприимным хозяином стул. — И надо было прийти.

— Василий Федорович! — укоризненно сказал Cутулов. — Так ведь я о том и говорю! А Славик не хочет… Не пойду, говорит, и точка!

— Зря! — покачал головой Василий Федорович. — А я смотрю, вы тут серьезно устроились.

— Какое там серьезно! — запротестовал Сутулов. — Мы вас дожидались, да вы задержались… Видите, выпили все! Хотя нет… — Давайте за компанию…

Василий Федорович машинально взял стакан.

— За дружбу! — провозгласил Сутулов, потом взглянул на осоловевшего Вячеслава Аркадьевича и, отставив стакан, похлопал его по плечу. — За дружбу! — сказал он ему и снова повернулся к Шершакову. — А поскольку вы оба друзья, хочу я выпить за мир между вами. Зачем вам обижаться друг на друга? Ну, вышла там неприятность. Ну и что? Не надо принимать ее близко к сердцу! Надо выпить и помириться, а потом пойти к Егорихе и взять еще бутылку калгановки.

— П–правильно! — сказал Вячеслав Аркадьевич. — Ты все правильно говоришь, Кеша!

Вячеслав Аркадьевич услышал свои слова как бы издали, словно их сказал кто–то другой, и ужаснулся тому, что говорит…

Дело в том, что был Вячеслав Аркадьевич человеком сугубо непьющим. Мог он, конечно, выпить рюмку–две, когда требовалось, мог даже прикинуться пьяным, но сейчас происходило нечто ужасное. Этот однорукий завхоз напоил его!

Да–да! Он, Вячеслав Аркадьевич Баранцев, был омерзительно пьян сейчас, и этот пыльным мешком ударенный председатель сельсовета видел его пьяным!

Впрочем, эта мысль вспышкой пронзила его отуманенное алкоголем сознание и тут же погасла.

— За вас, товарищ Шершаков! Далеко пойдете!

И он стукнул своим стаканом о стакан Василия Федоровича.

— Ну вот и замечательно! — обрадовался Сутулов. — Вот и путем все.

— Н–нет, Кеша! — откидываясь назад, пробормотал Баранцев. — Никакого пути нет. Просто ты сам человек замечательный, а так… Н–нет…

— Ну что вы, что вы… — засмущался Сутулов. — Что я? Рядовой труженик хозяйственного фронта, ведущий на досуге скромную научную работу.

— А что? — сказал Василий Федорович, помогая Сутулову уложить Вячеслава Аркадьевича на кровать. — Вы действительно, Иннокентий Павлович, большим человеком могли бы стать. Я, конечно, понимаю, что есть объективные препятствия, трудности, но тем не менее… Человек, он и через физические недостатки пройти может…

— Это вы про руку мою, что ли? — усмехнулся Сутулов. — Эх, Василий Федорович! Очень уж вы упрощенно все понимаете, Василий Федорович, хотя и на международный уровень вышли. Ибо… — он многозначительно поднял вверх палец. — Ибо не тогда девка грех совершила, когда животом обросла, а когда миловалась под кустом.

— Н–нет! — оторвав от подушки голову, проговорил Вячеслав Аркадьевич. — Не надо говорить так, Кеша. Не было этого.

— Лежи–лежи… — погладил его голову Иннокентий Павлович. — Так вот, уважаемый Василий Федорович, и не будем обо мне, ушло мое время. Поговорим лучше об общем деле.

Он придвинулся поближе к Василию Федоровичу.

— Я в курсе! — таинственно сказал он. — Ну, поймите вы, Василий Федорович, они ж люди молодые! Чего ж им друг с другом не дружить? А Слава? Он холостой… У него, может быть, намерения были, а вы его так обидели…

— Иннокентий Павлович! — смущенно сказал Василий Федорович. — Мне–то что? Только ведь и меня понять можно… Я отец…

— Василий Федорович! — возмутился Сутулов. — Что же вы так о моем друге думаете? Слава, он парень не такой… Слава — это же человек!

Баранцев тряхнул головой и открыл глаза. Силой воли природа не обделила его, и он показался сейчас Василию Федоровичу почти трезвым.

— Что тут понимать? — трезво проговорил он. — Вы, Василий Федорович, все правильно сделали. Так и нужно было сказать. Я понимаю вас, Василий Федорович. Вы сказали все правильно, и я, то есть как я выпутаюсь из всего этого дела, уж моя забота, и вы имеете полное право не думать об этом.

— Не то! Не то говоришь, Слава! — перебил его Иннокентий Павлович. — Уже семь часов скоро, а после семи Егориха, такая у нас законница есть, ни грамма не продаст.

Был только один способ избавиться хоть на время от Сутулова.

Василий Федорович посмотрел на часы и вытащил из кармана четвертную бумажку.

— Да, Иннокентий Павлович, — сказал он. — Действительно, могут и закрыть…

Иннокентия Павловича не нужно было долго упрашивать. Не прошло и пяти минут, а он уже шагал, размахивая рукой, по поселковой улочке.

— Что, Иннокентий Павлович, — выставляя две бутылки настойки на калгановом корне, спросила Егориха, — конец учебного года отмечаете?

— Нет! — сказал Сутулов, засовывая бутылки в пустой рукав своей фуфайки. — Тут совсем другое дело. Василий Федорович дочку выдает замуж за моего приятеля Славу… Так вот послал взять. Отметить, значит…

— Это что, Веру?!

— Ее…

— Да она же несовершеннолетняя!

— Ну и что? — не смутился Иннокентий Павлович. — Какое это имеет значение? Я им посоветовал в метрике исправление сделать… Там всего–то года с хвостиком до совершеннолетия не хватает.

Он хотел выйти из избы, но Егориха выбежала из–за буфета и заступила дорогу.

— Подождите, Иннокентий Павлович, — сказала она, задыхаясь от волнения. — Так а жить–то они где будут?

— Да здесь, наверное, — не задумываясь, ответил Сутулов. — Где же еще? Слава уже и дела у Василия Федоровича принимает.

— А сам–то на пенсию?!

— На пенсию? — Сутулов пожал плечами. — А куда ему еще? Дети пристроены… Можно и на пенсию, внуков нянчить.

— И в Париж не поедет?

— А вот этого не знаю! — твердо сказал Иннокентий Павлович. — Про Париж еще разговора не было. Не могу сказать точно, но, наверное, нет… Наверное, зятя пошлет, раз и дела ему уже сдает.

Глава двенадцатая

Утром Баранцев так и не смог вспомнить, чем закончился его разговор с Василием Федоровичем. Нет, он, Вячеслав Аркадьевич, ничего не говорил такого, зато этот завхоз, как его — Кеша, что ли? — усердно подливал водку и все напирал на то, что, дескать, его друг — парень неженатый и хоть сию минуту может шагать в загс.

Василий Федорович, кажется, поначалу с осторожностью относился к этим заявлениям Сутулова, но под конец и он начал говорить, что вообще–то в Вознесихе жить неплохо, и если Вячеслав Аркадьевич и правда надумает жениться, то он, Василий Федорович, только рад будет этому… И с работой тоже можно устроиться. Через полтора года он уйдет на пенсию и должность председателя сельсовета освободится. Нового председателя выбирать будут. А что? Очень даже неплохая работа…

Самое омерзительное было в том, что он, Баранцев, кажется, так и не заснул, все время встряхивался, собирал волю в кулак, пытаясь выглядеть трезвым, и каждый раз ужасался, когда хмель, на мгновение отступив от него, возвращался назад, наваливался всей тяжестью, начисто выдавливая память. И что он еще говорил вчера, что делал — этого Вячеслав Аркадьевич не мог бы вспомнить и под пыткой.

Баранцев застонал и открыл глаза. Он спал в костюме на неразобранной грязной кровати, и над ним поблескивали никелированные поручни. На столе валялись пустые бутылки, скомканная пачка от папирос «Беломорканал» и какие–то черные корешки.

Сморщившись от головной боли, Баранцев сел. Он находился сейчас — о, Господи! — в пустом троллейбусе.

— Эй! — слабым голосом крикнул он. — Есть тут кто–нибудь?

— Есть! — отозвался с улицы вчерашний голос. — Как не быть?

Дверь распахнулась, и в троллейбус вошел Сутулов.

Увидев его, Вячеслав Аркадьевич застонал и снова повалился на кровать.

— Славик! Славик! — встревожился Сутулов. Что с тобой? Плохо тебе? На, дорогой! На, пососи калганчику!

И, схватив со стола корешок, попытался засунуть его в рот Баранцеву.

— Что? — тихо спросил Вячеслав Аркадьевич. — Что вчера было?

— А ничего не было, — пожал плечами Сутулов. — Попили водочки, поговорили за жизнь и разошлись. Ты еще хотел калгановки взять, да уже поздно было к Егорихе.

— А говорили о чем?

— Да обо всем говорили! — неопределенно ответил Сутулов. — Ты вставай, и пойдем скорее…

— Куда?!

— Ну как куда? — Сутулов нахмурился. — К тестю твоему похмеляться пойдем…

Со стороны могло показаться, что под кроватью лопнула могучая пружина — так вскочил на ноги Баранцев.

— К какому тестю?!

— К твоему, конечно. Не я же женюсь.

— А я?! Я женюсь?!

Силы оставили Баранцева, и он пошатнулся.

— Слава! — забеспокоился Сутулов, подхватывая его единственной своей рукой. — Ну не надо так, Слава… Ну не переживай ты! Все равно уже ничего не поправишь. Пошли похмелимся, да и дело с концом!

Только на улице опомнился Вячеслав Аркадьевич.

— Кеша! — сказал он, опускаясь на валун. — Слушай. Сходи к Шершаковым и принеси мой чемодан, а?

— Как это чемодан? — удивился Сутулов. — А похмелиться не пойдешь, что ли?

— Нет! — твердо сказал Баранцев. — Я тебя здесь подожду.

— Ну, я не знаю, — замялся Сутулов. — Как–то неожиданно все это… Не по–людски получается. Вчера вроде бы договорились, что сегодня свадьбу сыграем. Я так и настроился… Ну, думаю, завтра похмелюсь хоть по–человечески, а ты… Нет, Слава, не понимаю я тебя! Не по–товарищески ты поступаешь.

— Не нуди! — попросил Баранцев. — Что я, жениться должен из–за твоей похмелки?

— Ну нет, — Сутулов поморщился. — Я не настаиваю, конечно… Не хочешь жениться, не надо! Но надо же по–человечески… Пойдем сейчас, похмелимся, ну ты и скажешь, так, мол, и так… Извините, дорогие родители, обманул я вас! У меня там, в городе, дескать, своя семья. Жена, двое детей… Обманщик я такой вот… Думал, жена развод даст, а она не дает. Такая вот промашка получилась.

— Да прекрати же! — простонал Баранцев, обхватывая руками голову. — Ну, будь человеком, принеси чемодан, у меня же все документы там! Не мучь ты меня, не мучь, пожалуйста!

— Ну, принесу–принесу, если уж так нужно… Не плачь только, не трави мне душу, она и так у меня растравленная. Принесу я тебе чемодан. Только я все равно не могу понять: неужели ты так и поедешь, не похмелившись?

— Да похмелимся мы, похмелимся! — уразумев наконец, к чему клонит приятель, воскликнул Вячеслав Аркадьевич. — Ты только чемодан принеси, а там все есть, что тебе нужно!

— Что нужно… — передразнил его Сутулов. — Да что я? С товарища хорошего что–нибудь просить буду? Нет! Пусть даже мне и поругаться придется с Василием Федоровичем! Вот еще глупости какие… Ну и пускай он мне всю оставшуюся жизнь отравит! Да мне для товарища хорошего… Слава! Я ж на все для тебя готов! Ты и не выдумывай ничего… Похмелимся как добрые люди, а там хоть трава не расти. Может, вместе и поедем с тобой на троллейбусе моем, если он заведется, конечно.

Не только для одного Баранцева так несчастливо начиналось это утро. Василий Федорович проснулся от крика жены.

— Ты что выдумливаешь, а? — кричала Дарья Степановна. Уперев в бока руки, она стояла напротив кровати, и лицо ее было красным от гнева. — Ты что, я тебя спрашиваю, выдумливаешь, старый хрыч?! Мало того, что постояльца ни за что из дому выгнал, так теперь и дочерь сжить хочешь? Весь поселок уже говорит, что ты дочку несовершеннолетнюю постояльцу спихнул!

— Ты о чем это? — Василий Федорович помотал головой. — Ты чего городишь–то, а?

— Это ты городишь! — закричала жена. — Какие метрики, лужа ты пьяная, подделывать собираешь чтобы в загсе у нее заявление взяли?

— Метрики?! Какие метрики?!

— Да ты что? — Дарья Степановна побагровела — Ты и сейчас надо мной сдювляешься, да?

И она решительно двинулась на Василия Федоровича, но тут в комнату вбежала заплаканная Верочка и бросилась к матери.

— Мама! Мамочка! — рыдала она. — Успокойся, мамочка… Ему все равно ничего не объяснишь, а я уеду! Уеду я! Мамочка!

Натянув штаны, Василий Федорович вышел на кухню.

Там сидел за столом Виктор и пил чай, уткнувшись в газету.

Увидев отца, он оторвался от газеты и подмигнул.

— Что, батя? Подгулял вчера?

— А! — Василий Федорович тяжело махнул рукой.

— Ничего, батя… — философски заметил Виктор. — Все перемелется, мука будет.

Он отложил на подоконник газету и встал.

— А я, батя, уезжаю сегодня, — сказал он. — Я тебя попросить хочу, ты уж не сердись. Это меня, понимаешь, Стелла завела с джинсами да с прочими шмотками, так что, сам понимаешь, такое дело…

— Я–то не сержусь! — ответил Василий Федорович. — Чего мне сердиться? А то смотри, пожил бы еще…

— Да нет, батя… Надо ехать. Стелла одна, а ей сейчас, сам понимаешь, одной–то и ни к чему быть… Я вчера по телефону звонил, так она расплакалась.

— Значит, сегодня и поедешь?

— Сегодня…

— А матери–то сказал?

— Когда же я ей говорить буду, если она с тобой воюет?

— Ну да, — Василий Федорович кивнул. — А чего она разошлась, не знаешь?

— Ой, да не бери ты в голову, батя! — Виктор улыбнулся. — Ну что ты, матери не знаешь? Пришла за молоком соседка и спросила, правда ли, что Вера замуж выходит? Мать удивилась. Откуда, спрашивает, слух такой? А соседка говорит, что Егориха вчера рассказывала. Ну, сплетня обычная… Да я Верке уже посоветовал, пускай со мной едет. И позанимается в городе, и вообще, поговорят здесь тем временем да и забудут.

— Да. Надо ехать, если в институт поступать думает, — вздохнул Василий Федорович.

— Конечно, надо! — Виктор зевнул и потянулся. — Да и мне лучше так… Все–таки поможет, если что.

— Да, — подумав, кивнул Василий Федорович. — Правильно ты решил, Виктор. Вместе вам и надо ехать. А я уж тут сам чего–нибудь да придумаю.

— Ну вот! — поморщился сын. — Ты еще за шантрапышника этого попереживай! Он, не беспокойся, выкрутится… Ладно! — Виктор посмотрел на часы. — Пойду еще подремлю. А ты матери скажи, ладно?

— Скажу! — ответил Василий Федорович.

Виктор ушел, а Василий Федорович прислушался, что там делают в комнате жена с дочкой. Рыдания уже стихли. Доносился только неразличимый шепот. Василий Федорович облегченно вздохнул. Он набрал под краном умывальника пригоршню воды и с наслаждением ополоснул лицо. Вытираясь полотенцем, вышел на крыльцо.

— Дядь Вася! — закричал из соседского двора Лешка. — Подождите меня! Я сейчас вам книжку одну принесу!

Он убежал в дом и тотчас же появился назад с большой книгой в темно–зеленом переплете.

— Вот смотрите! — сказал он и ткнул пальцем посреди развернутой страницы.

Василий Федорович перевернул книжку и посмотрел на обложку. На обложке было написано: «Словарь русского языка XI–XVII вв.».

— Да вы не здесь, дядь Вася! — нетерпеливо проговорил Лешка. — Вы смотрите, где я показываю. Видите? Вот здесь. «Вознесение», а дальше «вознести»… Ну вот, вы еще дальше, дальше. Давайте, я сам прочитаю. Вот! «Вознести». «Вознести жертву — принести жертву. Показал ангел господень место Аврааму вознести богу жертву…» Понимаете?

— Нет, — сознался Василий Федорович.

— Ну тут же все ясно! — удивился Лешка. — Я же объяснял вам. Помните, я говорил про путеводитель по нашей области? Там написано, что селение Вознесиха упоминается еще в документах двенадцатого века, а Вознесенский монастырь был основан только в шестнадцатом. Вспомнили? Ну, вот… Я еще тогда удивился, что несуразица получается. А теперь случайно в этот словарь заглянул и сразу все понял. Селение назвали Вознесихой потому, что здесь еще очень давно древние люди жертвы богам возносили. Они были язычники. А потом уже монастыри появились и все такое прочее… Ну, вот… А монастырь потому и назвали Вознесенским, что в Вознесихе он. Понимаете?

— Алексей Арсеньевич! — посветлел лицом Василий Федорович. — Да ты ведь, парень, в самую точку попал. Съезд–то этот так и называется: мэров всех населенных пунктов, название которых происходит от слова «Вознесение». Вознесение Господне то есть… А раз это ни к какому Господню Вознесению не имеет отношения, то и съезд, выходит, не для нас! Нам ждать надо, пока от Вознесения жертв съезд организуют! Ну, парень! Да ты просто сам не знаешь, как меня выручил! Слушай! Ты, Алексей Арсеньевич, сейчас с этой книжкой беги в троллейбус, где Иннокентий Павлович живет, там у него должен быть Вячеслав Аркадьевич… Видел, наверное, его? Ну, вот… Так ты ему все так же, как мне, объясни. Подробно. Ему, понимаешь ли, очень важно все это знать… Впрочем, подожди… — Василий Федорович замолчал, уставившись на входящего в калитку Сутулова.

— Наше вам! — радостно приветствовал Шершакова Иннокентий Павлович. — Как отдыхали ночью? Супруга в добром ли здравии?

— Я–то хорошо отдыхал, — пристально глядя на Сутулова, ответил Василий Федорович. — А вот интересно мне спросить у вас, Иннокентий Павлович, откуда это нехорошие слухи в поселке пошли, а?

— Какие слухи? — искренне изумился Сутулов. — У нас в поселке только и делают, что слухи распускают. Очень, понимаете ли, мало у наших односельчан духовных потребностей. По этой причине, Василий Федорович, на мой взгляд, и возникают разные слухи. То начнут говорить, что, дескать, цены на водку снизят, а то и на личности перейдут… Тут уж ничего, Василий Федорович, не поделаешь! Это, между прочим, ваша недоработка, да уж что там! У меня сейчас к вам дело деликатное есть.

— Опять, что ли, отсоединили от линии?

— Василий Федорович! — укоризненно проговорил Сутулов. — Ну о чем вы говорите? Вот вы шутите, а у меня человек, может быть, там пропадает. У него голова раскалывается, а таблетки, ну и одеколон, понимаете ли, в чемоданчике, а чемоданчик у вас дома… Вот он и попросил его принести.

— А что Вячеслав Аркадьевич сам–то и не зайдет попрощаться?

— Сам–то? — Иннокентий Павлович поморщился. — Василий Федорович! Он мне не докладывал о своих планах. И вы, пожалуйста, не путайте меня в ваши напряженные отношения. Я уж не знаю, чего вы хотите друг от друга, я вас помирить пытался, целый день вчера на это убил, а толку, как вижу, никакого… Я не знаю, захочет или не захочет он заходить к вам… Нет, не знаю! Может быть, он хочет рубашку свежую из чемодана достать и при всем параде прийти к вам, как и положено… Но, не знаю… А раз не знаю, не буду и говорить. Так что? Вы не отдадите мне его чемодан?

— Да нет, отчего же, — Василий Федорович встал. — Сейчас вынесу. Да, вот еще… Вы Лешку с собой возьмите. Он Вячеславу Аркадьевичу все объяснит, что надо.

— Непременно! — воскликнул Иннокентий Павлович. — Да, конечно, захвачу и прямо с чемоданом и представлю пред светлые очи.

Баранцев сдержал свое слово. Когда Иннокентий Павлович вручил своему другу чемодан, тот, не задумываясь, выставил на стол оставшуюся в чемодане сорокаградусную валюту.

— О! — сказал Сутулов. — Да вы волшебник просто, Вячеслав Аркадьевич! Но погодите! С этим мы успеем еще… Вначале о деле. Имею честь представить вам отчасти и своего воспитанника Алексея Тумбочкина. Удивительно светлый ум и естествоиспытатель. Между прочим, автор проекта подземного перехода на другой берег реки… К вам, Вячеслав Аркадьевич, он имеет, по–видимому, конфиденциальное поручение от самого Василия Федоровича. Так что не буду мешать.

Он действительно вышел, а Лешка с жаром принялся объяснять Вячеславу Аркадьевичу нюансы здешней топонимики.

Когда Сутулов вернулся, то увидел, что Вячеслав Аркадьевич старательно переписывает в свой блокнотик цитату из словаря.

— Иннокентий Павлович! — потупившись, поинтересовался шестиклассник Лешка, — А вы эти бутылки выпивать будете?

— Эти бутылки?! — слегка растерявшись, проговорил Сутулов. — Эти бутылки? Гм… Ну, даже и не знаю, как тебе это объяснить, мой любознательный друг… Это, видишь ли, очень непростой вопрос.

— Я не просто так спрашиваю, — смутился Лешка. — Мне, Иннокентий Павлович, опыт нужно произвести, так я хотел попросить вас поучаствовать в нем, если, конечно…

— О чем речь? — воскликнул, перебив его, Сутулов. — Разумеется, мой юный друг! Ради науки… Располагайте мною, юный Эдисон, в любое время дня и ночи.

— Спасибо! — сказал Лешка. — Это совсем неопасный опыт. Можно бы, конечно, и другого кого попросить, но с вами лучше. Вы все так хорошо понимаете…

— Спасибо! — Сутулов прижал руку к сердцу. — Спасибо, мой юный друг и естествоиспытатель, спасибо за столь безусловное доверие.

И, потирая рукою нос, двинулся к столу.

Глава тринадцатая

Вечером Шершаковы провожали детей в город. Тихая и ясная погода убаюкивала поселок. Мягким вечерним светом окутались притихшие берега.

Дарья Степановна шла рядом с Василием Федоровичем и утирала платком слезы.

— Ты не плачь, мама! — уговаривала ее Верочка. — Если я поступлю, то в конце августа еще приеду на недельку.

— Приедешь! — всхлипнула Дарья Степановна. — Будешь приезжать, как байбак этот! — она сердито посмотрела на сына. — Раз в пять лет…

— Брось, мама! — отвечал ей Виктор. — В будущем году вместе со Стеллой заявимся… И сына захватим, если все хорошо будет.

— А если все хорошо будет, так ты ее к нам и отправь. Корова–то как раз отелится к тому времени, вот и будет молочко свежее…

— Ты же, мама, сдавать корову решила!

— Не выдумливай! — рассердилась Дарья Степановна. — Сено в этом году такое… Докосим с отцом как–нибудь, раз он ни в какой Париж не едет. Да и вы стожок все–таки поставили… Правда ведь, отец?

— Накосим, — согласился Василий Федорович. — Чего же не накосить? И за клюквой походим, и картошку выкопаем.

Так, за разговорами, и вышли к автобусной остановке. Здесь, среди толпы провожающих, как–то заметно выделялся завхоз Иннокентий Павлович Сутулов. Может быть, потому, что был он в новой фуфайке и при новом галстуке. Дополняли этот вечерний костюм тапочки, обутые на босу ногу.

— Ну, наконец–то! — кинулся он к Шершаковым. — А я думал уже, что опоздаете вы… Давайте, давайте в автобус… Вячеслав Аркадьевич места там занял.

Жена потянула Василия Федоровича посмотреть в окошко, как устроились дети. Они и правда уселись рядом с Вячеславом Аркадьевичем. И тот вместе с ними тоже размахивал руками, прощаясь с Василием Федоровичем и Дарьей Степановной.

Василий Федорович облегченно вздохнул.

Баранцев что–то говорил, но через стекло было не слышно, и Вячеслав Аркадьевич начал чертить пальцем на стекле.

Василий Федорович сообразил, что Вячеслав Аркадьевич пытается изобразить букву В, и радостно закивал. Он сам тоже начал чертить на стекле пальцем буквы. Стекло было покрыто пылью, и следы от пальца Василия Федоровича были хорошо видны.

«Вознесиха», — написал Василий Федорович и закивал. Потом написал «Вознесение» и начал мотать головой. Вячеслав Аркадьевич захохотал и — во! — показал Василию Федоровичу оттопыренный большой палец.

Скоро шофер захлопнул дверку, и «Икарус», тяжело покачнувшись, двинулся в дальний путь…

Когда Шершаковы, сопровождаемые Иннокентием Павловичем, возвращались домой, они встретили по дороге юного изобретателя Лешку. С колбой в руке он спешил навстречу им.

— Иннокентий Павлович! — обрадовался Лешка. — А я ищу вас везде!

— Да? — удивился Сутулов.

— Ага! — сказал Лешка. — Помните, вы обещали мне помочь провести опыт?

— А как же… Конечно, помню, многоуважаемый Галилео Галилеевич. В чем же заключается моя миссия?

— Вот сюда… — Лешка показал на трубочку. — Вот сюда подуть надо.

— С превеликим удовольствием! — сказал Сутулов и изо всей силы дунул в трубочку.

Бесцветная жидкость в колбе сделалась грязно–бурой и забурлила, а потом задымилась.

На всякий случай Сутулов поставил колбу на землю и торопливо отступил на несколько шагов.

И вовремя.

Колба уже целиком окуталась дымом и вдруг… лопнула. Со звоном разлетелись по сторонам осколки.

Лешка, по–видимому, и сам не ждал подобных результатов от своего опыта. Ковыряясь пальцем в носу, испуганно смотрел он на однорукого завхоза.

— Однако! — сказал тот. — Однако ваши опыты представляют некоторую опасность для жизни, молодой мой друг естествоиспытатель… Конечно, я рад, что стал свидетелем очередного торжества науки, но все же…

Сутулов говорил, как обычно, ерничая и кривляясь, но непривычная горечь сквозила в его словах, и Василий Федорович, уже двинувшийся было, чтобы схватить естествоиспытателя Тумбочкина за ухо, удивленно оглянулся на Иннокентия Павловича.

— Ах, Алексей Арсеньевич, Алексей Арсеньевич! — пытаясь торопливо зажать в себе горечь, проговорил Сутулов. — Как вам объяснить, мой юный друг, что я тоже был таким юным и дерзким, как вы? Но где она, юность? Все прошло, прошло безвозвратно. Учтите это, Алексей Арсеньевич! Боритесь и не поборены будете. Дерзайте, мой друг! А я… Я уже не нужен здесь. Отремонтирую свой троллейбус и двинусь дальше. Теперь я спокоен за это селение. Здесь приносят в жертву лучших своих сынов. — Он взвихрил светлые Лешкины полосы и легонько оттолкнул его от себя. — Иди, мой друг! Ничего не бери в голову.

— Уши–то не мешало бы ему отодрать за такие опыты… — сурово проговорил Шершаков, когда ошарашенный Лешка убежал прочь. — Ведь в глаза могли осколки попасть!

— Ах, Василий Федорович! — вздохнул Сутулов. — Да надерут ему еще уши и без нас. Так надерут, что совсем ничего от ушей не останется,

— Ну, это–то да… — кивнул Шершаков. — Это вы верно, Иннокентий Павлович, заметили. Но уж лучше по–домашнему, по–родственному наставить на путь, чем если другие наставлять будут.

— Не знаю, Василий Федорович! — сухо ответил ему Сутулов. — Возможно, и так. Я–то как–то всегда один был, так что не могу судить, что лучше…

И снова непривычная горечь послышалась Василию Федоровичу в его голосе.

— Так вы серьезно, Иннокентий Павлович, думаете дальше двинуться? — спросил он.

— Да… Думаю, что скоро смогу вас порадовать этим, товарищ Шершаков.

— Ну вот уж и порадовать. Да мы тут уже привыкли к вам за эти–то годы. Скучновато, пожалуй, теперь без вас будет.

— Не расстраивайтесь! — утешил его Сутулов. — Не будет меня — будут другие. Не где–нибудь — в Вознесихе живете.

— Ну и куда же подадитесь теперь?

— Не знаю… — пожал плечами Сутулов. — Сами понимаете, не везде на троллейбусе проедешь. Ну! Спокойной вам ночи, Дарья Степановна. Всего хорошего, Василий Федорович.

И он быстро свернул в свой переулок.

А Василий Федорович задумчиво посмотрел ему вслед и зашагал торопливо за ушедшей вперед женой.

— Клюквы–то надо постараться сейгод побрать. Бабы говорили в ларьке, по два рубля ее принимать будут… — сказала, не оборачиваясь, Дарья Степановна.

— Поберем… — кивнул Василий Федорович.

— Надо побрать. Веруньку одеть пора.

— Оденем…

Хорошо было…

Обычная жизнь окружала Василия Федоровича, это и была его жизнь. А каждый человек должен жить только свою жизнь… Даже если это и вознесихинская жизнь. Чужой жизни никому не надо.

Эту мысль обдумывал Василий Федорович уже сидя на кухне, в своем опустевшем доме.

Он, не торопясь, пил чай, когда от близкого взрыва задрожали вдруг стекла.

— Что это? — испуганно перекрестилась Дарья Степановна.

Василий Федорович выскочил на крыльцо.

Из соседнего, тумбочкинского дома выскочил в это мгновение Лешка и юркнул в заросли малины. Следом за ним выбежал на крыльцо его отец.

— Выпорю! — заорал он, озираясь вокруг и потрясая ремнем, зажатым в руке. — Выпорю, химик такой едрит твою мать! В дом нельзя спокойно войти, рвется все!