Михаил Васильевич Ломоносов. Том 2

Глава XIV.

1755-й годъ достопамятенъ для Исторіи просвѣщенія въ Россіи : онъ видѣлъ открытіе Московскаго Университета. Это первое у насъ высшее учебное заведеніе осталось долговѣчнымъ памятникомъ Шувалова, который такъ заботился о немъ, такъ хорошо умѣлъ отклонить всѣ препятствія, какія встрѣчались ему при исполненіи великой его мысли, и воздвигъ Университетъ на широкомъ, прочномъ основаніи. Онъ понялъ , что въ сердцѣ Россіи дол-

женъ существовать храмъ наукъ; онъ постигъ важность и необходимость его, но въ подробностяхъ внутренняго порядка былъ многимъ обязанъ совѣтамъ Ломоносова, котораго имя сдѣлалось также нераздѣльно съ Московскимъ Университетомъ.

Когда уставъ этого Университета былъ утвержденъ, къ Шувалову больше нежели когда нибудь стало являться желающихъ найдти мѣста при новомъ заведеніи. Мало надобности

было имъ, способны-ли они къ этому, и какое дадутъ имъ мѣсто: ученое или приказное, потому что въ то время еще не понимали значенія Университетовъ. Ломоносовъ игралъ важную роль у Шувалова. И къ нему стала являться толпа , такъ что смиренная передняя Профессора часто была похожа на переднюю вельможи. Сначала это занимало и даже веселило его; но вскорѣ безстыдство и невѣжество просителей стало ему нестерпимо ; онъ просто гонялъ ихъ отъ себя. У Шувалова пріемъ былъ вѣжливѣе , но успѣха не больше , потому что онъ искалъ не того, что видѣлъ въ этой толпѣ , и проницательный умъ его, при помощи свѣдѣній Ломоносова , останавливался только на избранныхъ. Въ числѣ этихъ были Поповскій и Барсовъ , любимцы и ученики Ломоносова. Поповскій занялъ каѳедру Философіи , и первый началъ преподавать свой предметъ на Русскомъ языкѣ; Барсовъ былъ сдѣланъ Адъюнктомъ Краснорѣчія. Къ Университету опредѣлился также , только не Профессоромъ , М. М. Херасковъ , который пописывалъ стихи и уже грозилъ поэмами , драмами, и томами высокопарной прозы. Ломоносовъ съ грустью проводилъ Поповскаго , благословляя его на важный подвигъ: возвеличить Науку въ новомъ Университетѣ. Онъ не предчувствовалъ , что разставался съ нимъ навсегда.

Вскорѣ опечалила его гораздо глубже смерть товарища и добраго пріятеля, Крашенинникова. Этотъ почтенный ученый былъ Профессоромъ Ботаники при Академіи, и всегда держалъ сторону Ломоносова , который лишился въ немъ такимъ образомъ послѣдняго доброжелателя изъ своихъ сочленовъ. При концѣ жизни его , Ломоносовъ приходилъ къ нему всякій день; онъ не могъ избавить друга отъ неизбѣжной судьбы , и старался по крайней мѣрѣ усладить послѣдніе часы его. Крашенинниковъ печаталъ въ это время свое Описаніе земли Камчатки и желалъ самъ докончить чтеніе корректуры. Ломоносовъ торопилъ наборщиковъ , самъ бѣгалъ въ типографію , и какъ будто способствовалъ умирающему исполнить его желаніе : Крашенинниковъ подписалъ послѣдній листъ своей книги, и въ тотъ-же день закрылъ глаза навѣки ! Странная игра жребія! Смерть какъ будто въ самомъ дѣлѣ ожидала , чтобы авторъ Описанія Камчатки прожилъ нѣсколько лишнихъ дней для своей книги.

Такія потери падали на сердце Ломоносова, уже охлажденное опытомъ, и смерть любящаго человѣка имѣла для него тяжелую значительность !

Но лѣта и опытъ, похищая много розъ въ жизни человѣка, придаютъ въ то-же время новую силу его мужеству и терпѣнію. Потери

Научаютъ его прямѣе смотрѣть на жизнь , и какъ-бы оковываютъ твердою бронею его сердце. Ломоносовъ тяжело вздохнулъ о своемъ товарищѣ ; но тѣмъ сильнѣе вооружался онъ противъ испытаній судьбы, чѣмъ больше видѣлъ себя одинокимъ.

Умъ и дарованія его были въ полной зрѣлости. Вскорѣ онъ доказалъ это самымъ блестящимъ образомъ , когда съ такимъ разительнымъ краснорѣчіемъ произнесъ , въ торжественномъ собраніи Академіи , свое Похвальное Слово Петру Великому, этотъ образецъ ораторскаго искуства. Тутъ многія мѣста напоминаютъ и для насъ Цицерона. Сколько полноты, силы и какого-то высокаго великолѣпія въ послѣдней половинѣ этого Слова ! Если Ломоносовъ показалъ себя гдѣ нибудь поэтомъ въ своихъ сочиненіяхъ , то конечно тамъ , гдѣ говоритъ онъ: « Часто размышлялъ я , каковъ Тотъ, который всесильнымъ мановеніемъ управляетъ небо, землю и море; дхнетъ духъ Его, и потекутъ воды ; прикоснется горамъ, и воздымятся. Но мыслямъ человѣческимъ предѣлъ предписанъ : Божества постигнуть не могутъ ! Обыкновенно представляютъ Его въ человѣческомъ видѣ. И такъ, ежели человѣка, Богу подобнаго по нашему понятію найдти. надобно, кромѣ Петра Великаго не обрѣтаю.»

Забудьте нѣсколько обветшалый языкъ, и скажите, кто въ наше время способенъ создать что нибудь подобное этому Похвальному Слову ?

Впрочемъ , это Слово , превышающее Слово его Елисаветѣ , не имѣло такого успѣха какъ прежнее. Не было-ли причиной отсутствіе Шувалова, который одинъ могъ-бы напомнить Императрицѣ о своемъ любимцѣ ? А можетъ быть существовали и другія , не меньше важныя причины.

Неискательный Ломоносовъ и не подумалъ объ этомъ. Онъ былъ доволенъ самъ сочиненіемъ своимъ , и этотъ рѣдкій для всякаго автора успѣхъ наградилъ его за трудъ.

Онъ занимался трудомъ, гораздо важнѣйшимъ, который одинъ могъ-бы доставитъ ему прочную славу: это созданіе Русской Грамматики. Если сообразимъ , что языкъ нашъ не имѣлъ тогда никакихъ законовъ, кромѣ употребленія, и разсмотримъ Грамматику Ломоносова , то конечно будемъ благоговѣть къ великому человѣку. Не думайте , чтобы эта похвала была преувеличенною. Она основана на полномъ убѣжденіи , что безъ Ломоносова мы до сихъ поръ бродили-бы въ хаосѣ, который еще окружаетъ насъ во всемъ, чего не создалъ въ Грамматикѣ нашей онъ. Да ! внутреннее сознаніе конечно есть лучшая награда для автора, когда мы до

сихъ поръ не оцѣнили его труда, и современники , напримѣръ Сумароковъ , называли Ломоносова незнающимъ Россійскаго языка и послѣ изданія его Грамматики , между тѣмъ какъ и теперь мы не имѣемъ ничего относительнолучшаго.

Ломоносовъ видѣлъ, что для труда его нѣтъ цѣнителей , и желая придать ему нѣкоторую значительность, испросилъ черезъ Шувалова дозволеніе посвятить первую Русскую Грамматику будущему Наслѣднику Престола, Павлу Петровичу. Онъ исполнилъ свое желаніе въ тотъ день, когда Великому Князю совершился одинъ годъ отъ рожденія, 20 Сентября 1755 года. Такимъ образомъ этотъ годъ достопамятенъ не однимъ Московскимъ Университетомъ , но и первымъ законодательствомъ въ нашемъ языкѣ.

Въ то-же время, когда Ломоносовъ углублялся въ таинства языка и довершалъ свой великій трудъ надъ Русскою Грамматикой, онъ совершилъ важный подвигъ въ Наукѣ Естествознанія. Теорія свѣта и цвѣтовъ была искони предметомъ многихъ изысканій. Отъ чего свѣтитъ солнце? Какимъ образомъ свѣтъ его распространяется по землѣ ? Какъ даетъ оно цвѣта предметамъ, употребляя основные семь цвѣтовъ радуги ? Эти вопросы такъ естественны и просты, что человѣкъ задавалъ ихъ

себѣ давно, давно, съ первыхъ временъ познанія, и до сихъ поръ не разрѣшилъ положительно. Не за-долго до Ломоносова, Ньютонъ издалъ свою знаменитую теорію, и нашъ ученый , неудовлетворенный ею, изобрѣлъ свою, которая была слѣдствіемъ глубокихъ, пятнадцати-лѣтнихъ его изысканій. Оцѣнили-ли ее современники? Можно угадать, когда мы знаемъ, что и въ нате время еще не отдали справедливости этому благородному усилію высокаго ума. Теорія Ньютонова, опровергнутая такъ-же какъ и теорія Ломоносова, извѣстнѣе потому только , что съ нею соединено имя славнаго Физика. Ломоносовъ изложилъ свои изысканія и заключенія въ Словѣ о происхожденіи свѣта, говоренномъ имъ въ половинѣ 1756 г.

Мы уже замѣтили, что вообще это было самое дѣятельное время его жизни. Онъ опять занимался Металлургіею, для изученія которой жилъ во Фрейбергѣ простымъ рудокопомъ , и послѣ не оставлялъ этого знанія никогда. Давно написалъ онъ цѣлое сочиненіе о Металлургіи ; теперь дополнялъ и совершенствовалъ его, и въ 1757 году говорилъ рѣчь: О рожденіи металловъ отъ трясенія земли.

Въ одномъ изъ своихъ изслѣдованій онъ справедливо сказалъ , что для яснаго, изложенія теоріи Физическихъ и Химическихъ знаній, не-

обходимо было-бы ему написать полную систему; но этому мѣшала любовь его къ Россійскому слову, къ прославленію Россійскихъ героевъ, и къ достовѣрному изысканію дѣяній нашего отечества. Въ головѣ его было всегда нѣсколько плановъ разныхъ литтературныхъ сочиненій. Въ это время, напримѣръ, онъ хотѣлъ прославить своего героя Петра особеннымъ, большимъ стихотвореніемъ , и обдумывалъ планъ героической поэмы. Раждавшійся Русскій Театръ заставилъ его сдѣлать новую попытку въ трагедіи, и онъ передѣлалъ свою Тамиру и Селима, сочиненную за нѣсколько передъ тѣмъ лѣтъ. Эта пьеса, совершенно ничтожная, имѣла успѣхъ. Вотъ какимъ образомъ.

Шуваловъ и на высотѣ почестей обходился съ Ломоносовымъ по прежнему, просто, дружески. Однажды онъ посѣтилъ смиренное жилище поэта, и тотъ прочиталъ ему свою трагедію. Шуваловъ пришелъ въ восторгъ отъ нея, хотя для насъ это и непонятно. Онъ взялъ великолѣпную безладицу своего любимца , отвезъ ее въ Царское Село , къ Императрицѣ, и заставилъ раздѣлить свое мнѣніе , что трагедія превосходна. Императрица послала въ подарокъ автору роскошный серебряный кубокъ, съ приличною надписью, а трагедію велѣла отдать на театръ, который уже открылся тогда вѣ Петербургѣ. Но тѣмъ и кончился весь

успѣхъ, потому что трагедія сама не имѣла достоинствъ, и , сверхъ того, попалась въ руки Сумарокову ! Да , Сумароковъ былъ первый Директоръ перваго публичнаго театра въ Россіи. Онъ страстно любилъ сценическое искуство, и при пособіи своихъ милостивцевъ и своихъ трагедій овладѣлъ театромъ. Его сдѣлали Директоромъ , а въ помощь дали ему Ивана Перфильевича Елагина , совоспитанника, друга его, и впослѣдствіи знаменитаго переводчика Маркиза Глаголя. Можно представить себѣ, какъ они приняли трагедію Ломоносова, не смотря на то, что она была одобрена Императрицею. Комитетъ бездарныхъ людей раскритиковалъ бездарное произведеніе, и рѣшилъ, что оно писано не по правиламъ Піитики, наполнено Сласянщизнами , и потому на театрѣ можетъ быть представлено не иначе какъ съ поправками , которыя вызывались они сдѣлать сами, или предоставляли автору сдѣдать ихъ. Это разсердило Ломоносова и онъ взялъ свою трагедію назадъ.

Онъ даже совсѣмъ бросилъ Литтературу на нѣкоторое время, и занялся изобрѣтеніемъ разныхъ оптическихъ и астрономическихъ инструментовъ, къ чему былъ приведенъ теоріею мореплаванія, обратившею на себя вниманіе его. Между прочимъ сдѣлалъ онъ въ это время, такъ названную имъ, ночезрительную трубу, и представилъ ее на разсмотрѣніе Академіи.

Но главнымъ и любимѣйшимъ его занятіемъ оставалась мозаика. Онъ не покидалъ ея во все послѣднее время, и увѣрившись, что точна можетъ дѣлать картины мозаическія, занялся съ новою ревностью своимъ Искуствомъ, и наконецъ подалъ въ Сенатъ просьбу о дозволеніи ему украсить Петро-ІІавловскій соборъ двумя картинами своей работы. Онъ представилъ и проектъ одной изъ нихъ, которая должна была изображать Полтавскую битву, неразлучную съ воспоминаніемъ о Великомъ Петрѣ. Въ этой картинѣ, длиною въ 12, а шириною въ 8 футовъ, предполагалъ онъ помѣстить на переднемъ планѣ предметы и людей въ естественную ихъ величину. Тогда въ Сенатѣ имѣли сильный голосъ покровители Ломоносова, Графы Шуваловы, Графъ Воронцовъ, и другіе, а потому проектъ его былъ одобренъ и представленъ на утвержденіе Императрицѣ.

Но въ это-же время возстала и злоба противниковъ. Сумароковъ началъ издавать, не надолго передъ тѣмъ, Журналъ : Трудолюбивую Пчелу. Сотрудниками его были многіе, въ томъ числѣ и Тредьяковскій. Узнавши, что прошеніе Ломоносова о мозаическихъ картинахъ представлено въ Сенатъ и утверждено тамъ, Тредьяковскій написалъ о Мозаикѣ ру-

гательную статью, гдѣ насмѣхался надъ этимъ Искуствомъ , и еще больше надъ тѣми , кто занимается имъ. Во всемъ этомъ были явные намеки на Ломоносова. Разумѣется, Сумароковъ съ радостью принялъ статью своего клеврета и поспѣшилъ напечатать ее. Но они не удовольствовались этимъ.

Въ числѣ начальниковъ Канцеляріи Академической былъ нѣкто Таубертъ. Этотъ человѣкъ также питалъ ненависть въ Ломоносову, и старался всячески досаждать и вредить ему. Онъ одобрилъ статью Тредьяковскаго къ нечатанію, и въ то-же время составилъ цѣлую партію въ Академіи противъ ночезрительной трубы , о которой говорили мы выше. Ее нашли не только неудобною , но и недостойною никакого вниманія.

Оскорбленный Ломоносовъ рѣшился увѣдомить объ этомъ Шувалова , и въ письмѣ къ нему написалъ , между прочимъ , слѣдующее : « Мои манускрипты могутъ нынѣ больше служить нежели я самъ , не имѣя отъ моихъ недоброжелателей покоя. Сверхъ сего , не продолжая времени, долженъ я при первомъ случаѣ объявить въ ученомъ свѣтѣ всѣ новыя мои изобрѣтенія, ради славы отечества, дабы не воспослѣдовало съ ними того-же , что съ ночезрительною трубою случилось. Сей ущербъ чести отъ моихъ трудовъ сталъ мнѣ вдвое

горестенъ, для того что тѣ, которые сіе дѣло невозможнымъ почитали, еще и понынѣ жестоко, съ досадительными словами спорятъ, такъ что видя не видятъ , и слыша не слышатъ. Не взирая на то, стараюсь произвести въ дѣйствіе еще новый оптическій инструментъ , которымъ-бы много глубже видѣть можно было дно въ рѣкахъ и въ морѣ, нежели какъ видимъ просто. Коль сіе въ жизни человѣческой полезно, всякъ удобно разсудить можетъ. При семъ не могу преминуть, чтобы не показать явнаго безсовѣстія моихъ недоброхотовъ. Въ Трудолюбивой , такъ называемой , Пчелѣ, напечатано о Мозаикѣ весьма презрительно. Сочинитель того , Тредьяковскій совокупилъ свое грубое незнаніе съ подлою злостію , чтобы, моему раченію сдѣлать помѣшательство. Здѣсь видѣть можно цѣлый комплотъ. Тредьяковскій сочинилъ, Сумароковъ принялъ въ Пчелу, Таубертъ далъ напечатать безъ моего увѣдомленія въ той командѣ, гдѣ я присутствую. По симъ обстоятельствамъ ясно видѣть , Ваше Высокопревосходительство , можете, сколько сіи люди даютъ мнѣ покою, не престая повреждать мою честь и благополучіе при всякомъ случаѣ! Умилосердитесь надо мною, милостивый государь ! свободите меня отъ такихъ нападковъ , которые меня огорчая, не даютъ

мнѣ простираться далѣе въ полезныхъ и славныхъ моихъ отечеству упражненіяхъ. Никакого не желаю мщенія; но токмо всеуниженно прошу оправданъ быть передъ свѣтомъ Высочайшею конфирмаціею доклада Правительствующаго Сената, о украшеніи Петро-Павловской церкви , чего цѣлый годъ ожидая, претерпѣваю, сверхъ моего раззоренія, носмѣяніе и ругательство. »

На другой день Ломоносову принесли записку. Не разсмотрѣвши почерка на адресѣ, онъ думалъ, что это былъ отвѣтъ Шувалова, но къ удивленію своему прочиталъ:

« Старый знакомый желаетъ повидаться съ Г-мъ Профессоромъ М. В. Ломоносовымъ, и проситъ его пожаловать въ Александро-Невскій монастырь, гдѣ спросить Архіепископа Димитрія.

« Архіепископъ Димитрій ! » воскликнулъ Ломоносовъ. « Это мой бывшій учитель Даніилъ Сѣченовъ ! Да , онъ , онъ ! Я узнаю даже его руку ! »

Въ тотъ-же день, около вечера , отправился онъ въ Александро-Невскій монастырь. Найдти комнаты Архіепископа было, не трудно , но келейникъ сказалъ ему, что Высокопреосвященнѣйшій въ церкви, и что отъ него приказано, если придетъ Г. Ломоносовъ, просить его подождать.

« Хорошо ! я сказалъ Ломоносовъ , и пошелъ взглянуть на монастырь, котораго не видалъ онъ давно.

День былъ удивительный. Солнце, какъ будто утомленное своею дневною дѣятельностію, тихо опускалось и разсыпало свои золотые лучи на недвижномъ зеркалѣ Невы. Ломоносовъ обошелъ монастырь вокругъ, и стоя на берегу величавой Невы вдыхалъ въ себя чистый воздухъ, упоялся вечернимъ благоуханіемъ растеній, и съ жадностью глядѣлъ не на городскую природу. Онъ такъ отвыкъ отъ природы сельской !... Въ душѣ его пробудилось такъ много разныхъ ощущеній , что онъ самъ не замѣтилъ какъ очутился на Лаврскомъ кладбищѣ. Эта нива Божія еще не была засѣяна какъ теперь. Немногіе кресты и камни возвышались на ней, и глаза Ломоносова невольно упали на ближнюю надпись. Но что почувствовалъ онъ, когда увидѣлъ, что стоитъ надъ могилою Селлія !... Селлій , нѣкогда его идеалъ учености и ума, еще, кажется, недавно видѣнный имъ въ силѣ и дѣятельности, уже больше десяти лѣтъ лежалъ подъ землею! На могилѣ нѣтъ воспоминаній о слабостяхъ человѣка, и Ломоносовъ, забывая какъ видѣлъ онъ Селлія въ послѣдній разъ, невольно упрекнулъ себя за то, что отдалился слишкомъ рѣзко отъ этого достопамятнаго мужа. Селлій не долго пробылъ Секрета-

ремъ у Лестока. Черезъ годъ послѣ свиданія съ Ломоносовымъ , онъ исполнилъ свое давнее, пламенное желаніе : усыновилъ себя Греко-Россійской Церкви, и потомъ постригся въ монашество, подъ именемъ Никодима. Въ 1746 году онъ скончался.

Ломоносовъ съ грустью сообразилъ, что уже нѣтъ многихъ, видѣвшихъ первые годы его и даже первые шаги на томъ поприщѣ, которое проходилъ онъ съ такою славой! И вотъ еще одинъ изъ нихъ !.. . Онъ поклонился праху Селлія, и задумчиво пошелъ къ Архіепископу.

Сѣченовъ только лишь возвратился отъ вечерней службы, и увидѣвши Ломоносова пошелъ къ нему на встрѣчу. Послѣ обычнаго благословенія пастырскаго , онъ поцѣловалъ его и съ чувствомъ промолвилъ :

— Мы разстались съ вами , Г. Ломоносовъ , почти юношами , а встрѣчаемся снова почти стариками !

« Больше двадцати пяти лѣтъ прошло, Ваше Высокопреосвященство, со времени Московской нашей жизни.

— Да !... Я былъ не далеко отъ васъ однажды: былъ въ Петербургѣ, лѣтъ семь назадъ; но меня почти тотчасъ отправили въ Рязань. А я очень желалъ видѣться съ, вами , Г. Ломоносовъ! Ваша слава оправдала всѣ надежды !...

«Ваше Высокопреосвященство говорите съ прежнимъ снисхожденіемъ о своемъ ученикѣ!

— О , совсѣмъ нѣтъ ! Я теперь готовъ быть ученикомъ вашимъ , не смотря на то , что въ своемъ мѣстѣ я то-же персона важная! Но для васъ , Г. Ломоносовъ , я прежній Латинщикъ Сѣченовъ !

«Ваши наставленія и совѣты никогда не изглаживались въ моемъ сердцѣ !

—А что? развѣ не правду говаривалъ я вамъ, что мы сами заготовляемъ себѣ будущее , и что трудолюбіе , терпѣніе , всегда получатъ свою награду? Вы живое доказательство этому.

« Благодарю , Ваше Высокопреосвященство , за благосклонный отзывъ; но для меня и теперь не меньше необходимы слова : трудъ и терпѣніе. Испытанія жизни кажется увеличиваются вмѣстѣ съ годами.

—А, любезный другъ! Это говоритъ всякой, кто имѣлъ какое нибудь прикосновеніе къ міру, лѣтъ десятковъ нѣсколько ! Неужели вы думаете, что наша монашеская ряса защищаетъ отъ страстей человѣческихъ ? Нѣтъ, онѣ преслѣдуютъ и насъ ! Мы слагаемъ съ себя наши соб

ственныя страсти , но извнѣ онѣ прокрадываются и въ дверь монаха.

«Ваше Высокопреосвященство! вы возвращаетесь иногда къ міру какъ пастырь, какъ на

ставникъ и цѣлитель дуть. Это жертва съ вашей стороны. Но мы, бѣдные, мы сами рабы своихъ и чужихъ страстей !...

Димитрій улыбнулся и медленно сказалъ :

— Я, такъ-же какъ и вы, не знаю, куда еще повлечетъ меня вихрь міра. Я чувствую въ себѣ много дѣятельности... . Можетъ быть, смиренная келья совершенно скроетъ меня отъ бурь свѣта; можетъ случиться и противное.... Но, полно объ этомъ !... Поговоримъ лучше о прежнемъ.

Ломоносовъ долженъ былъ пересказать Архіепископу почти всю повѣсть своей жизни. Прошедшее обновилось для него. Въ такихъ припоминаніяхъ бываетъ много умилительнаго, особенно для тѣхъ , кто провелъ годы жизни своей не безъ чувства. Никогда не могъ-бы подозрѣвать Ломоносовъ , что разговоръ съ Сѣченовымъ, человѣкомъ строгаго, рѣзкаго ума, пробудитъ въ немъ такое расположеніе духа. Онъ пришелъ въ умиленіе и приписывалъ это дѣйствіе своему собесѣднику.

Но въ словахъ Архіепископа , не смотря на желаніе его смирить себя, сверкало прежнее неукротимое честолюбіе. Когда Ломоносовъ началъ говорить о настоящей своей жизни и непріятностяхъ, какими окружаютъ его враги, Сѣченовъ возвысилъ голосъ.

—Надобно умѣть смиряться, Г. Ломоносовъ! Смиряйтесь предъ вашими противниками, чтобы не раздражать ихъ своею возвышенностью, и употребляйте ее только для достиженія къ своей цѣли..

« Но моя цѣль полезный трудъ. Я не желаю почестей, не желаю никакихъ наградъ, и ничего, кромѣ свободы въ моихъ занятіяхъ. А ее-то и не даютъ мнѣ они!

Глаза Сѣченова заблистали и онъ сказалъ какимъ-то пронзительнымъ голосомъ :

— Мы лжемъ на свою природу , когда говоримъ, что не желаемъ ничего, что мы у цѣли, и что вамъ остается только совершенствовать пріобрѣтенное трудомъ, Этого не бываетъ никогда. Кто рѣшился возвыситься надъ толпой современниковъ своихъ , въ какомъ-бы то ни было отношеніи , тотъ обрекъ себя на вѣчный трудъ, и у того нѣтъ опредѣленной цѣли. Да, потому что на высотѣ горизонтъ раздвигается до неизмѣримости ! Вы хотите распространить науки и прославить свое имя въ Россіи ? Но гдѣ граница этому ? Одинъ успѣхъ требуетъ другаго ! Когда меня произвели Архимандритомъ Свіяжскаго монастыря, я уже чувствовалъ, что этого мѣста мало для моей дѣятельности. Бывши Епископомъ, я желалъ еще большаго. Теперь, милости Импе-

ратрицы возвысили меня еще больше, и я благоговѣю передъ ними, но никакъ не скажу , что достигнулъ своей цѣли. Я за то-то и люблю васъ, Г. Ломоносовъ, что вами обладаетъ это самое чувство! Вы только не хотите сознаться въ немъ.

«Позвольте мнѣ, Ваше Высокопреосвященство, сказать , что честолюбіе никогда не было моею страстью.

— А развѣ не честолюбіе эта жажда Науки? Развѣ не честолюбіе это желаніе возвыситься надъ просвѣщеніемъ современниковъ? Это сильнѣйшее изъ всѣхъ честолюбій , потому что оно хочетъ господства надъ умами. Не важно первенствовать надъ толпой мужиковъ ; но стать выше толпы ученыхъ !... О !... прибавилъ Архіепископъ улыбнувшись — этому равняется развѣ мое желаніе проповѣдывать теперь правду Царямъ , какъ прежде проповѣдывалъ я Казанской или Нижегородской паствѣ.

«Но такое благородное честолюбіе есть уже страсть высокая. Это великій подвигъ для блага, хотя наружность и показываетъ его чѣмъ-то себялюбивымъ.

— Разбирать страсти человѣческія трудно, потому что онѣ никогда не являются по-одиночкѣ. Надобно чтобы основаніе было велико и благородно : вотъ главное. А для достиженія къ назначенной цѣли необходимо усмирять

нетерпѣливые порывы: они раздражаютъ тѣхъ, кто идетъ съ вами рядомъ , и слѣдовательно задерживаютъ ваши успѣхи. Попытайтесь употребить это средство съ своими , какъ вы называете, противниками, и вы увидите , что они сдѣлаются вашими сотрудниками , вашими орудіями.

« Принимаю всѣ ваши совѣты,» отвѣчалъ Ломоносовъ, «но этимъ не могу воспользоваться. Теперь, когда мнѣ уже почти пятьдесятъ лѣтъ, я не могу передѣлать себя , и желаю только докончить смиренно свои труды.

— И никогда не достигнете этого ! У васъ всегда будутъ препятствія и враги. Надобно стать выше людей : тогда только они умолкнутъ передъ вами.

Такое огромное честолюбіе почти ужаснуло простодушнаго Ломоносова. Сѣченовъ раскрылъ для него новый міръ , котораго поэтъ не постигалъ до сихъ поръ. . . .

Ломоносовъ сталъ прощаться съ Архіепископомъ , и онъ сказалъ ему:

—Можетъ быть мы опять не скоро съ вами увидимся. Я здѣсь на нѣсколько дней , по дѣламъ, и возвращаюсь въ свой Новгородъ. Благословляю на благой трудъ, для славы и пользы отечества ! Но, вспоминайте , хоть иногда, о моихъ словахъ.

-

На пути домой, Ломоносовъ воображалъ себѣ прежняго Даніила Сѣченова, своего Латинскаго учителя, и сравнивая это лицо съ видѣннымъ имъ Архіепископомъ, не могъ опомниться отъ изумленія. Никогда не подозрѣвалъ онъ, чтобы, въ скромномъ его учителѣ скрывался такой высоко-честолюбивый сановникъ. Такъ много значатъ въ жизни человѣка двадцать пять лѣтъ! Ломоносовъ сообразилъ свою жизнь : какое измѣненіе и въ вей!

«Что еще ожидаетъ васъ въ будущемъ?» подумалъ онъ.

Увидимъ.