Ломоносовъ не любилъ элегій ни въ жизни, ни въ стихахъ. Но во многихъ стихотвореніяхъ его видно чувство борьбы съ жизнью. Оно-то особенно заставляло его обращаться къ поэзіи божественныхъ пѣвцовъ , этихъ утѣшителей прешедшихъ по землѣ милліоновъ , грустившихъ такъ-же какъ мы, и находившихъ утѣшеніе въ пѣсняхъ Давида, въ мудрыхъ наставленіяхъ Соломона, въ страдальческой жизни философа Іова. Кажется Вольтеръ сказалъ, что въ книгѣ Іова больше поэзіи, нежели во всемъ, что написали и напишутъ пѣвцы бывшіе и будущіе. Едва-ли не справедливо!
Грустныя чувства послѣ смерти отца заставили Ломоносова переложить въ стихи большую часть псалмовъ, которые находимъ въ сочиненіяхъ его ; тогда-же, съ особеннымъ вдохновеніемъ написалъ онъ Оду изъ Іова. Это
перлъ въ немногихъ дошедшихъ до насъ его стихотвореніяхъ !
Но чувства его мало по малу успокоивались, яснѣли, и по возвращеніи Императрицы Елисаветы Петровны изъ Москвы, гдѣ короновалась она, Ломоносовъ написалъ оду на ед прибытіе. Послѣ страшныхъ временъ Бирона, послѣ интригъ и неустройствъ въ краткое властвованіе Принцессы Анны Леопольдовны, юная Царица дочь Великаго Петра, казалась Рускимъ ниспосланною для ихъ блаженства. Удивительно-ли, что Ломоносовъ одушевился восторгомъ и благословеніями народа, написалъ торжественную оду, и хотѣлъ, чтобы она была поднесена Императрицѣ? Тогда громкія оды почитались необходимостью во всей Европѣ, такъ что Буало просилъ наконецъ Людовика XIV не побѣждать, увѣряя, что у него, у поэта Буало, не достаетъ ни словъ, ни звуковъ воспѣть всѣ побѣды Великаго Короля. Сверхъ того, Ломоносовъ выучился писать стихи по торжественнымъ одамъ, и спѣшилъ снова показать свое искуство въ нихъ.
Ода написана; черезъ кого поднести ее Императрицѣ? Ломоносовъ перебралъ въ головѣ своей того, другаго, изъ извѣстныхъ ему вельможъ, и наконецъ остановился на Лестокѣ. Да, Лестокъ самый приближенный къ трону придворный ; онъ-же такъ милостиво сказалъ Ломоносову нѣсколько словъ. . .. Къ нему, (съ нему !
Поэтъ отправился съ одою въ карманѣ къ Лестоку.
Толпа, обыкновенное украшеніе передней всякаго вельможи, немного озадачила гордаго поэта. Онъ спросилъ у какого-то раззолоченнаго лакея, можно-ли видѣть Его Высокопревосходительство.
—Не принимаетъ!— отвѣчалъ лакей глядя въ окно.
Ломоносовъ задумался. Сердце его кипѣло ; но онъ скрѣпился и спросилъ опять , чего-же хочетъ эта толпа?
— Спросите у нихъ ! — отвѣчалъ лакей безстыдно.
«Но если не льзя видѣть Его Высокопревосходительство , то по крайней мѣрѣ могу-ли увидѣть Секретаря его?
Лакей смѣрялъ просителя глазами, И какъ-бы удивляясь простодушію его, сказалъ:
—Секретарь не принимаетъ никакихъ просьбъ безъ приказанія Его Высокопревосходительства.
«У меня и нѣтъ никакой просьбы!» возразилъ Ломоносовъ. «Мнѣ нужно сказать ему только нѣсколько словъ.
—Такъ подите къ нему, вотъ въ эту дверь: на лѣво въ третьей комнатѣ. Этотъ принимаетъ всѣхъ!—съ неуваженіемъ произнесъ лакей отворачиваясь.
Такія слова въ устахъ лакея — похвала. Ломоносовъ бодрѣй пошелъ въ указанную комнату, отворилъ дверь, и остановился, думая что не туда зашелъ. Онъ увидѣлъ знакомое, драгоцѣнное для него лицо— Селлія! Но онъ еще не вѣрилъ глазамъ своимъ и въ замѣшательствѣ сказалъ:
«Извините.... можетъ быть я ошибаюсь....
Я искалъ Секретаря Его Высокопревосходительства.
— Это я и есть !... Вы удивляетесь ? или можетъ быть не узнаете меня, старый знакомый?... Садитесь, садитесь !» продолжалъ Селлій поцѣловавъ Ломоносова и указывая ему стулъ.
— Въ самомъ дѣлѣ, вамъ странно видѣть почти монаха Селлія Секретаремъ у вельможи!
Не правда-ли ? .. .
« Признаюсь !... тѣмъ больше удивляюсь я встрѣчая васъ здѣсь , что въ Александро-Невскомъ монастырѣ мнѣ не умѣли сказать гдѣ вы.
—А вы думали, что такой важный человѣкъ, какъ Секретарь Лестока , долженъ быть извѣстенъ вездѣ ?
«Правду сказать , я ничего не подумалъ объ этомъ , и только жалѣлъ, что не могъ отыскать васъ....
— Да, Г. Ломоносовъ !... Много перемѣнъ ! много!. . . также пылинка въ этомъ политическомъ вихрѣ !... Самъ смѣюсь этому !
«Но, мнѣ кажется , при новой, благодѣтельной перемѣнѣ въ Россіи , когда люди надобны для всѣхъ частей управленія, вы можете сдѣлать много добра.
Селлій усмѣхнулся и помолчавъ сказалъ : — Ежели это не сентенція изъ стараго архива мыслей, то вѣрно вы еще худо узнали людей, мой любезный другъ! Я Секретаремъ у Лестока, потому что люблю этого человѣка и былъ пріятелемъ его еще въ то время, какъ онъ былъ простымъ лекаремъ. Но я и остаюсь только пріятелемъ его. Надѣюсь скоро опять переселиться въ свою келью и совершенно посвя тить себя Богу. Вы знаете, что это мое давнее желаніе.
«Но почему-же , позвольте спросить, если это не нескромно съ моей стороны, вы не хотите дѣйствовать на новомъ поприщѣ добра ?
— Потому что не могу. Я облегчаю нѣкоторыя трудности въ новыхъ занятіяхъ Лестока , но не могу ничего сдѣлать больше. А между тѣмъ мѣсто , которое занялъ я, есть предметъ зависти для многихъ, и они окружаютъ меня всякими непріятностями. Да и самъ Лестокъ умѣлъ дѣйствовать только тамъ, гдѣ
была нужна рѣшительность , смѣлость, минутная сила духа; но онъ не способенъ отводить удары дворскихъ козней, тянуть проволоку службы , и даже не способенъ трудиться. . . . Одинъ насмѣшливый умъ его есть уже такая помѣха. . . . Но полно объ этомъ ! Скажите лучше мнѣ, какъ вы провели всѣ эти годы, въ которые мы не видались съ вами ?
Не надобно удивляться, что Селлій такъ откровенно заговорилъ съ Ломоносовымъ при первой встрѣчѣ. Если разсмотримъ тайныя струны сердца человѣческаго, то увидимъ, что онъ не могъ говорить иначе съ нимъ, съ Ломоносовымъ, то есть съ человѣкомъ, видѣвшимъ его погруженнаго въ ученыя занятія , въ философическія и богословскія изслѣдованія. И вдругъ этотъ философъ и ученый уже кабинетный Секретарь вельможи!. . . Это ударъ, это униженіе въ нѣкоторомъ смыслѣ !... Можетъ быть краснѣя , хоть и незамѣтно, Селлій спѣшилъ представить Ломоносову свое новое положеніе съ благовидной стороны, то есть какъ нечаянность, въ которую онъ завлеченъ на время. Въ самомъ дѣлѣ , ни чѣмъ не льзя оправдать преданнаго наукѣ человѣка , если не случайность, а собственная воля переселяетъ его изъ ученаго кабинета за канцелярскія бумаги временщика, или какого-бы то ни было вельможи. Это предательство , и хоть оно встрѣчается
въ наше время можетъ быть чаще , но о немъ никогда не льзя думать безъ негодованія. Чувство это существовало также за сто лѣтъ, и Селлій, можно сказать, уловленный, приличенный явленіемъ молодаго знакомца , которому такъ усердно проповѣдовалъ онъ о преданности къ наукѣ , о высокихъ цѣляхъ, Селлій уже готовъ былъ отречься отъ всѣхъ честолюбивыхъ побужденій, только-бы явиться чистымъ въ глазахъ человѣка, уважаемаго имъ именно за то благородное стремленіе, передъ которымъ самъ онъ являлся предателемъ. Думая, что онъ довольно хорошо оправдалъ себя, старикъ спѣшилъ перемѣнить разговоръ и завелъ рѣчь о путешествіи Ломоносова.
Ломоносовъ разсказывалъ уже извѣстное намъ, отвѣчалъ на вопросы, но разговоръ не вязался. Еще не давая себѣ никакого отчета, онъ чувствовалъ какой-то холодъ въ бесѣдѣ, по видимому искренней. Наконецъ , говоря о своихъ занятіяхъ , онъ упомянулъ объ одѣ, написанной имъ на прибытіе Императрицы изъ Москвы.
— Что-же ? представьте ее кому нибудь для поднесенія Императрицѣ, и, можетъ быть, она будетъ имѣть такой-же успѣхъ , какъ ода на взятіе Хотина.
« А какой успѣхъ имѣла та ода ?» спросилъ Ломоносовъ? «Я слышалъ отъ Ададурова, что
она была представлена покойной Императрицѣ и принята благосклонно. Больше не знаю ничего.
—А какого-же успѣха желали-бы вы?—возразилъ Ссллій. — Но вамъ стало быть не сказывали, что первая ода ваша сдѣлала много шуму въ кругу Императрицы, которая сама раздала ее приближеннымъ своимъ и велѣла имѣть автора въ виду.
«Я не слыхалъ ничего этого, и до сихъ поръ не вижу ни отъ кого вниманія....
— Довольно , что объ этомъ говорили, любезный другъ. Это уже высокая награда въ мнѣніи свѣта. ...
«Который смѣнился другимъ свѣтомъ, и новые люди приняли меня какъ чужеземца! Награда не ободрительная. .. .
—Но мнѣніе, Г. Ломоносовъ! мнѣніе важнѣе всего. Оно предшествуетъ славѣ или... .
«Безславію!... О, я столько гордъ, что умѣю быть равнодушнымъ къ вѣтреной извѣстности, которую можно называть и славой, и молвой, и мнѣніемъ. Я хочу только, чтобы Императрица видѣла мои вѣрноподданническія чувствованія. . ..
И Ломоносовъ и Селлій говорили не искренно. Первый чувствовалъ, можетъ быть не ясно, однако чувствовалъ какое-то иное побужденіе,
желая представить Императрицѣ свою оду; другой понималъ это и не хотѣлъ договорить. Наконецъ Ломоносовъ сказалъ, что онъ надѣялся черезъ него и черезъ Лестока поднести Императрицѣ свою оду. Селлій не задумываясь возразилъ:
— Этого я не совѣтую вамъ дѣлать. Зная отношенія при Дворѣ , увѣряю васъ , что Лестокъ не возьмется за такое дѣло, а если-бы и взялся, то худо исполнитъ его, и вы не можете ожидать никакого успѣха. При Дворѣ есть для всего свои стихіи : просвѣщеніе покуда стихія Шуваловыхъ. Къ нимъ должно и отнестись.
Самолюбіе Ломоносова оскорбилось.
«Не довольно-ли и того,» сказалъ онъ, «что я приходилъ къ одному вельможѣ ? Неужели должно идти и къ другому, вымаливать, чтобы прочли мое маранье ?
Селлій почти разсмѣялся, а это было у него большою рѣдкостью.
— Если хотите успѣха, то должно сдѣлать такъ !— сказалъ онъ.—Не всякій разъ можете вы надѣяться, чтобы стихи ваши дошли до Императрицы, какъ ода на взятіе Хотина. То была счастливая случайность.
— Но если и вы очутились здѣсь случайно, если и моя ода имѣла , какъ вы говорите, успѣхъ случайно, то неужели здѣсь всѣмъ
управляетъ случай? Я не вѣрю этому фатализму. ... Я готовъ отказаться отъ всѣхъ такъ называемыхъ успѣховъ, только-бы остаться въ чувствахъ тѣмъ-же простодушнымъ сыномъ природы, какимъ былъ до сихъ поръ. Я надѣюсь только на себя, на свои собственные труды и заслуги !...
«Но они останутся безвѣстными, какъ-бы ни были велики , если вы не станете сближаться съ тѣми людьми, которые оцѣняютъ заслуги и могутъ показать ихъ съ блестящей стороны.
Ломоносовъ былъ готовъ сказать неучтивость; но онъ удержалъ себя и только возразилъ съ притворнымъ униженіемъ:
— Мнѣ-ли мечтать о блескѣ? Довольно, если я могу быть полезенъ въ своемъ маленькомъ кругу дѣйствій.
«Но, любезный другъ! вы, мнѣ кажется, увлекаетесь своимъ чувствомъ, и какъ будто недовольны моими словами. . .. Повѣрьте опытности моей : не льзя быть и полезнымъ безъ нѣкоторой снисходительности къ людямъ , и слѣдовательно къ ихъ маленькимъ страстямъ и слабостямъ.
— Опытность приходитъ съ лѣтами: ей не льзя научиться изъ наставленій, Г. Селлій. Но я покуда вѣрю , что съ истиннымъ желаніемъ добра, съ трудолюбіемъ » кой-какими познаніями , можно быть полезнымъ , особенно у насъ
въ Россіи , гдѣ ни что и не начато еще ! На какомъ угодно поприщѣ ожидаютъ всякаго трудолюбца подвиги, прекрасные и великіе.
«Дай Богъ, чтобы надежды ваши исполнились!» отвѣчалъ Селлій.
— Да, напримѣръ , у насъ въ Академіи. О, я надѣюсь тутъ сдѣлать многое ! Вы не можете представить себѣ, сколько труда ожидаетъ Русскихъ ученыхъ ! Исторія, Землеописаніе , Хронологія, Археологія, все это не початыя мины ! Впрочемъ, вы сами занимались изслѣдованіемъ Русской старины и можете подтвердить слова мои.
«Такъ, такъ!... Но, дай Богъ, чтобы хоть не мѣшали вамъ другіе !... Не удивляйтесь словамъ моимъ.. . .
Въ эту минуту два чиновника вошли къ Селлію : одинъ съ кипой бумагъ, другой съ приказаніемъ идти къ Лестоку.
— Приходите ко мнѣ , когда вамъ будетъ свободно—сказалъ Селлій.—Сегодня вы видѣли меня въ канцеляріи, и разговоръ нашъ отзывался мѣстностью. Приходите ко мнѣ въ кварти
ру , по вечерамъ. . . . нашъ разговоръ будетъ тамъ ближе къ сердцу. . . . До свиданія !... Онъ пожалъ руку Ломоносова и они разстались.
Съ недовольствомъ, почти съ отчаяніемъ въ душѣ удалялся Ломоносовъ изъ дому Лестока.
Можетъ бытъ ни что не бываетъ такъ прискорбно для благородной, возвышенной души, какъ видѣть нравственное паденіе человѣка. Это больше нежели измѣна обожаемой любовницы , при самомъ сильномъ разгарѣ страсти, и можетъ быть больше нежели смерть друга, самаго драгоцѣннаго. Въ обоихъ изъ этихъ случаевъ есть что-то вещественное , земное. Напротивъ, падшій съ высоты стремленія къ добру на обыкновенный, ничтожный путь жизни, есть оскорбитель достоинства человѣка, и въ самомъ себѣ онъ оскорбляетъ все человѣчество, или, еще больше, все, что есть благороднаго въ немъ.
Можетъ быть , Ломоносовъ думалъ несправедливо ; но онъ имѣлъ право на это, потому что наружность казалась жестоко обвинительною для Селлія. Какъ промѣнять келью мудреца на кабинетъ вельможи, съ которымъ, по собственному признанію его, не льзя было сдѣлать никакого добра ? Къ чему-же это стремленіе, это мученичество для обладанія далекою цѣлью, если ее можно забытъ для первой обаятельной встрѣчи ?
Такъ юношески разсуждалъ Ломоносовъ, и — подивитесь странности противорѣчій въ человѣкѣ!—рѣшился доставить свою оду Шувалову! Да, самъ возставая противъ угожденія вельможамъ, онъ отсылалъ произведеніе своего духа къ значительнѣйшему изъ нихъ и слѣдовательно слушался Селлія. Онъ запечаталъ свою оду въ пакетъ, вмѣстѣ съ учтивымъ письмомъ къ Петру Ивановичу Шувалову, и просилъ его обратить воззрѣніе Императрицы на слабый трудъ усерднаго поэта.