Майор, спеши меня любить

25. Аффект?

Подползаю к двери. Доски хоть и редкие, но крепкие. Там цепь и замок амбарный. Вокруг тишина. Глухой лай собак. Судя по голосу собаки здоровенные. Забиваюсь в угол, зарываюсь в охапку сена. Деревня какая-то. Знать бы, где я.

Хлопаю по карманам. Ни черта! Пусто. Это предсказуемо. Все отобрано.

Изо рта вырывается пар. Снова подкатывает истерика. Душу, как могу. Вот не время сейчас киселиться. Надо держаться. Сжимаю зубы и кулаки. Я вынесу. Я все выдержу.

Миша стал моим первым. Значит, Никодиму ничего не достанется. Все! Лопнула его мечта. Чертов извращенец! А порченую он меня не тронет.

— Иди, дитя, расскажи о своих грехах.

— Мне не в чем каяться.

— Разве? Ядвига о тебе сильно беспокоиться.

— Ядвига заботится лишь о счетах отца, — дерзко отвечаю.

— Вот, — назидательно палец поднимает. — Ропщешь. Садись, дитя, ближе. Вот сюда, на колени. Поглажу твою грешную головку.

Фу-у!

Как вспомню, так вздрогну. Мерзкая сальная тварь. Я слышала о нем всякое в секте. Наклонности живого бога скрывались узким кругом людей. Для остальных Никодим был сила и мощь. Каждое слово, как гиря. Талантливый оратор, организатор. Один из самых богатых людей в округе. Как я поняла со временем.

Долго думала, ну почему я попала в круг его зависимости? Все оказалось просто. Внешность, о которой грезил главарь общины, совпала с ожиданиями. Сладострастная пакость с вечно влажными мясистыми губищами.

Зажмуриваюсь. Оттягиваю воротник, дышу на кожу чтобы согреться. Так тоскливо! Миша-а, найди меня. Найди меня, пожалуйста! Не могу больше жить так. Если не дай Бог в скит увезут, никогда оттуда не выберусь.

Однажды послушала ночью, как туда кого-то отправляли. Крики, стоны, смех. И все! Говорят, подхода и подъезда туда нет. Даже с вертолета среди огромных крон не рассмотришь строения. Все сделано хитрым образом. Спаси и сохрани, там не место, а живая могила.

Как глупо, что вышла из квартиры. Подумать не могла, что по-идиотски попадусь.

Думай, Янка. Думай!

Не паниковать. Командую себе, диктую. Не велю раскисать, расстраивается, хотя ощущения рвутся натянутой струной в небо. Дрожу и звеню. Убеждаю себя, что от холода.

Вдалеке раздаются шаги. Приникаю ухом к ледяной стене, пытаюсь сориентироваться. Шаги мелкие, легкие. Значит, женщина.

Потом раздается кряхтенье и оханье. Звенит что-то. Настороженно подползаю к двери, там тень.

— Кто здесь? — спрашиваю.

— Я, Яночка. Не бойся.

В душу заползает злость. Устинья! Наушница и первое доверенное лицо Никодима по особым вопросам. Старая тварь!

Душа заполняется злобой. Трясусь от негодования. Мигом накрывает плотным одеялом трясучей ненависти. Сколько трясогузка пакости сделала не сосчитать. Ее все молодые девчушки общины ненавидят. Ласково говорит, приторно, будто нараспев, все по голове погладить пытается. А когда розгами наказывает, аж потеет от удовольствия.

Открывается закорузлая дверь. Вползает старая бобриха. В руках держит какую-то чашку. Запирает дверь и заводит снова трещетку. Как меня искали, как соскучились. Одновременно ставит толстую свечу на пол, зажигает. Помещение озаряет тусклый свет.

— Чего пришла?

— Что ж ты неласковая, дитя?

— Какой еще быть? Думаешь рада, что поймали.

— Мы ждем тебя, — укоризненно смотрит. — Стерпишь наказание и начнется райская жизнь.

— Какая же? — с усмешкой спрашиваю.

— Поешь, — пододвигает чашку с бурдой.

Вытягиваю ногу и переворачиваю. Лицо Устиньи вытягивается.

— Из твоих рук пусть пес помойный ест.

— Отбилась от лона, дева, скорбно поджимает губы. — Ну ничего. Доедем до места, вмиг по-другому заговоришь.

Тетка садится в угол, шевелит губами. Грустит, печалится. Я за ней наблюдаю. Вот никогда не спрашивала, а вдруг повезет? Я же знаю ее подлую душу.

Оглядываюсь, вслушиваюсь. Рядом вроде бы никого. Нервно облизнув губы, шепотом зову.

— Слышишь, Устинья.

— А?

Любопытный взгляд ползет по лицу. Мерзкий крючковатый нос нюхает воздух, будто заранее пытается определить, что витает в невесомости. Хитрая. Жадная.

— Отпусти меня. Вот прямо сейчас.

Устинья всплескивает руками. Тихо смеется.

— Ты чего удумала?

— Я тебе кулон отдам, — показываю цепь на шее. — Сама знаешь сколько он стоит.

Тетка сглатывает слюну. Жадно ощупывает взглядом увесистую цепочку с висящим камнем. Лишь на миг в лютых глазах мелькает сомнение. Потом опускает взгляд в пол.

— Нет. Худо потом придется.

— Придумаешь что-нибудь. Ты изворотливая.

— Не подбивай. Не поддамся. Хватит!

— Устинья!

С расторопностью вскакивает, вылетает из сарая. Вертит башкой туда-сюда и заходит назад. Упирается лбом в доски, тяжело дышит. Одолевает жадность-то. Я от волнения еложу под сеном руками, неожиданно нащупывая небольшую дубинку. Сжимаю, как последнее спасение.

— Не искушай, — скрипит злобно. — Ты Никодиму обещана. Поняла? Так что тебе одна дорога.

Взрывает внутри. Подлючая Ядвига! Отдала на перевоспитание, сволочуга проклятая. Интересно, сколько заплатили за меня. Как же тяжело быть ненужной всем, боже мой.

Коплю в душе яду побольше.

— Тетка, слушай. Слышишь? Никодиму сраному ничего не достанется. У меня жених есть. Он меня искать будет. А все, что извращенец ваш желал, парню досталось. Так что — все! Распрягайте!

Устинья падает на пол прямо задницей. Ошарашенно охает, что-то воет. Так противно, так мерзко. Так ужасно все!!! Ненавижу всех! Ненавижу-у-у!

Меня замыкает. От пережитого свет в глазах выключает. Сама себе не принадлежу, проваливаюсь в вату.

В памяти все белое. Прихожу в себя лишь тогда, когда обнаруживаю себя стоящей рядом с теткой в руках с той самой дубиной.

На полу, припорошенном снегом, капли крови.