Дѣла Академіи шли не всегда благопріятно для членовъ ея. Надъ ними было много разныхъ властей, но. всего больше стѣсняло ихъ Правленіе Хозяйственное. Это былъ родъ опеки надъ учеными людьми, которые , сказано было въ Уставѣ, «о произведеніи наукъ стараются, но обычайно мало думаютъ на собственное содержаніе. » И потому этихъ господъ стѣсняли за каждую копѣйку, не только въ общихъ дѣлахъ Академіи , но даже въ томъ, что относилось къ нимъ собственно. Жалованье, чрезвычайно малое , было едва достаточно на содержаніе, и еще назначалось, такъ-же какъ и квартиры, по произволу Хозяйственнаго Правленія. Зачѣмъ много денегъ Профессору? Зачѣмъ огромную квартиру ученому ? Довольно съ него двѣ , три комнаты , и то подешевле. Впрочемъ, наемныя квартиры давались только женатымъ людямъ, а холостыхъ помѣщали въ
Академіи, гдѣ часто они жили тѣснѣе нынѣшнихъ канцелярскихъ служителей. Нечего говоритъ послѣ этого объ ученыхъ и учебныхъ пособіяхъ: Академикъ , Профессоръ не смѣлъ купить линейки и циркуля , не только чего нибудь поважнѣе, безъ протокола Хозяйственнаго Правленія , которое состояло изъ Директора , двухъ товарищей его и казначея. Эти господа властвовали всѣмъ , и сановитая ученость смирялась передъ ними. Они часто сердили неуступчиваго Ломоносова , который помнилъ свое достоинство, безпрестанно ссорился съ подъячими какъ называлъ онъ ихъ , и упрашивалъ своихъ товарищей обратиться къ высшей власти , съ просьбой обновить Академію новыми преимуществами и льготами. Тутъ встрѣчалъ онъ обыкновенныя ужимки и молчаніе людей, которые боятся сдѣлать неосторожный шагъ.
Но этимъ не ограничивались требованія поэтической головы Ломоносова. Онъ видѣлъ, что Академія занимается многимъ , чуждымъ для нея, и не дѣлаетъ того , что должно составлять ея занятіе. Напримѣръ, въ нее присылалось множество требованій о сочиненіи плановъ для увеселеній, для фейерверковъ, для садовъ и домиковъ. Въ царствованіе Анны, даже забавное празднество въ ледяномъ домикѣ не обошлось безъ помощи Академіи. И въ то-же
время, Академики не писали ничего для Россіи, не занимались распространеніемъ наукъ въ отечествѣ, не имѣли порядочной лабораторіи, хорошихъ инструментовъ и другихъ пособій ученыхъ, а преподаваніе наукъ въ Академической Гимназіи происходило на Латинскомъ языкѣ, непонятномъ для большей части учениковъ.
Разсуждая однажды объ этомъ съ товарищами, Ломоносовъ сказалъ:
«Господа! Половина трудовъ нашихъ гибнетъ по пустому. Труды Академіи и преподаваніе наукъ на Латинскомъ языкѣ важны; однако это больше важно для Европы, нежели для Россіи. Не льзя-ли тѣмъ изъ насъ , которые знаютъ по-Русски, читать свои лекціи на Русскомъ языкѣ?
Товарищи его задумались, и наконецъ отвѣчали , что это невозможно, при необработанности Русскаго языка, въ которомъ даже нѣтъ ученой опредѣленности словъ. Это было справедливо ; сверхъ того , Ломоносовъ обращался къ иностранцамъ, большею частію Нѣмцамъ, а для нихъ Русскій языкъ былъ страною тмы. Они подозрѣвали въ предложеніи своего собрата даже отдаленную мысль : заставить ихъ учиться по-Русски, и наконецъ почти единогласно заговорили, что Русскій языкъ не способенъ къ выраженію всѣхъ мыслей человѣческихъ, что на немъ не льзя писать объ уче-
ныхъ предметахъ , и что отъ времени должно ожидать усовершенствованія его, а потомъ дѣлать такія предложенія , какія слышатъ они отъ своего ученаго собрата.
«Господа !» съ пылкостью возразилъ имъ Ломоносовъ. « Позвольте сказать, что вы ошибаетесь , и отъ того именно , что не знаете предмета, о которомъ идетъ рѣчь.»
Отвѣчать на это было нечего, но досада выразилась на лицахъ спорившихъ.
«Да ! если-бы вамъ извѣстны были красота и обиліе Русскаго языка , вы не назвали-бы его недостаточнымъ; если-бы знали вы, какое пособіе имѣетъ онъ въ Церковно-Славянскомъ языкѣ, то предпочли-бы его Латинскому, заимствующему столько словъ отъ Греческаго. Языкъ нашъ необработанъ, правда; но если мы оставимъ его въ коснѣніи , то и никогда не будетъ онъ гибокъ и способенъ къ выраженію всѣхъ утонченныхъ мыслей и ученыхъ терминовъ. Но начнемъ неукоснительно заниматься имъ, и вскорѣ увидимъ плоды этого.
— Но если начнете вы одни, то кто-же будетъ судьею вашимъ ? потому что вы можете и ошибаться.
«Конечно вы не будете судить меня, господа! И я докажу вамъ , что говорю основательно о родномъ своемъ языкѣ.
Этотъ небольшой споръ возставилъ противъ Ломоносова всѣхъ Нѣмцевъ , товарищей его. «Что за гордость! что за самохвальство?» восклицали они послѣ этого всякой разъ. «И какъ будто онъ умнѣе всѣхъ! ... Да развѣ онъ. второй Пико де Мирандола? Развѣ онъ не намъ-же обязанъ всѣмъ?»
Такія слова показывали, что на Ломоносова обрушилась вся пошлость обветшалыхъ сентенцій. Можно было-бы не уважать ими , еслибы онѣ шли не отъ тѣхъ, съ которыми необходимо было встрѣчаться каждый день. И какое добро можетъ быть отъ людей, связанныхъ съ вами занятіями, дѣлами, но далекихъ , даже непріязненныхъ вамъ по чувствамъ , а вслучаѣ нужды и вѣрныхъ непріятелей вашихъ? Все это испытывалъ Ломоносовъ. Онъ видѣлъ непріятность своего положенія и даже иногда хотѣлъ сблизиться съ недругами ; это удавалось ему, потому что они но большей части были добрые люди , которые только не любили чтобы затрогивали ихъ ; но при первомъ случаѣ онъ опятъ сердился, начиналъ колотъ ихъ не въ бровь, а прямо въ глазъ , и пріязненныя отношенія снова разрывались; снова Ломоносовъ встрѣчалъ угрюмыя лица , холодные отвѣты, и препятствія почти на каждомъ шагу своего поприща.
Между тѣмъ, онъ находилъ новое утѣшеніе
въ мысли о пріѣздѣ своей жены. Два года почиталъ онъ невозможнымъ свиданіе съ нею , и терпѣливо переносилъ разлуку ; теперь, когда препятствія были удалены, когда тайна его стала извѣстна всѣмъ , отъ кого прежде скрывалъ онъ ее , для него казалась вѣчностью отсрочка нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Мы уже имѣли случай много разъ замѣтить, что этотъ человѣкъ не умѣлъ чувствовать вполовину: каждая мысль , каждое желаніе овладѣвали имъ , и непремѣнно должны были исполниться или сжечь его. Такъ шелъ онъ въ своей жизни съ юныхъ лѣтъ, и одерживалъ побѣды, можно сказать, надъ самою судьбою. Но покуда желаніе или мысль его не осуществлялись, онъ мучился и страдалъ.
Разсчитывая, сколько времени должно было письмо его идти къ Христинѣ, сколько времени она употребитъ на сборы и на путешествіе до Петербурга, онъ нарочно полагалъ для всего дальніе сроки, чтобы не ошибиться. Такъ дѣлаемъ мы всѣ , ожидая письма отъ милыхъ сердцу, иди пріѣзда друга , роднаго. По разсчету Ломоносова, жена его, добрая его Христина и съ маленькою дочерью, должна была пріѣхать къ нему около осени. Тогда сообщенія еще не были такъ поспѣшны и удобны какъ теперь. О пароходахъ еще не имѣли и мысли , а купеческіе корабли и даже транс
портныя суда не плавали стаями по Балтикѣ и Финскому заливу. Надобно сказать, что Ломоносовъ велѣлъ женѣ своей пріѣхать на кораблѣ, потому что это было и удобнѣе и дешевле. И каждый корабль , который приближался по Невѣ къ его жилищу , заставлялъ трепетать сердце его. Мы уже знаемъ , что онъ жилъ въ Академическомъ домѣ, подлѣ лабораторіи. Академія тогда была тамъ, гдѣ теперь Кунстъ-Камера, слѣдовательно почти у самой пристани для кораблей, подлѣ Исакіевскаго моста.
Еще далеко былъ срокъ , назначенный Ломоносовымъ для пріѣзда жены, когда, лѣтомъ 174З года, онъ вышелъ однажды насладиться прекраснымъ вечеромъ , и едва отошелъ нѣсколько шаговъ отъ дома, какъ увидѣлъ, что Любскій корабль остановился близъ берега, и съ него переѣзжаютъ на шлюпкѣ нѣсколько пассажировъ. Взглядъ Ломоносова былъ невольно прикованъ къ этой картинѣ. Онъ думалъ о своей милой Христинѣ , о своей малюткѣ дочери, и терялся въ мысляхъ. Между тѣмъ пассажиры вышли на берегъ, и въ числѣ ихъ женщина съ маленькой дѣвочкой.... «Боже мой!» закричалъ Ломоносовъ. « Сердце мое чувствовало, что ты близко, Христина !
Говоря эти слова , онъ уже держалъ Христину въ своихъ объятіяхъ, глядѣлъ ей въ глаза, и еще не вѣрилъ своимъ чувствамъ.
«А это наша дочь?» воскликнулъ онъ бросившись къ малюткѣ, робко прижимавшейся къ своей матери , и схватилъ ее на руки , цѣловалъ, смѣялся, плакалъ.
Прохожіе ласково улыбались и въ полголоса говорили глядя на эту сцену: «Вишь, къ барину пріѣхала жена.»
Между тѣмъ Христина оставалась нѣмою, и уже черезъ нѣсколько секундъ радостныя чувства ея и тревога ощущеній выразились рыданіемъ, и слезами , которыя въ два ручья покатились изъ ея глазъ.
« Пойдемъ , пойдемъ , другъ мой !» говорилъ Ломоносовъ, и держа на рукахъ дочь, привелъ жену въ свою квартиру.
« У насъ будетъ другая квартира , больше этой, а теперь, покуда, мы будемъ счастливы и здѣсь ! » сказалъ онъ.
— Ахъ, Михайло! Не только въ этой квартирѣ , которая кажется мнѣ раемъ , но и въ самой убогой хижинѣ готова я жить, но только съ тобой. Ты ужь не покинешь меня больше ?
«Милый другъ ! ты знаешь , что заставило меня покинуть тебя !... Теперь, слава Богу, обстоятельства совсѣмъ иныя. Я имѣю почетное мѣсто , довольно денегъ , и много покровителей. Что-же заставитъ меня разстаться съ тобой, милая Христина ! Нѣтъ , никогда !
Да я ужь и не въ силахъ былъ-бы сдѣлать это. Но, разскажи мнѣ, какъ доѣхала ты сюда? Получила-ли ты мое письмо и деньги ?
— Какъ-же! Ахъ , этотъ добрый Графъ Головкинъ! Дай Богъ ему здоровья! Онъ тотчасъ прислалъ ко мнѣ твое письмо и деньги, да еще и отъ себя письмо , такое милостивое. Онъ-то присовѣтовалъ мнѣ ѣхать въ Любекъ, и тамъ сѣсть на корабль.
«Ты и сдѣлала такъ ?
—Да. Трудно мнѣ было разставаться съ родителемъ.... но я превозмогла себя. О, Михайло! Сколько я перенесла горя въ это время!...
« Не говори объ этомъ , милый другъ ! Я знаю, чувствую все !... Повѣрь, что мнѣ было не легче. Но , теперь уже прошло все. Станемъ радоваться и наслаждаться жизнью.
Въ самомъ дѣлѣ Ломоносовъ ожилъ , повеселѣлъ , и даже нѣсколько времени меньше ссорился съ своими сочленами , прощалъ имъ лѣность, неподвижность, любилъ ихъ за доброту и знанія. Ему отвели квартиру женатыхъ, то есть комнату или двѣ больше противъ прежняго. Христина съ восторгомъ принялась за новое свое хозяйство , и вскорѣ устроила все такъ удобно, какъ только можно было это въ ихъ небогатой жизни. Но ей не казалась эта жизнь небогатою. И точно, если сообразимъ переходъ ея отъ нищеты и совершенной без-
надежности къ довольству, къ удобствамъ жизни, то повѣримъ , что она почитала себя не только счастливою, но и богатою. Она еще никогда не жила такъ роскошно; у нея была даже прислуга ! . .. Столъ умѣла она приготовлять порядочный и тогда какъ у нихъ не было ничего; а теперь , когда Ломоносовъ хотѣлъ въ немъ больше существенности, больше Русской сытности нежели Нѣмецкой изобрѣтательности , Христина была въ своемъ родѣ геніемъ не меньше мужа.
Среди удобствъ тихой семейной жизни, Ломоносовъ чувствовалъ еще большую охоту трудиться, и трудился неутомимо. Часто прерывали его присылками отъ вельможь , съ просьбой написать стихи на тотъ или другой Случай. Просьбы эти бывали равносильны приказаніямъ , особенно когда просили или совѣто
вали написать стихи на иллюминацію, на торжественный день, на спускъ корабля, и проч.
« Я ужь не радъ, что объявилъ себя стихотворцемъ ! » говорилъ Ломоносовъ женѣ своей. «Что это въ самомъ дѣлѣ ? Гдѣ набраться мнѣ вдохновенія на всякую мысль, на всякое происшествіе? . . . Но дѣлать нечего ! »
И онъ принимался за свою громкую лиру, какъ говаривали встарину , бряцалъ въ струны, пѣлъ, и морщился. Это видно во многихъ его стихотвореніяхъ , гдѣ явныя небрежности и
ошибки противъ языка , прозаическія мысли и растянутыя изображенія встрѣчаются слишкомъ часто. Вообще Ломоносовъ немного разъ былъ поэтомъ въ своихъ стихотвореніяхъ. Но онъ пѣлъ много , и диво-ли что спадалъ съ голоса?
Для другихъ онъ говорилъ , и можетъ быть даже самъ вѣрилъ , что стихотворство было у него отдыхомъ , а науки занятіемъ и трудомъ. Но это выходило совершенно наоборотъ. Онъ писалъ стихи по Риторикѣ : возьмите любую оду его , и вы найдете школьное расположеніе, распространенія риторическія, и почти нигдѣ не откроете восторга. Въ наукахъ, напротивъ , сколько у него смѣлыхъ, великихъ мыслей ! И съ какою ревностью, охотою , съ какимъ самоотверженіемъ занимался онъ ими! Къ этому предназначила его природа, и онъ оправдалъ ея назначеніе всею своею жизнью.
Онъ любилъ не только науки , но и людей, искренно, ревностно посвятившихъ себя имъ. Немного встрѣчалъ онъ такихъ изъ своихъ товарищей, но для этихъ немногихъ былъ вѣрнымъ другомъ. Одинъ сдѣлался особенно близокъ къ нему: это Профессоръ Рихманъ, издавна поселившійся въ Россіи, Нѣмецъ родомъ, но совершенно преданный своему новому отечеству. Самыя занятія сближали ихъ , потому
что Рихманъ былъ Профессоромъ Физики и особенно любилъ ее , занимался множествомъ новыхъ , важныхъ опытовъ , и передавалъ свои открытія Ломоносову, а этотъ, не смотря на разнообразіе своихъ изученій, больше всего былъ преданъ испытанію природы , и слѣдственно Физикѣ, не имѣвшей тогда предѣловъ. Она захватывала въ свою область и Механику, и Оптику, и Химію. Такимъ образомъ Рихманъ и Ломоносовъ сдѣлались братьями по наукѣ, столько-же какъ по душѣ и сердцу.
Бесѣды ихъ бывали продолжительны и пріятны для обоихъ. Они не ограничивались тѣмъ, что должны были дѣлать по должности , но проникали умомъ дальше самыхъ границъ своей науки. Въ то время едва открывалась теорія электричества. Оба друга ревностно трудились надъ нею, и какое счастье бывало, если одинъ изъ нихъ могъ сообщить другому новое наблюденіе свое !... Но и Рихманъ и Ломоносовъ чувствовали бѣдность своихъ средствъ, жаловались другъ другу на медленный ходъ дѣлъ , на слабость подвиговъ своей Академіи, на недѣятельность сочленовъ своихъ.
« Съ ними не выпьешь моря !» говаривалъ Ломоносовъ.
— Не сорвешь огня съ неба! — прибавлялъ Рихманъ.
«Подождемъ, посмотримъ : вотъ ихъ вѣчный отзывъ. Да будетъ-же нашимъ отзывомъ: станемъ трудиться не для самихъ себя, а для науки и потомства. Больше этого не льзя.
Искреннимъ пріятелемъ Ломоносова былъ также почтенный Василій Евдокимовичъ Ададуровъ , Адъюнктъ Математическихъ наукъ при Академіи, тотъ самый, который въ 1739 году одобрилъ и растолковалъ Корфу первую Русскую оду нашего поэта. Ададуровъ былъ не глубокій ученый, но за то человѣкъ съ просвѣщеннымъ умомъ и добрымъ сердцемъ. Послѣ онъ возвысился въ чинахъ и достоинствахъ : былъ Дѣйствительнымъ Тайнымъ Совѣтникомъ , Кураторомъ Московскаго Университета , вельможею. Но Ломоносовъ любилъ въ немъ еще молодаго ученаго , почти сверстника своего по лѣтамъ, и сочлена по Академіи, дѣятельнаго , готоваго къ добру. Ададуровъ не былъ такимъ гонителемъ неподвижности какъ Ломоносовъ, но соглашался съ нимъ почти всегда, уважалъ его дарованія, и охотно подсмѣивался надъ своими товарищами, такъ однакожъ, чтобы они не подслушали. Отъ того былъ онъ въ ладу со всѣми. Особеннымъ покровителемъ его прежде былъ Эйлеръ , потому что у него въ классѣ отличился Ададуровъ, учась въ Академической Гимназіи, и послѣ перевелъ на Русскій языкъ его
Руководство къ Ариѳметикѣ. Самъ бывши въ Гимназіи преподавателемъ этого предмета, Ададуровъ принялъ въ руководство Эйлерову книгу.
Ломоносовъ, напротивъ, ни сколько не зналъ искуства уживиться со всѣми, и отъ того терялъ много выгодъ, встрѣчалъ много непріятностей и препятствій на пути своемъ. Онъ не умѣлъ всегда укрощать себя и часто даже составлялъ оппозицію высшей Академической аристократіи, то есть старшимъ Академикамъ и Профессорамъ. Они хотѣли не только науки, но и смиренія, хотя управляли не монастыремъ ; а Ломоносовъ не научился этому и живши долго въ монастырѣ. При всякомъ случаѣ онъ говорилъ смѣло и даже рѣзко, не одобрялъ того , что находилъ дурнымъ, молчалъ , если имѣлъ силы , видя посредственное, явно хохоталъ надъ глупостью. Сколько причинъ къ несогласію !
Однимъ изъ самыхъ непріятныхъ для него людей былъ Секретарь Академіи, Василій Кириловичъ Тредьяковскій. Природа создала его какъ совершенную противуположность Ломоносову! Сколько въ этомъ было пылкости, дарованій, генія , столько-же отличался Тредьяковскій бездарностью , ничтожествомъ , неподвижностію ума. Сама жизнь ихъ шла въ діаметральной противуположности. Съ малолѣт-
ства имѣлъ Тредьяковскій отливныхъ учителей, и въ ранней юности путешествовалъ по образованной Европѣ. Въ Парижскомъ Университетѣ былъ онъ однимъ изъ любимыхъ учениковъ знаменитаго въ свое время Ролленя, Возвратившись въ Россію, въ Петербургъ, онъ сдѣлался студентомъ Академической Гимназіи, гораздо прежде Ломоносова , и потомъ , уже лѣтъ десять до описываемаго нами времени, занималъ должность Секретаря Академіи Наукъ. Это былъ человѣкъ не глупый , но совершенно лишенный ума, потому что не надобно смѣшивать этой высокой способности съ другою, нисшею , съ разсудкомъ, или съ здравымъ смысломъ. Можно быть очень не глупымъ, даже разумнымъ человѣкомъ , и не имѣть ни искры ума. Разсудокъ есть способность различать видимое, перенимать что дѣлаютъ другіе, подражать дѣйствіямъ другихъ, короче, идти общимъ, проложеннымъ для всѣхъ путемъ; но во всемъ этомъ нѣтъ никакого отношенія къ тому высокому въ человѣкѣ дару, который называютъ умомъ , и который даетъ ему возможность проницать въ сокровенную глубь вещей, находить новыя стороны въ предметахъ , давать направленіе общему ходу дѣлъ и событій, а не рабски слѣдовать заведенному порядку. Съ такою способностью Ломоносовъ соединялъ еще даръ поэзіи , способность приходить въ
восторгъ , и въ этомъ состояніи дѣлиться творцомъ , то есть производить то , чего до него никто не видѣлъ, не постигалъ и не подозрѣвалъ.
Можно представить себѣ, какъ глядѣлъ онъ на Тредьяковскаго , жалкаго раба общепринятыхъ мнѣній , повѣрій , преданій , какія случилось ему узнать, и то съ величайшимъ трудомъ , посвятивши на изученіе ихъ все свое вниманіе и годы жизни. Но и за это онъ былъ-бы достоинъ уваженія , если-бы съ трудолюбіемъ своимъ не соединялъ глупой гордости, которую придала ему случайность : имѣть въ юности хорошихъ наставниковъ и вообще много средствъ учиться. Набивши свою голову громадою свѣдѣній, изучивши нѣсколько языковъ и прочитавши гору фоліантовъ, Тредьяковскій возмечталъ , что онъ очень уменъ. Это было первымъ недостаткомъ его, потому что чужой книжный умъ придалъ ему только смѣшную самоувѣренность, а не могъ переродить разсудка въ высшую способность. Потомъ , онъ воображалъ себя чрезвычайно ученымъ человѣкомъ; но что значитъ ученость безъ ума? Правда, онъ зналъ много собственныхъ именъ, много испытаннаго , изобрѣтеннаго , открытаго другими , но все это отражалось въ головѣ его такъ неясно, тускло, что думая примѣнять свои, знанія въ нѣкоторыхъ случаяхъ , онъ видѣлъ Эпопею въ Тилемахидѣ, стихи въ варварскихъ виршахъ своихъ, торжественныя рѣчи въ безтолковыхъ сплетеніяхъ словъ, и роясь какъ червь въ книгахъ, обтачивая какъ муравей встрѣченную имъ пылинку, посвящалъ на такія занятія всѣ свои способности. Къ довершенію смѣтнаго онъ воображалъ себя поэтомъ, потому что научился приводить въ размѣръ слова, воющія отъ ужаса!... И все это стоило ему величайшихъ трудовъ, усилій; все это оставалось памятникомъ бездарности ! Тредьяковскій исчезалъ въ ничтожествѣ, и вмѣсто того чтобъ быть почтеннымъ трудолюбцемъ , мечталъ быть ученымъ, ораторомъ, поэтомъ, теоретикомъ !... Всему виной была гибельная для него случайность, что онъ имѣлъ учителемъ Ролленя и подобныхъ ему славныхъ мужей, которые не могли изъ камня сдѣлать золота.
Но Тредьяковскій не имѣлъ этого сознанія, и потому, высоко думая о себѣ, называлъ успѣхи Ломоносова не заслуженными и даже смѣялся надъ ними. Онъ не хотѣлъ скрывать этого, и явно оказывалъ нашему поэту холодность и даже презрѣніе. Между ними зародилась непріязнь, которую еще больше увеличивалъ своими притѣсненіями велемудрый Тредьяковскій какъ Секретарь Академіи.
Въ это время возвратились , изъ отдаленнаго путешествія по Сибири , нѣсколько замѣчательныхъ человѣкъ : Герардъ Фридрихъ Миллеръ , Профессоръ Русской Исторій , знаменитый своими познаніями въ ней, Іоганнъ Георгъ Гмелинъ, Профессоръ Химіи и Натуральной Исторіи, и студентъ Степанъ Петровичъ Крашенинниковъ. Ломоносовъ уже зналъ имя Миллера, и нашелъ въ немъ истиннаго ученаго, умнаго человѣка, одареннаго неутомимымъ, но всегда разсудительнымъ трудолюбіемъ. Миллеръ былъ Нѣмецъ родомъ ; но пріѣхавши въ Петербургъ при началѣ образованія Академіи, и проживши въ Россіи уже лѣтъ двадцать, онъ совершенно выучился Русскому языку: въ немъ осталась только Нѣмецкая ученость. Но при всѣхъ своихъ необыкновенныхъ способностяхъ, Миллеръ отличался положительнымъ , холоднымъ умомъ и не имѣлъ никакого чувства поэзіи. Встрѣтившись съ Ломоносовымъ, онъ понялъ и оцѣнилъ его, но не могъ сдѣлаться другомъ его : этому совершенно противились ихъ характеры.
Гмелинъ, знаменитый своими свѣдѣніями въ Естествознаніи , особенно въ Ботаникѣ, творецъ Сибирской Флоры, человѣкъ еще молодой, страстно любилъ свою науку, но не былъ привязанъ къ Россіи, какъ Миллеръ, и безпрестанно мечталъ о возвращеніи въ отечество , въ
свой милый Тибингенъ. Онъ пріѣхалъ въ Россію около 1730 года, вмѣстѣ съ Бильфингеромъ и Дювернуа, но почиталъ жизнь свою тамъ ученымъ путешествіемъ, не больше, и вскорѣ по пріѣздѣ изъ Сибири началъ требовать отпуска. Онъ , правда , оставался еще въ Петербургѣ года три-четыре, но велъ жизнь уединенную , почти не приходилъ въ Академію , и потому Ломоносовъ, не смотря на все свое желаніе сблизиться съ знаменитымъ естествоиспытателемъ, зналъ его очень мало.
Крашенинниковъ былъ по сердцу Ломоносова. Онъ учился сначала въ Заиконоспасской Академіи, такъ-же какъ Ломоносовъ, потомъ въ Петербургѣ въ Академической Гимназіи , и въ званіи студента отправился съ Профессорами Делилемъ, Гмелиномъ и Миллеромъ въ Камчатку. Это путешествіе встрѣтило множество затрудненій, такъ что Крашенинниковъ одинъ, съ посланнымъ послѣ Адъюнктомъ Стеллеромъ , обозрѣвалъ Камчатку. Черезъ десять лѣтъ онъ возвратился въ Петербургъ и привезъ съ собой кипу разныхъ замѣтокъ и описаній. Ломоносовъ нашелъ въ немъ истаго Рускаго, добраго сердцемъ, умнаго человѣка и хорошаго естествоиспытателя. По крайней мѣрѣ Крашенинниковъ любилъ заниматься математическими и физическими науками, а
этого , при добрыхъ качествахъ сердца и хорошемъ умѣ, довольно было для привязанности Ломоносова. Онъ полюбилъ Камчадала,
какъ сначала называли въ Академіи Крашенинникова.