Майор, спеши меня любить

11. Допрос или пристрастие

В душе я понимала, что когда-нибудь придет минута, когда придется содрать с себя кожу. Фигурально, конечно. И, видимо, сейчас то самое время с дрифтом тормозит у моих ног.

Исподволь изучаю крайне неприятного человека. Не могу поверить, что он родной брат Громобоя. Коренастый, крепкий как пень, который не вырвешь из земли просто так. Он корнями уходит в землю на много метров, с таким биться себе дороже.

Задавит. Задушит. Высушит.

Если Громобой производит впечатление опасности, но при этом ему доверяешь, потому что Миша внушает что-то такое, от чего веришь. Ему хочется подставить шею.

Федор же отталкивает. Ни малейшей эмпатии, ни луча хотя бы отдаленно напоминающее даже не добро, хотя бы сострадание или понимание. Человечность на границе «ноль».

Передо мной цербер.

— Изучала литературу? Несла ли ее в массы?

Отшатываюсь.

Какая литература, если я там занимала положение совсем иное.

Вопрос настолько выбивает из колеи, что ни сразу нахожусь с ответом.

— Я ничего такого не читала. Тем более никого не привлекала. Вы о чем?

— Все читали, а ты нет? — тон голоса меняется на издевательски сочувствующий. — Как так?

Мне становится противно. Там было в избытке, да. Но я и пальцем не касалась трудов религиозного фанатика. Если не считать трех раз, когда вынуждена была перепечатывать. Вчитываться не старалась, потому что понимать не хотела, что за фигня была.

— Не читала. Я не являлась той, за кого вы стараетесь меня выдать.

— Допустим. На каких собраниях была? Что там происходило?

Смотрю Федору между бровей. Отрешенно замечаю, что у него и брата очень похожий изгиб. Только у старшего Юматова он плавнее. И Михаил красивее. Невольно перед глазами образ всплывает. Границы восприятия расплываются, тают. Все захватывает лишь один.

Жесткие забранные назад волосы. Сжимаю пальцы. Стыдно признаться, но мне иногда хочется коснуться их, почувствовать, как рассыпаются под пальцами. Прямой нос, упрямо сжатые губы. А борода … Миша, как богатырь. Мощный, грубоватый, но это чертово «но!». Оно мне покоя не дает.

Федор нагибается, заглядывая мне в глаза. Типа, куда уставилась. Его взгляд неприятен и цепок. Глаза черные-черные, хваткие и злые. Вырывает из приятных воспоминаний. С шумом и треском возвращает в трескучую реальность.

— Меня заставили. Была один раз.

— То есть тебе разрешалось быть один раз почему? Особое положение?

Молчу. Внутри снова замыкает. Пусть хоть режет — не скажу! Никогда не скажу.

— Ты можешь не ходить, голубица.

— Не называйте меня так. Я — Яна.

— Имя плохое. Благости в нем нет, — поет сладкоголосо первая помощница Никодима.

Меня передергивает. Поджимаю ноги, отворачиваю шею до хруста.

— Иди, дитя, приготовься к исповеди.

Дрянь! Дрянь! Дрянь! Ненавижу ее!

Хочу встать и уйти. Но я никогда этого не сделаю и как бы ни был Федор неприятен, понимаю, там было бы еще хуже. Потихоньку вздыхаю, пытаюсь успокоиться. Миша же меня не отдаст, да? Он обещал помочь. Значит прямой угрозы нет. Нет же?

Но зачем-то меня наедине с Федором оставил. Пошел на доклад к какому-то Антоновичу, а если это постановка и все специально.

В душе подлой змеей растет недоверие, обида и разочарование. Наматывается противным липким комком. Слой за слоем, пласт за пластом. Раздирает, обескровливает. Вновь накатывает беспомощная безнадега.

Да кто я есть Громобою? Несчастная дворняжка, подобранная на улице из жалости. Он даже … Я даже ему не нравлюсь, как объект симпатии. То есть как женщина не интересую. Внезапный явно осознанный факт размазывает вялый стук сердца по организму. Оно начинает дергаться с перебоями. И я понимаю, меня ранит равнодушие Юматова.

Никому нельзя доверять, всплывают в памяти слова отца, когда погибла мама. Я их запомнила на всю жизнь. Только не помогло, попала как цыпленок в суп. Маленькая несчастная дурочка.

— Не было никакого положения, — огрызаюсь.

— Серьезно? Пусть так.

Будто издеваясь улыбается. Вот правда, какой же омерзительный. Всю мужскую красоту маской безразличия смазывает. Про таких говорят «мент», хоть трижды полицейским обзови. Ментяра!

— Иерархия секты. Кто главные? Имена? Живо! — повышает голос.

От рыка вздрагиваю. Не дав понять ничего, он добавляет.

— Я тебе не Миха очарованный. Поняла? Или ты говоришь или …

Неожиданно становится обидно. Несмотря ни на что, ярко ощущаю потребность защитить Юматова хотя бы словесно.

— Неправда. Михаил не очарован. Он сострадающий человек в отличие от вас, Федор Иванович. Человек хочет мне помочь. Это все. Не нужно наговаривать лишнее.

— Ты посмотри, — насмешливо тянет. — Защищает.

Коробит от неприкрытой издевки. Кажется, что от гнева мое лицо идет пятнами. Щеки жжет, сушит губы и язык. Попросить воды не решаюсь, боюсь снова начнет язвить и унижать.

— Я говорю правду. Где Михаил? Наша беседа не похожа на нормальную.

— А ты что хотела, а? Думаешь поверю, что ты чистенькая? Да я такого тут насмотрелся, — сплевывает в сторону. — Понимаешь в чем тебя подозреваю?

— Нет! — кричу.

— А побеги из дома? Когда тебя с собаками три раза искали? Думала не нарою? Ты патологическая беглянка и лгунья, Одинцова.

Зажимаю уши. Зажмуриваю глаза. Почти не дышу, пока вдруг не слышу голос Громобоя.

— Ты че, Федь? — хлопает дверью Юматов. Его лицо багрового цвета. — Какого ты на нее орешь?!

— Все норм. Что надо я выяснил, — поднимается. — Это еще не все, Яна Одинцова, — немного склоняется ко мне.

Бросаю взгляд на Юматова. По лицу перекатываются багровые волны. Громобой застывает двухметровой глыбой. От него идут тяжелые удушливые волны ярости. Миша делает маленький шаг вперед, сжимая пудовые кулаки, рычит.

— Ян, выйди из кабинета. Бегом!

Быстрее ветра выношусь за дверь и без сил падаю в неудобное кресло. Последнее, что слышу, как Юматов рявкает на Федора. Слышу гул, пока дверь сильнее не прихлопывается и звуки совсем исчезают.

Вытираю взмокший лоб, отдираю от спины влажный свитер. Во рту сухо от пережитого, как в пустыне. Если не попью, упаду в обморок. В коридоре нет никакого кулера. Это и понятно, откуда ему взяться.

Ищу туалет. Хотя бы умоюсь. Пока плещусь под треснувшей раковиной, слышу свое имя и тяжелые бухающие шаги.

— Яна, — сдержанный рык полный гнева. — Яна, блядь ты куда делась!

Стряхиваю капли, приглаживаю влажные волосы и выхожу. Юматов налетает нечаянно. Ойкаю, пищу. Не дав опомниться, Миша прижимает к себе, помогает с опорой, иначе свалилась бы.

— Испугалась? — таранит взглядом.

Он злой и чужой. Один лишь стук сердца семафорит о беспокойстве? Или? Что выражает ускоренный молот не знаю.

— Нормально. Он плохой полицейский, ты добрый. Да? Такую избрал тактику, Михаил Иванович Юматов?