Михаил Васильевич Ломоносов. Том 2

Глава IX.

Около 1747 года, когда Ломоносовъ сдѣлался Профессоромъ Академіи, это знаменитое ученое заведеніе было совсѣмъ не таково, какъ при началѣ своемъ. Тамъ засѣдали, правда, Миллеръ, Ломоносовъ, Рихманъ, Крашенинниковъ , Штелинъ , Гришовъ , Профессоры , достойные уваженія, и Адъюнкты: Поповъ , Красильниковъ, Тепловъ, люди очень хорошіе; но уже не было славныхъ въ ученомъ мірѣ именъ Эйлера, Бернулли, Делиля, Гмелина, и другихъ. Сверхъ того, Академію раздирали несогласія, раздоры, и одною изъ главныхъ причинъ была неопредѣленность занятій Академиковъ. Они были вмѣстѣ и кабинетными учеными, и классными преподавателями, и услужниками въ чуждыхъ имъ дѣлахъ , какъ уже говорили мы прежде. Регламентъ, утвержденный Императрицею въ 1747 году, мало пособилъ этому. Профессоры ссылались другъ на друга , часто

выставляли свои заслуги одинъ передъ другимъ , добивались окладовъ за свои лишнія занятія , и ссорились. Другою изъ причинъ къ ссорамъ былъ— странно сказать ! — Тредьяковскій , также Профессоръ своей знаменитой Елоквенціи. Этотъ человѣкъ безпрестанно пораждалъ несогласія , бранился , жаловался , не былъ доволенъ ничѣмъ и никѣмъ. Въ одномъ находилъ онъ мало ума, въ другомъ мало учености, но больше всѣхъ ненавидѣлъ , порицалъ и старался унижать Ломоносова , потому что между ними дѣло шло о самомъ щекотливомъ предметѣ , литтературной славѣ ! Ломоносовъ былъ поэтъ ; Тредьяковскій почиталъ себя поэтомъ. Послѣ этого неудивительно , что , при зломъ характерѣ своемъ, послѣдній изыскивалъ всѣ средства вредить первому. Онъ вмѣшивалъ въ это и своихъ товарищей: надобно было или вмѣстѣ съ нимъ преслѣдовать Ломоносова, или пристать къ другой сторонѣ, потому что не льзя сказать къ партіи Ломоносова. Его партію составляли : здравый умъ, правота, дарованія, а это никогда не соединитъ многихъ, и слѣдовательно иногда удавалось безтолковому, желчному Тредьяковскому вооружать страсти и вредить нашему поэту, хоть не прямымъ путемъ, потому что, надобно признаться, не всегда Ломоносовъ и самъ по себѣ жилъ согласно съ своими сочленами. Пылкость часто

увлекала его въ рѣзкія объясненія , которыми не могъ онъ угодить имъ , такъ что, почти можно сказать, единственнымъ другомъ его былъ Профессоръ Рихманъ. Миллеръ не держался ни чьей стороны и оказывалъ совершенное хладнокровіе и безпристрастіе при всѣхъ раздорахъ , хоть составлялъ важное лицо въ Академіи, потому что былъ однимъ изъ старшихъ членовъ ея и Секретаремъ Конференціи. Историческій классъ его былъ уничтоженъ, при новомъ преобразованіи Академіи, и Миллеръ, собственно , оставался безъ мѣста ; но, какъ-бы въ замѣну этого, онъ получилъ званіе Исторіографа Имперіи. Другіе почти всѣ были незначительны. Штелинъ не являлся въ Академію , съ тѣхъ поръ какъ сдѣлался однимъ изъ учителей Наслѣдника Престола, Петра Ѳеодоровича, и сохранялъ только званіе Профессора; Ададуровъ также удалился , потому что его опредѣлили учителемъ Русскаго языка при Великой Княгинѣ Екатеринѣ Алексѣевнѣ, съ самаго ея прибытія въ Россію. Ломоносовъ часто жалѣлъ объ ихъ отсутствіи, потому что и тотъ и другой искренно уважали и любили его , и съ ними онъ былъ-бы гораздо сильнѣе въ Академіи.

При такомъ порядкѣ дѣлъ прошло почти два года. Жаръ къ наукѣ и поэтическій огонь не угасали въ Ломоносовѣ, но онъ тяготился сво-

ею жизнью, потому что мало видѣлъ участія, защиты , покровительства. Знатные пріятели его, особенно Иванъ Ивановичъ Шуваловъ, доставляли ему нѣкоторыя удобства въ жизни и даже пріятныя минуты ; но извѣстная всѣмъ благосклонность ихъ къ нему была главнымъ преимуществомъ, послѣднимъ выводомъ этой пріязни , и Ломоносовъ уже вполнѣ постигалъ, какъ не надежна такая опора. Онъ видѣлъ что его раздѣляетъ множество разныхъ отношеній со всѣми, кто изъ высшихъ сановниковъ изъявлялъ ему самую вѣжливую пріязнь. Въ своемъ семействѣ, которое составляли жена и дочь его, находилъ онъ истинную отраду отъ заботъ и огорченій ; тутъ отдыхалъ онъ отъ своихъ, часто тяжелыхъ трудовъ. Но время романическихъ , пастушескихъ обольщеній уже миновалось для него. Въ доброй своей Христинѣ онъ видѣлъ милую хозяйку, добрую мать своего дитяти, любящее его существо, и самъ любилъ ее , уважалъ, гордился ею ; но эта любовь уже давно потеряла для него то очарованіе, которое видѣлъ онъ въ ней когда-то, въ Марбургѣ , когда Христина въ передничкѣ пробѣгала мимо его студенческой кельи, и онъ бывалъ готовъ отдать всю жизнь свою за то , чтобы она еще разъ прошла мимо его оконъ. Это была любовь уже отчетливая, благоразумная , разсудительная , недостойная

имени любви, любовь въ чепцѣ и блузѣ, подбитая ватой, съ ключами въ рукахъ, съ рабочимъ мѣткомъ вечеромъ, съ напоминаніями о завтракѣ по утру.... О, это была уже не поэзія, а какая-то часть хозяйства, статья изъ книги домашняго расхода. ...

Что оставалось еще для утѣшенія ? Дочь ? но это была поэзія будущаго, прелестная игрушка, Англійскій эстампъ для глазъ, милый слѣдъ жизни прошедшей. ... священный залогъ, который требовалъ попеченій, заботъ , и награждалъ за это тихими, усладительными, но спокойными ощущеніями.

Спокойствіе !... Но было-ли оно участью души, ненасытимой ощущеніями новыми, сильными, огненными? Могъ-ли влачить обыкновенную цѣпь жизни человѣкъ, находившій услажденіе только въ бурной , кипучей дѣятельности? Ни оковы классицизма, ни тяжелыя испытанія судьбы, ни счастье семейственное, ни что не исправило его, и еще меньше могло исправить что нибудь въ то время , когда онъ былъ уже въ полной силѣ мужественныхъ лѣтъ, когда характеръ его принялъ твердыя формы, когда умъ освѣщалъ для него печальную существенность , сердце было разочаровано, а онъ еще видѣлъ себя далекимъ отъ цѣли, къ которой стремился съ юныхъ лѣтъ. Часто соображалъ онъ свои труды и невольно говорилъ самъ

себѣ: «Еще какъ мало сдѣлано !» А между тѣмъ роковыя сорокъ лѣтъ приближались! «Я все еще только приготовляюсь: когда-же начнется пора истинной дѣятельности ? Знанія, которыя пріобрѣлъ я, не больше какъ средства. Нѣсколько стихотвореній , гдѣ не могло запасть много искръ моего духа, потому что большую часть ихъ писалъ я не по волѣ — вотъ почти все, что сдѣлалъ я до сихъ поръ ! Гдѣ мои открытія въ наукахъ ? Гдѣ важныя преобразованія въ Словесности ? У меня тма плановъ, тма намѣреній , но какъ могу я исполнить ихъ , когда безпрестанно долженъ защищаться отъ этого роя мухъ и комаровъ , которые почитаютъ себя людьми!»

И тоска невольно западала въ его душу. Онъ начиналъ опять прибѣгать иногда къ пагубному средству : забыть свои душевныя тревоги. Но онъ помнилъ до какихъ ужасныхъ обстоятельствъ доводили его эти средства забвенія, и только самые непріятные случаи заставляли его топитъ въ винѣ часы горя. Ни кто не видалъ его хмѣльнымъ , но внимательные враги замѣчали въ немъ иногда неестественное одушевленіе. Случалось , можетъ быть , что онъ приходилъ и въ собранія Академіи не съ однимъ своимъ природнымъ огнемъ. Довольно для злобы и зависти: изъ этого сдѣлали самые оскорбительные выводы.

Однажды» когда Ломоносова не было въ засѣданіи, Тредьяковскій осмѣлился сказать:

— Товарищъ нашъ Г. Ломоносовъ не приходитъ два засѣданія сряду.

«Можетъ быть боленъ ,» возразилъ ему Рихманъ, не отводя глазъ отъ бумаги , которую читалъ онъ.

— Да , это то-же болѣзнь ! — съ ядовитою усмѣшкою воскликнулъ Тредьяковскій.

« Что хотите вы сказать ?» спросилъ Рихманъ, поглядѣвши на него пристально.

—Я думаю, вы знаете это лучше меня. Вѣдь Михайло Васильевичъ другъ вашъ!

Онъ хладнокровно взялся за перо и будто хотѣлъ что-то писать.

Но пылкій Рихманъ не далъ ему такъ легко отдѣлаться. «Если вы хотите сказать что нибудь оскорбительное для моего друга, то я долженъ вступиться за отсутствующаго, а если вы говорите съ добрымъ намѣреніемъ, то почему не выразиться яснѣе ?

—Дилемма! только невѣрная дилемма! — воскликнулъ насмѣшливо Тредьяковскій.

«Я уступаю вамъ названія всѣхъ логическихъ умозаключеній, только прошу васъ воздержаться отъ обидныхъ догадокъ о моемъ отсутствующемъ другѣ.

— Я не безчещу Г-на Ломоносова : онъ самъ любитъ говорить о себѣ, что родился отъ мужика и воспитывался между медвѣдями.

«Что-же? Развѣ отъ этого онъ самъ похожъ на звѣря?

—Я не скажу вамъ, какъ говорятъ Французы: vous-y-étes, а предоставляю дѣлать какія угодно заключенія. Я сказалъ все.

«И вы говорите это въ Академической Конференціи ?» вскричалъ Рихманъ.

— Dixi ! Спорить не о чемъ, а въ Конференціи нѣтъ засѣданія , потому что насъ всего трое: вы, я, да F. Поновъ.

«Я забылъ, что для злаго языка нѣтъ ни святости мѣста, ни славы , ни самаго священнаго. для человѣка: добраго его имени,» произнесъ Рихманъ въ полголоса.

Въ это время Поповъ, погруженный въ чтеніе какой-то бумаги и почти не слыхавшій спора своихъ сочленовъ, вдругъ пробудился, когда произнесли его имя, и поспѣшно спросилъ :

— Что изволите говорить ?... Вы что-то сказали мнѣ?... прибавилъ онъ обратившись къ Рихману.

Тотъ не могъ не улыбнуться. Напротивъ, на лицѣ Тредьяковскаго выражалась въ это время вся злоба мѣлкой души ; губы его дро-

жали, и онъ съ судорожнымъ движеніемъ произнесъ :

—Вы, Г. Рикманъ, говорите конечно не обо мнѣ, потому что я не сказалъ ничего несправедливаго о Г-нѣ Ломоносовѣ: онъ точно былъ мужикъ, сынъ рыбака. .. .

«Я удивляюсь ,» возразилъ Рихманъ , «какое право имѣете вы поносить своего сочлена ? Человѣкъ, которымъ должна гордиться Россія, потому что изъ глубины невѣжества возвысился онъ до первыхъ геніевъ въ мірѣ, этотъ человѣкъ предметъ вашихъ порицаній !... И за что-же ? Именно за то, что составляетъ въ немъ новое достоинство : его происхожденіе! Да, это достоинство, огромное достоинство въ томъ, кому не помѣшали никакія препятствія, ни сама судьба, занять одно изъ почетныхъ мѣстъ въ Петербургской Академіи и во всемъ ученомъ мірѣ.

—А я, право, и не зналъ, что Г. Ломоносовъ такой великій человѣкъ ! — возразилъ Тредьяковскій съ глупою насмѣшливостью.

Непріязненный споръ этотъ , можетъ быть , продолжился-бы еще , если-бы не пришелъ Миллеръ, и не объявилъ съ поспѣшностью, что онъ сей часъ отъ Президента, который назначилъ на другой день чрезвычайное собраніе , и обѣщалъ самъ присутствовать; что предметъ со-

вѣщанія ему еще не извѣстенъ, но что, кажется, дѣло идетъ о торжествѣ , къ которому готовится Академія, въ день восшествія на престолъ Императрицы.

«Я сей часъ посылаю повѣстки ко всѣмъ Ака-демикамъ, а Гг, присутствующихъ здѣсь лично прошу пожаловать въ завтрашнее собраніе ,» сказалъ Миллеръ.

—Вотъ то-то, Г. Рихманъ !—сказалъ Тредьяковскій. — Не худо если-бы геніи-то хоть изрѣдка посѣщали Академію.

« Да, жаль, что у насъ мало ихъ !» отвѣчалъ Рихманъ, будто не понимая его намека.

Миллеръ строго взглянулъ на разговаривавшихъ и замѣтилъ имъ , что въ присутствіи Академіи нѣтъ мѣста Для двусмысленностей.

— Хорошо , что вы , Г. Конференцъ-Секретарь—сказалъ Тредьяковскій—не были здѣсь за нѣсколько минутъ: вы еще не то услышали-бы.

«Я увѣренъ, что Гг. сочлены мои приходятъ въ Академію не для ссоры,» возразилъ Миллеръ.

—Меня загонялъ-было Г. Рихманъ! А я только намекнулъ , что Г. Ломоносовъ забываетъ свою должность....

«Сдѣлайте милость, Г. Профессоръ, оставьте ваши нападенія !

— ... И что забывчивость его происходитъ не отъ хорошихъ причинъ....

Миллеръ вышелъ изъ терпѣнія отъ такой злости, и сказалъ, противъ своего обычая, съ жаромъ :

—Позвольте спросить: что это такое? Доносъ или только пустые пересказы ?

«Это, какъ мы Рускіе говоримъ: Всякой Еремѣй про себя разумѣй. » отвѣчалъ съ глупымъ смѣхомъ Тредьяковскій.

—Я не знаю вашего Еремѣя—возразилъ Миллеръ— да не хочу и знать. Прошу соблюдать благопристойность.

Онъ пошелъ къ своему столику, и не говорилъ больше ни слова. Но Тредьяковскій достигъ своей цѣли : онъ высказалъ ядовитый слухъ о нестерпимомъ для него врагѣ.

На другой день засѣданіе точно было чрезвычайное, потому что собрались не только всѣ члены Академіи , но и Президентъ ея , Графъ Разумовскій. Онъ, по своему обыкновенію, обошелся чрезвычайно ласково со всѣми, шутилъ, острилъ, и посреди этого сказалъ:

— Ну, други !... Что-же приготовимъ мы къ торжеству нашему ? Я на васъ надѣюсь , а вы на меня не извольте надѣяться. Мое дѣло похвалить васъ !

Миллеръ началъ изъяснять Графу, что прежде всего должны быть прочитаны : рѣчь, гдѣ будетъ указанъ предметъ торжества, и потомъ отчетъ объ успѣхахъ Академіи.

— За тѣмъ, Ваше Сіятельство— продолжалъ онъ — непремѣнно должны быть произнесены стихи, въ честь Августѣйшей Виновницы нашего торжества, и ученая рѣчь.

«Хорошо—отвѣчалъ Графъ.— Готовьте, готовьте все это! А кто напишетъ стихи?» Глаза всѣхъ обратились на Ломоносова. «Видно шебѣ, Михайло Васильевичъ, выпадаетъ очередь.

— Съ невыразимою благодарностью принялъ-бы я на себя и по силамъ исполнилъ этотъ трудъ, Ваше Сіятельство ! — сказалъ Ломоносовъ.—Но я просилъ-бы у васъ, какъ особенной милости , позволенія . произнести Похвальное Слово Всемилостивѣйшей Государынѣ нашей. Стихи я уже писалъ на торжественный этотъ день многократно , и еще не далѣе какъ въ прошедшемъ году.

«Позвольте доложить Вашему Сіятельству,» провозгласилъ Тредьяковскій, « что Г. Профессоръ Ломоносовъ принимаетъ на себя не подлежащій ему трудъ. Онъ , какъ Профессоръ Химіи и Экспериментальной Физики, долженъ быть доволенъ и тѣмъ, что ему позволяете вы написать стихи ; произнести-же рѣчь подлежитъ мнѣ, яко Профессору

—Полно, братецъ!—сказалъ Графъ смѣясь.— Куда тебѣ произносить рѣчи , когда ты и трехъ словъ не умѣешь сказать !

« Академія удостоила меня быть Профессоромъ Словеснаго дѣла ,» возразилъ оскорбившись Тредьяковскій. «Я давно навыкъ Россійскому языку, и многими опытами знаніе свое доказалъ; о господинѣ-же Ломоносовѣ ни мы, ни самъ онъ сказать этого не можемъ.

Графъ не зналъ что отвѣчать на это ; но . Миллеръ взялъ сторону Ломоносова и сказалъ Тредьяковскому :

« Вы забыли , что Г. Ломоносовъ первый на Русскомъ языкѣ издалъ, въ прошедшемъ 1747 году, Руководство къ Красноречію опытность его въ Россійскомъ словѣ доказана прекрасными стихами его и учеными разсужденіями, также имѣющими видъ ораторскаго слова.

— Руководство Г-на Ломоносова — отвѣчалъ Тредьяковскій — есть только начальная часть Ораторскаго Искуства, и содержитъ въ себѣ одну Риторику; къ тому еще оно преисполнено многихъ недостатковъ. Стихи его. . . .

«Перестань-же врать, Кирилычъ !» сказалъ съ нетерпѣніемъ Графъ Разумовскій. « Ты забылъ, что надо не считаться, а .подумать какъ-бы лучше прославить нашу Монархиню. Я тебѣ, братъ, не довѣрю этого. Напиши стихи , и коли одобрятъ, читай на торжествѣ. А рѣчь писать тебѣ, Михайло Васильевичъ!

Тредьяковскій умолкъ ; но Миллеръ , обратившись къ Президенту, сказалъ:

—Позвольте замѣтить Вашему Сіятельству, что въ произнесеніи рѣчей Профессоры Академіи должны очередоваться, и теперь очередь не Г-на Тредьяковскаго, и не Г-на Ломоносова, а моя. Въ исполненіе устава Академіи, я уже и приготовилъ рѣчь : О началѣ народа и имени Русскаго.

Замѣтно было , что это показалось очень непріятно Ломоносову. Президентъ задумался также, но черезъ минуту сказалъ :

— Коли такъ , такъ и быть по твоему !

Только смотри, братъ: чтобы рѣчь была хороша !

Тредьяковскій съ жаромъ сталъ защищать искуство Миллера, хотя еще недавно былъ готовъ браниться съ нимъ. Онъ видѣлъ побѣду надъ Ломоносовымъ уже и въ томъ, что отниметъ у него честь произнести торжественное Слово. Впрочемъ, послѣ согласія Президента , ни кто уже и не смѣлъ оспоривать у Исторіографа его права. Рѣшили , что онъ будетъ говорить свою рѣчь.

Президентъ посмѣялся еще надъ Тредьяковскимъ , сказалъ нѣсколько шутокъ другимъ, и наконецъ съ довольнымъ видомъ примолвилъ:

— Ну? кажется расположили все?

« Если Вашему Сіятельству не угодно при казать еще чего нибудь—отвѣчалъ Конференцъ-Секретарь.

—Да конечно не угодно, потому что нечего. Только постарайтесь, господа! Пожалуста постарайтесь!... Прощайте!... Прощай, сердитый Кирилычъ !

Засѣданіе кончилось, но оно оставило самое непріятное чувство въ Ломоносовѣ къ Миллеру. Онъ забылъ, что этотъ человѣкъ всегда оказывалъ къ нему благородное безпристрастіе и даже часто являлся защитникомъ его. Онъ видѣлъ только обиду въ послѣднемъ поступкѣ своего товарища , и воображалъ , что Миллеръ съ умысломъ такъ приготовилъ обстоятельства, чтобы лишить его блистательнаго случая показать свое краснорѣчіе. Порывъ мщенія закипѣлъ въ немъ.

Когда , черезъ нѣсколько дней, Миллеръ представилъ свою рѣчь въ Академію, тамъ назначили отдать ее на разсмотрѣніе Ломоносову. Еще тутъ-же , въ засѣданіи , перебирая листы рукописи, Ломоносовъ сказалъ:

« Такъ вы, Г. Миллеръ , полагаете , что не Роксоланы, пришедшіе съ Востока, были основателями Русскаго Царства?

— Кажется, эта сказка уже довольно опровергнута Байеромъ! — отвѣчалъ Исторіографъ. — Я только подтверждаю новыми доказательствами его мнѣніе.

« Почему-же называете вы сказкою извѣстія Историковъ ?

— Невѣждъ ?

« Не слишкомъ-ли строгъ приговоръ вашъ ?

—Напротивъ: слишкомъ милостивъ. Вникните въ первобытную Исторію Руссовъ, и вы согласитесь со мной.

«Откуда-же, по мнѣнію вашему, явились Руссы?

— Изъ Скандинавіи.

«То есть изъ Швеціи !

—Да, если угодно, такъ. Но тогда еще не было Швеціи. Была Скандинавія , обитаемая смѣлыми морскими разбойниками. Вотъ вамъ основатели Русскаго Царства !

«Г. Миллеру! Вы хотите смѣяться надъ нами?

— Я не люблю смѣяться въ ученомъ разговорѣ. Впрочемъ, не удивляюсь вашему невѣрію: эшо не вашъ предметъ,

«Почему-же не мой предметъ? Я знаю Исторію своего отечества не меньше чѣмъ вы.

— Любезный другъ ! Извините, если я отвѣчалъ серьёзно. Но вы заговорили о предметѣ, близкомъ къ моему сердцу.

«Онъ конечно ближе мнѣ нежели вамъ!» вскричалъ Ломоносовъ почти съ гнѣвомъ.

— О , если вы такъ принимаете слова мои, я жалѣю, что говорилъ не иначе ! — сказалъ Миллеръ»

« Если-бы вы любили Россію , вы не стали-бы производить основателей ея отъ враговъ нашихъ, Шведовъ!

Миллеръ не выдержалъ этого нелѣпаго упрека, и отвѣчалъ съ необыкновеннымъ одушевленіемъ :

— Такія слова постыдны для человѣка ученаго !

«Прошу васъ не напоминать мнѣ о тѣхъ обязанностяхъ , въ которыхъ вы не можете быть моимъ учителемъ!» вскричалъ Ломоносовъ. «Вы говорите какъ иностранецъ , какъ Нѣмецъ, не признательный къ благодѣяніямъ Россіи !»

Миллеръ разсмѣялся и замолчалъ.

Это совершенно взбѣсило Ломоносова. Онъ обратился съ новыми упреками къ Миллеру, и началъ говорить грубо. Къ несчастію, въ засѣданіи не было ни кого изъ тѣхъ , которые удержали-бы его отъ этого спора, а враги его только радовались , видя что онъ выходилъ изъ себя. Наконецъ сцена перешла всѣ приличія, такъ что Миллеръ былъ принужденъ удалиться.

Понятна причина этой сцены, самой прискорбной въ жизни Ломоносова. Онъ никогда не былъ другомъ Миллера , который, напротивъ, отталкивалъ его отъ себя своею холодностью. Случай , гдѣ Исторіографъ безъ намѣренія сталъ на дорогѣ и помѣшалъ ему говорить торжественную рѣчь, раздражилъ кипучій гнѣвъ поэта. Не зная злобы, онъ однакожь былъ готовъ уязвить, оскорбить, унизить его,

и въ это caмоe время столкнулся съ нимъ такъ несчастно! Тутъ въ немъ явилось уже чувство неумиримое: чувство оскорбленнаго и потомъ униженнаго самолюбія, потому что онъ не могъ возражать Миллеру ничѣмъ кромѣ обидныхъ словъ.

Краснѣя за нашего великаго соотечественника должны мы сказать , что на другой-же день послѣ своей ссоры съ Миллеромъ , онъ подалъ на него доносъ, гдѣ обвинялъ Исторіографа. ... въ чемъ-бы вы думали ? въ личномъ оскорбленіи ?... Нѣтъ! въ оскорбленіи народной славы Россіи , въ желаніи сдѣлать это гласно, торжественно , потому что въ приготовленной для Академическаго торжества рѣчи своей, Миллеръ называлъ основателей Русскаго Царства Нордманнами, то есть Шведами, какъ пояснялъ Ломоносовъ ! !

Ученый Исторіографъ доказывалъ и прежде, въ нѣкоторыхъ своихъ сочиненіяхъ, что Руссы были Скандинавы или Нордманны. Мнѣніе, неоспоримое нынѣ и принятое всѣми, казалось дико въ то время, когда многочисленныя вторженія Шведовъ въ Россію, и еще недавняя борьба исполина , побѣдителя Карла XII, съ Швеціею , были въ свѣжей памяти у Рускихъ, и оставили въ ихъ сердцахъ непріязненное, хотя и безотчетное чувство къ наслѣдникамъ Скандинавовъ. Кровь соотечественниковъ, про-

литая въ народной борьбѣ, оставляетъ на долго ужасный слѣдъ свой, если не на землѣ, то въ сердцахъ нашихъ , и только продолжительныя дружественныя сношенія изглаживаютъ его. Исторія обильна примѣрами для этого.

Не удивительно , что при такомъ расположеніи умовъ , доносъ Ломоносова произвелъ сильное дѣйствіе. Съ обвиненіемъ его согласились , запретили Миллеру говорить рѣчь, и узнавши , что она уже напечатана въ Латинскомъ переводѣ, отобрали всѣ печатные экземпляры ея. Бѣдный Исторіографъ попалъ даже въ большія хлопоты, долженъ былъ оправдываться , и едва могъ усидѣть на своихъ Профессорскихъ креслахъ. Послѣ этого непріятнаго происшествія , онъ сталъ удаляться отъ своихъ сотоварищей, и особенно отъ Ломоносова, къ которому потерялъ все уваженіе.

Горестно видѣть въ жизни великихъ людей черные поступки , и еще горестнѣе это въ жизни Ломоносова, который всегда былъ такъ чистъ, благороденъ душой ! Можемъ утѣшать себя , думая, что и этотъ поступокъ его не былъ слѣдствіемъ испорченнаго сердца, злобной души. Нѣтъ , это было увлеченіе , слишкомъ продолжительное и виновное , или чувство ненависти къ иностранцамъ, безотчетное и даже извинительное въ то время. Ломоно-

совъ не рѣшился-бы на дѣло постыдное, если-бы понималъ его. Не льзя также предполагать въ немъ столько безразсудства, чтобы ученое мнѣніе Миллера въ самомъ дѣлѣ казалось ему народнымъ оскорбленіемъ. Нѣтъ! Онъ чувствовалъ досаду, вспыхнулъ въ спорѣ, и увлекся гнѣвомъ дальше границъ чести.

Впрочемъ, доносъ его больше повредилъ ему самому нежели Миллеру, потому что онъ лишилъ его безпристрастнаго и сильнаго защитника во всѣхъ дѣлахъ Академіи. Это было важно, однако не столько еще какъ нравственное паденіе въ глазахъ человѣка благороднаго, высокаго умомъ и сердцемъ. Ломоносовъ вѣрно чувствовалъ это ; а что можетъ быть тяжеле такого чувства?

Но свѣтъ и не замѣтилъ униженія нашего поэта!... Такія дѣда слишкомъ обыкновенны, слишкомъ общи, и потому скоро забыли о ссорѣ Мидлера съ Ломоносовымъ, на котораго нападали за его успѣхи, за его великіе подвиги и славу, шо есть именно за то, что было заслуженною честію его, а этотъ поступокъ пропустили мимо глазъ. Можетъ быть, Тредьяковскій и Сумароковъ прибавили одно справедливое обвиненіе въ сокровищницу клеветъ, сказокъ и нарѣканій противъ Ломоносова; но въ ихъ устахъ это не могло вредить ему. Толь-

ко благородный Миллеръ совершенно отдалился отъ своего оскорбителя.

Между тѣмъ , когда рѣчь Исторіографа была уничтожена , надобно было замѣнить ее другою, и это поручили, разумѣется, Ломоносову. Еще одушевляемый гнѣвомъ, волнуемый оскорбленнымъ самолюбіемъ , онъ рѣшился написать рѣчь образцовую. Слово: рѣшился , здѣсь совершенно на своемъ мѣстѣ. Извѣстно какъ понимали тогда Искуство вообще , и Краснорѣчіе въ особенности. И теперь .еще многіе почитаютъ необходимымъ для него ученость, больше нежели вдохновеніе, восторгъ. Ораторская рѣчь должна быть столько-же поэтическимъ произведеніемъ какъ ода, а ее составляютъ по хріи ! Ломоносовъ поддался этому ложному понятію вѣка , наполнилъ свою рѣчь учеными раздѣленіями, множествомъ заимствованій , излишнимъ многословіемъ; но въ тѣхъ границахъ, какія онъ назначилъ себѣ, и въ тѣхъ понятіяхъ объ Искуствѣ, какія существовали тогда, его Похвальное Слово Елисаветѣ Петровнѣ , безъ сомнѣнія , есть произведеніе образцовое. Онъ истощилъ все, что представляли ему стѣснительныя средства его , сказалъ все , что сказалъ-бы иначе, если-бы одушевлялся восторгомъ. И сверхъ того, какое богатство языка, выраженій! Какая роскошь въ образахъ! Какая сила во многихъ мѣстахъ , гдѣ сверкаетъ вдохнове-

ніе истинное! По наружной отдѣлкѣ, эта рѣчь, или Слово, и теперь остается произведеніемъ, достойнымъ замѣчанія.

Можно вообразить какой восторгъ произвела она въ свое время, особенно въ тотъ день, когда сановитый Ломоносовъ , окруженный блескомъ торжества, въ собраніи лучшей тогдашней публики , ораторствовалъ , одушевляясь присутствіемъ знаменитыхъ людей и можетъ быть воспоминаніемъ о Цицеронѣ! Одобреніямъ, хваламъ, поздравленіямъ не было конца, и Ломоносовъ точно торжествовалъ въ этотъ день. Зависть враговъ его уклонилась и шипѣла невидимо, а искреннее удовольствіе дру-зей льстило его сердцу. Иванъ Ивановичъ Шуваловъ взялся доставить экземпляръ рѣчи Императрицѣ , а доброжелательные сочлены просили его перевести такое блистательное произведеніе Русскаго слова на Латинскій языкъ, съ тѣмъ, чтобы переслать его въ иностранныя ученыя общества.

Ломоносовъ самъ не ожидалъ такого успѣха и думалъ уже отдыхать на лаврахъ; но этимъ не кончилось его торжество.

Черезъ нѣсколько времени, когда онъ уже самъ начиналъ забывать о своей рѣчи , Шуваловъ поспѣшно прислалъ за нимъ, и встрѣтилъ радостнымъ извѣстіемъ, что Императрица приняла его рѣчь чрезвычайно благосклонно, читала

ее, и велѣла представить себѣ автора, для изъявленія ему лично своего благоволенія. Разумѣется, Шуваловъ много работалъ въ этомъ случаѣ, и потому съ особеннымъ участіемъ заботился, послѣ рѣчи, представить съ выгодной стороны и своего любимца. Это было уже лѣтомъ. Императрица жила тогда въ Царскомъ Селѣ, и Шуваловъ взялъ съ собой поэта. Дорогою, онъ объяснялъ ему разныя дворскія приличія, сказывалъ, какъ долженъ онъ вести себя, что говорить и даже о чемъ молчать.

Сердце Ломоносова затрепетало , когда онъ увидѣлъ позлащенную крышу Царскосельскаго дворца, и особенно, когда былъ уже въ этомъ дворцѣ , блиставшемъ роскошью и великолѣпіемъ , можетъ быть невиданными прежде на Руси. Вскорѣ ему велѣли идти въ комнаты Императрицы.

Ломоносовъ привыкъ, въ домакъ вельможъ, видѣть богатство, пышность , великолѣпіе ; но никогда не воображалъ , не думалъ , не подозрѣвалъ онъ ничего подобнаго тому, что окружало его въ Царскомъ Селѣ на всякомъ шагу. Не говоримъ объ убранствѣ комнатъ, о золотѣ и произведеніяхъ всѣхъ Искуствъ : это можно встрѣтить часто; но во дворцѣ Елисаветы все это поражало множествомъ, роскошью роскоши, если можно такъ выразиться, и наконецъ тяготило чувства. Въ ея дворцѣ ,

человѣкъ невольно смирялся передъ громадами богатствъ, которыя были разбросаны всюду, и не могъ дать себѣ отчета въ разнообразныхъ впечатлѣніяхъ своихъ. Онъ чувствовалъ себя ниже окружающихъ его предметовъ: вотъ все, что можно сказать и объ ощущеніяхъ Ломоносова, когда онъ смиренно шелъ по комнатамъ и заламъ , гдѣ были соединены труды милліоновъ людей.

Наконецъ онъ увидѣлъ богиню этого дворца Тысячи и одной ночи, повелительницу громадной Россіи. Она сидѣла на небольшой софѢ, или канапе, какъ называли тогда неудобныя мебели, замѣненныя въ наше время диванами, такъ ласково напоминающими нѣгу Востока. Когда Шуваловъ назвалъ Ломоносова, Императрица положила на столикъ свою работу, которою занималась, и сказала съ пріятною улыбкою нашему поэту:

— Я въ долгу у васъ , Г. Ломоносовъ ! Вы такъ хорошо умѣете хвалить меня , а я еще ни разу не поблагодарила васъ за это. Примите-же теперь мое благоволеніе.

Она протянула къ нему руку. Растроганный Ломоносовъ упалъ передъ нею на колѣни, и съ благоговѣніемъ прикоснулся къ рукѣ Императрицы. Онъ не соображалъ въ это время, согласно-ли этикету увлекся движеніемъ своего сердца ; онъ не могъ дать себѣ отчета ни въ

одномъ ощущеніи : онъ былъ весь благодарность , благоговѣніе. Императрица замѣтила это, по видимому, съ удовольствіемъ, велѣла ему встать , и прибавила съ необыкновенною благосклонностью :

— Ваши дарованія находятъ во мнѣ справедливую цѣнительницу : я уважаю ихъ , такъ-же какъ и ваше усердіе къ распространенію славы отечества. Желая наградить оказанныя вами услуги, я, на первый случай, дарю вамъ небольшое помѣстье близъ Петербурга. ... .

Ломоносовъ снова упалъ на колѣни : онъ не могъ говорить ничего. Императрица встала и заставила его сдѣлать то-же. Обратившись къ Шувалову она произнесла смѣясь ;

—А ты позаботься водворить новаго помѣщика!— Надѣюсь, Г. Ломоносовъ, что это будетъ поощреніемъ къ дальнѣйшимъ подвигамъ вашимъ — прибавила она поэту. — Вы видите, какъ пріятны мнѣ ваши труды.

«Всемилостивѣйшая Монархиня!» сказалъ Ломоносовъ преклоняя голову. « Я вознесенъ превыше всѣхъ надеждъ моихъ ! Жизнь моя всегда была посвящена Вашему Императорскому Величеству. ... но ваши неизрѣченныя милости заставятъ мою природу_: получить новыя силы и новое усердіе !...

Онъ не могъ говорить больше , да и слава Богу, потому что говорилъ не очень складно!

Но могъ-ли иначе выражаться человѣкѣ въ совершенномъ смятеніи чувствъ ? Не только языкъ, но самый умъ его были въ онѣмѣніи отъ того величія, къ которому приблизился онъ. Онъ точно чувствовалъ себя на третьемъ небѣ , гдѣ земной языкъ недостаточенъ для выраженія , а умъ уже перестаетъ быть умомъ. И надобно прибавить, что Императрица Елисавета Петровна поражала всякаго своею величественною, истинно царскою наружностью, въ которой отсвѣчивались черты Петра, украшенныя прелестью женщины. Правда, она была уже не молода въ это время , но еще сохраняла свою красоту, а выраженіе ея физіогноміи приняло новое величіе послѣ восьми лѣтъ царствованія. Елисавета поражала этимъ всѣхъ приближавшихся къ ней, и въ прекрасномъ лицѣ ея видно было столько-же твердой самоувѣренности, сколько и великодушія. Она также постигла искуство плѣнять благосклонностью рѣчей , и въ устахъ ея каждое слово казалось отзывомъ души.

—Есть-ли у васъ семейство?—спросила она у Ломоносова.

« Я женатъ , Ваше Величество , и у меня есть дочь,» отвѣчалъ онъ.

—Дочь? какихъ лѣтъ?

«Около десяти лѣтъ, Государыня!

—Я увѣрена, что вы счастливы въ семействѣ: это говорятъ ваши глаза.

«Вы, какъ божество, видите мою душу, Ваше Величество!

—Я не забуду и вашей жены— сказала Императрица.— Продолжайте трудиться, Г. Ломоносовъ, и будьте увѣрены въ моей благосклонности.

Она опять подала ему руку, которую Ломоносовъ съ благоговѣніемъ поцѣловалъ. Онъ удалился въ неизъяснимомъ волненіи чувствъ. Шуваловъ увѣрялъ его, что Императрица изъявила ему необыкновенную благосклонность, и что хоть она всегда великодушна и милостива, но рѣдко видалъ онъ , чтобы она была столько милостива какъ къ нему. Онъ поздравилъ его съ этимъ и обѣщалъ на другой-же день прислать свидѣтельство о пожалованномъ ему помѣстьѣ. Это помѣстье была мыза Коровалдай, на берегу Финскаго залива.

И такъ, Ломоносовъ , помѣщикъ , осыпанный милостями Императрицы, восхищенный, счастливый возвратился изъ Царскаго Села въ Петербургъ. Жена съ нетерпѣніемъ ожидала его, выбѣжала встрѣчать на крыльцо , и увидѣвши радостную физіогномію своего мужа, со слезами бросилась къ нему въ объятія. Онъ почти внесъ ее въ комнату.

« Что, другъ мой ? что ?» спрашивала она съ любопытствомъ женщины и съ участіемъ истиннаго друга.

—Императрица божество!—отвѣчалъ полный восторга Ломоносовъ, и помолчавъ нѣсколько секундъ повторилъ:—Императрица божество!... я больше ничего не умѣю сказать.

Но когда чувства его нѣсколько успокоились, онъ краснорѣчиво и подробно описалъ ей свое путешествіе въ Царское Село, и все видѣнное, слышанное, чувствованное имъ. Можетъ статься , это было одно изъ самыхъ поэтическихъ вдохновеній , внушенныхъ ему обожаемою Императрицею, и если-бъ кто нибудь записалъ слова его, мы увидѣли-бы самый высокій изъ торжественныхъ гимновъ Ломоносова и самое искреннее изліяніе души его. Но какъ въ иномъ смыслѣ импровизаціи Шеридана и Мирабо , такъ и слова поэта исчезли въ тѣсномъ пространствѣ комнаты его. Только въ сердцѣ Христины осталась неизгладимая благодарность къ высокой благодѣтельницѣ ея мужа.

« Да !» сказала она. « На радости, я право и забыла, что тебя ждетъ какой-то старичекъ. Онъ пришелъ еще утромъ , и говоритъ, что зналъ тебя давно, давно; что теперь онъ отъ тебя ждетъ милости и помощи.

—Гдѣ онъ?—спросилъ быстро Ломоносовъ.— Призови его сюда.

Христина вышла и тотчасъ возвратилась провожаемая старикомъ, дряхлымъ, согбеннымъ, въ бѣдномъ, почти нищенскомъ платьѣ. Но не смотря на это измѣненіе , Ломоносовъ тотчасъ узналъ его и воскликнулъ:

—Пименъ Никитичъ !... Мой первый благодѣтель !... Боже мой !...

« Да, батюшко Михайло Васильевичъ !... Я осмѣлился. ...

—Сдѣлайте милость, садитесь!... Садитесь, мой добрый, старинный благодѣтель !

Пименъ Никитичъ долго отказывался занять мѣсто на указанной ему софѣ , но наконецъ Ломоносовъ усадилъ его, и между тѣмъ имѣлъ время разглядѣть. Бакая перемѣна ! Прежній бодрый, храбрый, самоувѣренный Пименъ Никитичъ сдѣлался старикомъ , дряхлымъ , робкимъ, угнетеннымъ нищетою.

— Много лѣтъ не видались мы съ вами, почтенный мой благодѣтель!—началъ Ломоносовъ.

«Да, батюшко, Ваше Высокоблагородіе !...

—Сдѣлайте милость, безъ титуловъ, Пименъ Никитичъ! Передъ вами я все тотъ-же Михайло Ломоносовъ , которому вы не дали замерзнуть на дорогѣ и умереть съ голоду !

«Охъ, отецъ и благодѣтель. ... то есть тягостно вспомнить мнѣ , что я, по глупости, не умѣлъ... . такъ сказать цѣнить вашего таланта, которымъ наградилъ васъ Господь Богъ!

— Помилуйте !... Вы судили очень хорошо; и если въ двадцать пять лѣтъ видите перемѣну во мнѣ , то этому и быть должно. Я былъ тогда мальчикъ , а теперь ужь самъ дѣлаюсь старикомъ.

«Нѣтъ, батюшко Ваше Высокоблагородіе! Я, то есть, по глупой гордости , думалъ , что могу давать совѣты вамъ.... Но Богъ смирилъ меня. ... я теперь безъ куска хлѣба на старости ; а васъ Господь, по своей благости, наградилъ за труды и терпѣніе !

— Я благодарю Бога за себя ; но мнѣ прискорбно слышать о вашемъ положеніи....

« Да , батюшко Михайло Васильевичъ !... » сказалъ старикъ и поднялся съ мѣста; но Ломоносовъ увидѣлъ , что онъ хочетъ стать передъ нимъ на колѣни и не допустилъ его до этого.

— Что вы дѣлаете , Пименъ Никитичъ !... Ради Бога, будьте спокойны.. . . Нѣтъ ! Я не допущу васъ терпѣть нужду. Мой кошелекъ открытъ для васъ, а сердце никогда не забывало стараго знакомца и благодѣтеля.

Тутъ онъ услышалъ отъ старика , что продолжая возить рыбу въ Москву и Петербургъ, онъ наконецъ завелъ свои дѣлишки, то есть уже отъ себя путешествовалъ въ столицы съ рыбою, и сначала это шло довольно удачно ;

но потомъ нѣсколько лѣтъ сряду онъ терпѣлъ убытки, вошелъ въ долги, сидѣлъ за нихъ въ тюрьмѣ, и теперь выпущенъ по старости лѣтъ, и еще больше потому, что взять съ него уже нечего. Между тѣмъ жена и дочь его умерли, и теперь онъ, сирота, безпомощный старикъ, не знаетъ куда приклонить голову. Случайно услышавши о Ломоносовѣ, онъ пришелъ молить его о помощи.

Этотъ видъ нищеты и бѣдствія сдѣлалъ на Ломоносова впечатлѣніе тѣмъ сильнѣйшее, что за нѣсколько часовъ онъ былъ окруженъ всею роскошью , великолѣпіемъ , богатствомъ, какія только можетъ вообразить человѣкъ. Сверхъ того, этотъ старикъ, который въ самомъ дѣлѣ имѣлъ вліяніе на его судьбу, этотъ простонародный мудрецъ, который будто нарочно пришелъ смириться передъ истиннымъ просвѣщеніемъ , и въ простотѣ сердца признавался какъ невѣрны гаданія ума, слѣдующаго однимъ правиламъ привычки , все это страннымъ образомъ растрогало добрую душу поэта. Онъ почелъ первымъ долгомъ успокоить старика у себя дома, и вскорѣ помѣстилъ его въ одинъ изъ домовъ призрѣнія , гдѣ безпомощный увидѣлъ себя довольнымъ и даже счастливымъ. Сверхъ того, Ломоносовъ часто приходилъ навѣщать стараго знакомца, давалъ ему нѣсколько денегъ на небольшія прихоти , столько-же

необходимыя для дряхлыхъ какъ и для малолѣтнихъ дѣтей , и покоилъ его до конца жизни. Не нужно прибавлять, что Пименъ Никитичъ благословлялъ великодушнаго благодѣтеля. Утомленный своею бѣдною жизнью, онъ говаривалъ покоясь въ мирномъ углу : « Суетна мудрость человѣческая !» Можетъ быть замѣтятъ , что въ самомъ этомъ признаніи отзывалась гордость, похожая на гордость побѣжденнаго рыцаря, который вспоминаетъ о своемъ проигранномъ ратоборствѣ. Что-жь дѣлать ! Человѣкъ гордъ и въ богадѣльнѣ.

На другой день послѣ поѣздки Ломоносова въ Царское Село, Шуваловъ прислалъ ему свидѣтельство на пожалованное помѣстье, и богатый эсклаважъ для жены его, отъ имени Императрицы.