Мир

XIV

— Ты так много говоришь о самоотречении, — сказала Анна мужу однажды вечером, когда они улеглись. — Но странно, как ты можешь обходиться без этого!

Он должен был услышать, рано или поздно. Но стоило Анне высказаться, как она тотчас пожалела.

Энок долго молчал. От его молчания звенело в ушах. Анна слышала свои слова — раз за разом, и они казались такими гадкими и грязными. Но Энок уже услышал их — и размышлял над ними. Анну прошиб пот. Хоть когда-нибудь она научится молчать?

— Ты, наверно, знаешь, — послышалось наконец, — что Господь сказал Адаму с Евой: «Плодитесь и размножайтесь»[77]. И мы должны во всём следовать Его воле. Но нам нужно молиться, дабы исполнять сие с чистой душой, а не по велению плоти!

Да уж, не беспокойся! У него на всё найдётся ответ! И всюду слова из Библии, к месту и не к месту…

Стоило ей заикнуться о том, что ей невмоготу, что он изнурил её работой и детьми, — «жёны, повинуйтесь своим мужьям как Господу»[78]; «Его сила велика в слабых»; просто ураган цитат из Писания. И всегда-то он вспоминал то, что, по его мнению, было подходящим.

Она не понимала его. Не могла уразуметь, как он умудряется жить, во всём следуя Писанию. Он твердил, что мы должны быть смиренными и ничтожными в наших собственных глазах; но ни самоуничижения, ни смирения она в Эноке не замечала. Во всём, как бы он ни поступал, он был прав; все его выдумки объявлялись «велением Божьим»…

Если было сказано: «Жёны, повинуйтесь своим мужьям как Господу», то в той же книге говорится: «Мужья, любите своих жён и не будьте к ним суровы»[79]. Но об этом он никогда не вспоминал. Лишь о том, что он считал нужным для себя…

Он совершенно не думал о жене. Ни разу он не побеспокоился, как у неё дела. Они вполне могли жить как люди, но нет… Такое впечатление, будто он хотел от неё избавиться; пожалуй, так оно и есть. Теперь, когда от её наследства ничего не осталось, — ей тоже впору убираться отсюда; а он, быть может, хочет себе новую супругу, которая подчинялась бы ему во всём. Так что вполне возможно, он не такой сумасшедший, как кажется. Удивительно, как такая набожность уживалась в нём с практичностью; то, что объявлялось «волей Божьей», всегда выходило самым дешёвым… за исключением разве что приёмных детей. Ему стыдно было признаться в том, что им трудно без прислуги, вот и придумал объяснить это «волей Божьей»… Уф; ей не следует так плохо думать об Эноке. Но всё-таки она не напрасно злится; не только набожность сделала его таким странным, так что Анне надо быть начеку. Христианская вера не может быть такой суровой!

Да, ей лучше всего прикидываться преданной и совестливой, потому что она частенько обманывала его по мелочам; и когда он делался совершенно невыносимым, ему же было и хуже. Она должна помогать детям, чем сможет, и подавать на стол по возможности самое лучшее из того, что есть. Обидно, что она такая слабая и не может приструнить Энока. Вот будь на её месте Ингер, жена Пера…

Анна лежала и злилась, пока её опять не начало трясти. Теперь попробуй усни; притом что она обычно засыпала как убитая. Ух, она так устала и хотела спать, еле на ногах держалась. Каждое утро вставать в восемь; прислуживать и надрываться весь день; тысяча дел и никакой помощи; дом и скотина и грудной ребёнок… Хорошо, что есть Серина, но, кроме как понянчить маленького, она ничего не успевает, а Йорина только носки умеет штопать — странная девочка, ничему-то не научится! Всё ходит, шмыгает носом и чешет в голове, с ней больше возни, чем пользы; хорошо, что Анне не приходилось у неё… нет, об этом она не могла сказать вслух. Просто праздник с этими бродяжками — невыносимо! Его родные дети — словно приёмыши в сравнении с ними. Правда, за бродяжками он следил в оба, и они это понимали, разбойники. Хуже всего то, что Йорина забила Гуннару голову сказками и страшилками, так что он ходит как очумевший, боится темноты и всего на свете; и он так полюбил эту чепуху, что не хочет уже ни с кем водиться, кроме как с бродягами, которые только и потчуют его сказками да старыми бабьими сплетнями. А Каролус — это просто ужас; но теперь у него такое влияние в этом доме! О! Если б она могла в чём-то его уличить, — его тут же выставили бы вон. Но поймать с поличным цыгана… проще поймать угря голыми руками!

И так она жила. И не могла уже присматривать за детьми, а они могли научиться дурному. Будет ли когда-нибудь у неё свободная минутка? Анна надрывалась с утра до вечера, а ночью, когда ей надо бы спать, оставался ребёнок, либо же ей мешали тяжкие раздумья, прогонявшие сон; и для того, чтоб отдыхать, она была слишком измучена. А он! — он к тому же вознамерился устроить для детей школу; хорошенькое дело! Да, так и должно быть, если кое-кто упрямо стоит на своём и не желает ничего слушать. Что станет с детьми — Анна не знала. Она не в силах им помочь. Она должна бегать здесь, как служанка, и радоваться тому, что на неё не взвалили всю работу. И чем бы она ни занималась, — всё шло не так, как надо: куча неначатых и недоделанных дел окружала её со всех сторон, дом был в беспорядке, и дети без присмотра, порой ей прямо-таки становилось стыдно. Но — «нам следует всего лишь хранить наше сердце в чистоте и целости» — уф…

А он никак не мог уразуметь: стоило ей родить одного, как тотчас же она носила следующего… она, такая слабая женщина! В последний раз она это выдержала, но вынесет ли в следующий? Жуткий страх охватил Анну. «О Боже! Сделай так, чтобы их больше не было у меня… ради Христа! Аминь!»

…Нет, нет, она не это имела в виду! Вовсе не это! Она знала, что ей не пристало жаловаться — ей, матери таких симпатичных и здоровых детей. Нет, нечего скулить. Она должна лишь благодарить Бога. Подумать только, если бы её дети родились ущербными, телом или рассудком; но нет, они как раз и подтверждали то, что всё в порядке. Так что нечего ей жаловаться. Пускай они растут так же споро, как сейчас, — и она будет довольна. А пока она всего лишь иногда позволяет себе злиться…

Анна лежала и слушала ровное спокойное дыхание, доносившееся от колыбели и детских кроваток; вслушивалась в этот сладкий квартет детей, спящих здоровым и сладким сном, пока сама не успокоилась. Пускай Энок властвует в доме, пускай всё идёт как идёт. Наверняка придёт тот день, когда ему понадобится… Ветер подул к югу; Анна поняла это по его завыванию. Дом как будто превратился в орган, в котором каждый из ветров выдувал свою мелодию: от громкого воя северного ветра до глухого, плачущего, дождливого южного, — она узнавала их всех. О да, да, мир полон бурь и тягостей. О да. Боже пребудь с нами!

Анна тяжело, устало вздохнула и погрузилась в сон. И когда маленький Паулюс проснулся чуть позже, он наревелся до судорог, пока не разбудил её.