Мир

VIII

В доме стояла тишина.

Ханс уволился; Марта тоже хотела съехать, как только будет возможность; обитатели усадьбы ходили понурые и молчали. Но деревянные башмаки Энока стучали и клацали по всему дому то там, то здесь, и его кожаные штаны шуршали и поскрипывали, словно кто-то говорил шёпотом в дальнем углу. Порой казалось, будто он хочет изловить кого-то с поличным; никто не знал, откуда он может появиться.

За окном норд-вест тянул свою унылую песню, гудел в углах дома и свистел в оконных рамах. Воздух был серым от падающего снега, и земля лежала, замёрзшая, скованная и помертвевшая, в чёрных пятнах проталин и грязных сугробах.

Люди почти не показывались из домов. Все как будто чего-то боялись. Разные слухи ходили по хуторам об Эноке Хове. Из соседей в его доме не появлялся никто, кроме Пера, что жил к северу; он долго не мог прийти в себя после того, что осенью произошло с Наполеоном. Но вскоре его блажь прошла, и он тоже перестал заезжать к Эноку. Иногда доходило до того, что Анна радовалась любому бродяге или приживальщику, что забредал к ним в усадьбу, пускай даже это были цыгане, — хоть какая-то перемена в доме. Тогда и поболтать было не грех, так что можно было послушать человеческую речь, а не сидеть согнувшись в угнетающей тишине.

Особенно помогала в этом старая приживалка Гури; она в последнее время тоже всякого нахваталась и запросто могла беседовать с Эноком. Гури была тощей, болезненной, одноглазой и хромой, но далеко не глупой; долгими сумерками и скучными вечерами они часто разговаривали с Эноком о крови и пяти ранах Иисуса, или о Сатане и его искушениях; иногда они спорили. Порой их даже приятно было послушать; Гури говорила Эноку вещи, к которым ему следовало прислушаться; особенно то, что он «слишком о многом беспокоится». «Нам достаточно беспокоиться лишь об одном!» — улыбалась Гури-приживалка.

Изредка в доме появлялся кто-нибудь из старых друзей-хаугеанцев[44]; то было особенно приятно. Они были не столь фанатичны, как Энок, и Анна полагала, что он переменится к лучшему, общаясь с ними. Во всяком случае, они для него хорошая компания. Эти люди считали, что Энок слишком неистовствует, особенно в мелочах; Господь не требует от нас такого усердия; ведь это может привести к произволу и фарисейству. Но Энок обходился без их наставлений. Он говорил, что Господь должен править во всём, и он, Энок, сделает всё ради этого: «А что мы познали Его, узнаем из того, что соблюдаем Его заповеди!»[45] «Ты — Божий человек, Энок, — вздыхая, отвечали ему, — но ты не должен быть столь упрямым!»

Однажды, в субботу вечером, явился Ларс Нордбраут из Несе. Анна надеялась, что если этот человек возьмётся за Энока, то многое может измениться к лучшему. Ибо Ларс был образованным и умным, к тому же глубоко верующим. С ним тоже было приятно и легко, тем более что Ларс обладал особым даром общения с людьми. Много спорили они с Эноком, порой ожесточённо, особенно о свободе истолкования Евангелия; Ларс утверждал, что Энок превратил Писание в свод законов, а тот не желал его слушать. Но в общем они сошлись. Одно сближало их: вера в Иисуса Христа и распятие. И так как в этом они были едины, то вполне могли расходиться в мелочах; «кто ест, не уничижай того, кто не ест», — говорил апостол Павел[46]. Утром в воскресенье Ларс и Энок молились вместе, и Анне это понравилось.

Однако до отъезда Ларса они успели поссориться.

Энок воспротивился тому, чтобы в его доме Ларс собирал народ на проповеди. То, что Ларс свидетельствовал «о ближнем своём, встречаясь с ним по пути», было хорошо; но никто не имел права выступать публично с Божьим словом, кроме предназначенных для этого самим Господом. Бог не терпит беспорядка; каждому Он дал своё призвание, и каждый должен служить Ему в своём деле; Ему не нужны незваные проповедники. «Имеешь ли служение, пребывай в служении»[47], — сказал Павел. Спор был ожесточённым, было сказано немало резких слов.

— Поверь мне, — говорил Энок, — и у меня был соблазн идти к людям и проповедовать; то было неодолимое искушение плоти, ибо добиться этого — большая честь, и награда за это — безмятежные дни (Ларс кашлянул и покраснел). Но сперва я прислушался к Слову Божьему, и там нашёл я чёткое объяснение. «Когда ты сам пытаешься учительствовать, — поведал мне Святой Дух, — то ты пренебрегаешь твоим собственным призванием; но ты совершаешь нечто более ужасное: ты порицаешь Господа. Ты словно говоришь Ему, что Он послал нам слишком мало учителей, либо плохих учителей; что Он не распорядился этим как следует, и ты полагаешь, что нам следует помогать Ему»; и это — духовное высокомерие, Ларс, а сие есть грех.

Ларс возражал горячо и убедительно. Он был призван Святым Духом, пускай он не учитель по профессии; многие учили и проповедовали, хотя у них не было на то королевской грамоты[48]… Но Энок не сдавался:

— «Существующие же власти от Бога установлены!»[49] И мы не вправе нарушать Его постановление, пусть нам кажется, что у нас есть на то «призвание»; такое «призвание» — не от Бога; оно может происходить от плотских побуждений.

Они расстались, моля Господа вразумить их обоих, и Ларс, уходя, пылал от гнева.

…Лишь когда Энок был в отъезде, его домочадцы могли пожить нормально и по-человечески.

Однажды он уехал в Осе в комиссию помощи бедным; и женщины тотчас затеяли стирку, и Гуннар отправился в погреб перебирать картошку, и в доме словно воцарился праздник. На стол подали вкусную еду, дом огласился весёлой болтовнёй и смехом; а Гуннар, наскоро перебрав половину картофелин, уселся за свою повозку, к которой он не притрагивался с тех пор, как отец стал таким странным.

Погода выдалась сырой и промозглой; снег падал мокрыми, тяжёлыми хлопьями, воздух был влажный и неприятный. Хорошо было б выпить чашечку кофе; у Анны оставалось немного из старых запасов, и она решила их использовать. Ведь Энок вернётся домой не раньше вечера. И служанка привыкла пить кофе после стирки. Тотчас по дому разнёсся свежий, приятный кофейный аромат, и женщины были так рады и довольны, что светились от счастья.

Но едва кофе сварился, случилось непредвиденное: вернулся Энок.

Анна услышала его шаги в коридоре и вздрогнула так, что ей стало плохо. Скорей кофейник с огня и под лавку; сердце бешено колотилось, глаза горели… тут отворилась дверь, и там стоял Энок.

Просто стоял там.

Жуткий страх охватил Анну при виде его; она не сделала ничего дурного, и всё-таки чувствовала себя беззащитным ягнёнком; спиной почуяла она его пристальный взгляд. И всё перед ней потемнело и замерло, словно перед бурей.

— Вот как ты слушаешься своего мужа… как и Господа Бога, — медленно и холодно проговорил Энок.

Тяжёлая ярость вскипела в ней, и она нашла, что ему ответить:

— Но ведь я не должна была выбрасывать кофе? — Анна стояла к нему спиной, держась за скамейку.

— Ты, не должна превращать своё сердце в разбойничий притон, Анна. Ты хорошо знала, что это мне не понравится. И потому решила схитрить, пока меня не было дома. Но есть Тот, кто видит всё; и Он постановил, что ты должна слушаться меня. Отныне тебе урок на будущее. Никаких посиделок с кофе не будет в моём доме; и если ты не выльешь это дьявольское пойло, я сам сделаю это!

Он подошёл ближе.

— Вылить… то, что нам даровано Господом! — Анна сползла на пол. Она не помнила, чтобы так дико кричала. Глаза, устремлённые на Энока, были такими страшными, что тот забеспокоился.

— Если б это был бренневин! — кричала Анна. — Но мне всегда становилось легче от глотка кофе, особенно когда я ждала от тебя детей!.. а теперь, если так пойдёт и дальше, я могу… выкинуть… — Она залилась слезами.

— Если ты больна, ты должна молить Господа о помощи; это Он карает тебя за твои грехи.

— Я думаю, нам не грех пользоваться тем, что Он даровал нам, — всхлипнула Анна.

— В Писании сказано: «Признавайтесь друг пред другом в проступках и молитесь друг за друга, чтоб исцелиться»[50].

Но теперь Энок должен был получить своё; Анна так разгорячилась, что ей было всё едино.

— Я знаю, что и моё слово в этом доме должно что-то значить! Я ведь пришла сюда не в чём мать родила. Но… — испугавшись своей решимости, она поспешила отступить. — Если твоя душа жаждет обрести мир, то… верь во что угодно, ты знаешь, я — всего лишь несчастная женщина… и мне нечем… защитить себя… — она рыдала. — И если… ты не позволишь мне… слишком многого…

— Этот кофе, должно быть, создан Дьяволом, ибо он так отраден для плоти и крови. Тем охотнее ты должна пожертвовать им, — так же, как я — табаком.

Энок подошёл, взял кофейник и отправился к выходу.

— Я ни капельки не шучу! — завопила Анна в ужасе. — Ты наверняка доживёшь до того, что в один прекрасный день превратишься в жалкого бедняка и будешь молиться Богу, чтобы он послал тебе чашечку кофе!

— Всё в руках Божьих, — сказал Энок неуверенно.

Он вышел и вылил кофе в помойную яму.

Когда он вернулся, Анна была в постели. Энок догадывался, в чём дело: она просто хотела, на свой бабский манер, припугнуть его; но он человек бывалый, этим его не проведёшь. Оправившись от смущения, он спросил:

— А где Гуннар?

— Я думаю, ты сегодня отправил его в погреб, — вздохнула Анна.

В тот же миг Гуннар зашевелился в своём закутке, и Энок услышал его. Бедняга не смел шелохнуться всё время, пока отец был рядом; теперь он попался. Анна натянула подушку на ухо, не в силах слышать, что будет дальше.

Но когда Энок в кухне принялся пороть сына розгами, Гуннар закричал так жалобно, что ни подушка, ни одеяло не могли заглушить крика. Анна похолодела, её затрясло от ужаса; она доползла до шкафчика над кроватью и выпила гофманских капель[51]. А когда Энок вернулся, она сказала ему такое, отчего ей полегчало:

— Ты должен позвать Марту; может быть, мне понадобится повитуха…

И слава Богу: она видела, что это подействовало на Энока.

А Гуннар лежал в тёмном погребе, злился на отца и плакал.

Никогда ему не удастся доделать свою повозку! Но всё-таки ему мог представиться случай. Ведь можно работать по воскресеньям.

Раз в две недели в воскресенье Энок ходил на проповедь в церковь в Осе, и тогда Гуннар был сам себе хозяин. Разве что эти проклятые уроки… но Гуннар мог сделать их в субботу вечером.

Однако когда подошло время следующей проповеди, Энок заявил, что он больше не пойдёт в церковь.

Он не питал никакого уважения к пасторскому сословию; но не в этом дело. Энок знал, что Слово Божье не умаляется оттого, что его произносят уста человека. Но Господь пожелал, чтобы он был священником в своём доме. Энок не мог брать всю семью с собой в церковь; а стоит ему уйти из дома, как возникает опасение, что его домочадцы не столь усердно служат Богу; потому он решил утвердиться хозяином в своём доме, дабы никто из его близких не ощущал недостатка в духовной пище.

Гуннар выл от злости, глотая слёзы. Отец выпорол его так, что он едва не задохнулся. Последняя надежда угасла. И воскресенье стало для него чёрным днём.

Но Энок был на седьмом небе от счастья.

С упоением читал он Писание с утра до поздней ночи: Слово Божье было его отрадой. Господь водил его по райским зеленеющим пастбищам, поил из чистейших родников; и Энок резвился, как жеребёнок на лугу, как дитя, нежился на солнышке.

Зелёный стол был вынесен из спальни — он был предназначен для вкушения духовной пищи, а красный стол в кухне — для насыщения грешной плоти. Чтобы было светло, Энок передвинул обеденный стол в тёмный угол поближе к двери, а зелёный — поместил между окнами, под зеркалом. И когда Энок стоял у него, он чувствовал себя священником в доме своём, и лицо его сияло неземной улыбкой, и он сглатывал слюну, причмокивая, словно от похоти.

О, как же славно было ощутить себя здесь, рядом с Иисусом, в объятьях Его сладостной и крепкой любви! Пускай за окном надрывается ветер, пускай небо серое и холодное. И чем сильнее почерневшие деревья шумят и распевают жуткую песнь о зиме, о смерти и обречённости всего сущего, тем радостнее мы молимся; и что нам до мира, скованного холодом, когда в нашем сердце — тепло и солнечный свет?

Но в сумерках, когда глаза уже ничего не видели, Энок присаживался и заводил беседы о Господе. Рассказывал, как плохо было ему раньше и как хорошо теперь; объяснял, чему Бог научил его и что показал ему; потом зачитывал отрывки из Писания, особо пришедшиеся ему по душе, всякий раз подыскивая сравнения для своих домочадцев. Анна часто понимала, что вот это касается её, Гуннар получал своё каждый день; а если Марта оказывалась рядом, то и ей хватало назиданий, большей частью оттого, что по воскресеньям она работала в усадьбе, вместо того чтобы участвовать в домашнем богослужении.

Гуннар поначалу пребывал в полном отчаянии. Ему приходилось сидеть и слушать отца, но вскоре он засыпал, за что получал розог. Потом ему пришлось стоять у стола, когда Энок читал из Библии; и это отчасти помогло, ведь так проще бороться со сном. Но Иоганн Арндт казался бесконечным. У него было «семь важных положений, относящихся к подлинному христианству», и Гуннар напрягался изо всех сил, но никак не мог слушать дальше третьего. После него он ещё немного тужился; тужился как мог; тёр глаза, думал о розгах; «но это — подлинное основание и символ веры… и никто не может обратиться к Господу без искреннего признания»… розги, розги! — «ибо нет блаженства ни в чём ином, и ничьё имя»… — Гуннара сморило. Он задремал… и тут же проснулся, задремал… и проснулся. Задремал… и уснул. Ах! — он проснулся от сильного толчка, в глазах побелело, всё было как в тумане; уфф! — это отец; розги; Гуннар должен просыпаться.

Но в конце концов он всё-таки нашёл выход. Лучше было не слушать, что говорит отец, а просто думать о своей повозке. Какой она должна быть; как он приделает к ней то и это; где он раздобудет краски, в какой цвет выкрасит колёса и прочие детали. Это помогло удерживаться ото сна; иногда Гуннару даже становилось приятно, как будто он уже доделал повозку. Но его мысли устремились дальше: Гуннар мечтал построить мельницу, много кораблей; думал, как бы смастерить такую штуку, при помощи которой можно ходить по воде. Со временем его фантазии так овладели им, что он мог переноситься в другие времена, причём не только по воскресеньям. И как досадно было, что Серину не заставляли стоять и слушать, когда отец читал; она присаживалась на стул к матери и там могла дремать и даже спать сколько угодно!

…Энок осознавал, что ему предстоит тяжёлая борьба. Но он лишь радовался этому. Идущий за Иисусом должен бороться, дабы одолеть мирские соблазны.

И Энок наверняка выйдет победителем, ведь теперь он не один. Сердце Анны со временем смягчилось, и дети уже не боялись отца. Потому он просил их уверовать в Господа, дабы Дух Святой рано или поздно снизошёл на них в Слове Божьем. И если это — очередное испытание для Энока, то ему следует быть терпеливым. Хуже всего с Гуннаром; крепко сидел в нём Адамов грех; но Господь вряд ли оставит Энока без помощи. Ведь он ниспослал нам чудесный дар в виде свежей берёзовой розги. О, какое блаженство наступит в тот миг, когда Энок в один прекрасный день скажет, как Гедеон[52]: вот я, господи, пред Тобою, и все, кого Ты даровал мне!

Многие будут язвить и смеяться, люди подумают, что Энок рехнулся; но быть осмеянным и поруганным ради Иисуса — разве не есть величайшее из благ? И как сказал Арндт: чем более ты осмеян своими детьми, тем крепче ты должен утвердиться в христианской вере. И наверняка придёт день, когда Энок будет смеяться, а они станут рыдать.

Но труднее всего было бороться с самим собой. Будь он рядом с Господом на Фаворе[53], он не подозревал бы, что эта борьба может длиться вечно.

Энок знал о своих слабостях, где Сатана мог превозмочь его: любовь к суетному миру и забота о ближних всегда были его излюбленными грехами. Здесь нужно быть настороже. В сердце своём Энок отрешился от мира; теперь нужно изгнать все мирские помыслы и желания, дабы не предаваться суетному. Молиться, молиться непрестанно; стоит только уснуть — и лукавый тут как тут.

Энок неистово молился Господу, желая отогнать от себя всё мирское; и однажды, когда он, размышляя об этом, открыл Писание, взгляд его упал на слова Иисуса: «Не заботьтесь о завтрашнем дне»[54].

Эти слова утешили Энока. Он обратил взор в небеса и поблагодарил Господа. Этими словами он мог отгородиться от мира железной стеной.

Не рассуждать о том, что грядет; жить здесь и сейчас в благости Божьей, — вот истина. А если начнёшь думать, что станет «после», о будущем, о грядущем, — скажи себе: «Не заботьтесь о завтрашнем дне»! — и тогда все дьявольские ухищрения рассыплются в прах.

Глаза Энока прослезились от радости и умиления. Что ему стоит одолеть Лукавого, если сам Господь вооружил его? Какое богатство, сила и мощь стоят за каждым словом Божьим, стоит лишь взглянуть на него незамутнённым взором!

…И Энок почувствовал просветление. Он молился об этом «здесь и сейчас» и пребывал с Господом каждый миг. И все мирские тяготы и заботы как будто улетали прочь. Словно Бог спрятал Энока за крепостной стеной.

Негодным было всё, что в чём-то могло противоречить воле Господа. Если Энок иногда сомневался, как поступать, он скорее всего отвергал то, что было приятно для плоти и крови; тогда он был ближе к Богу. И Святой Дух свидетельствовал, что он на верном пути. Но стоило Эноку проявить слабость и потворствовать плоти, его мучила совесть. Словно солнце скрывалось за тучами, а в сердце поселялся холод и мрак. Но Святой Дух непрестанно был с Эноком, так что и совесть его с каждым днём становилась всё более бдительной.

В Новом Завете он читал о дне Страшного Суда, когда Судия отделит овец от козлищ. «Алчущим вы дали пищи, жаждущих напоили, и приняли странников к себе; и так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали мне»[55]. Энок повернулся к жене и прибавил:

— Слышишь, Анна? Бог-Отец желает, чтобы мы никогда не отказывали бедным в пище и приюте. Ибо то, что мы делаем им, мы делаем по отношению к Иисусу.

Анна разгорячилась.

— Знаешь ли, всякие тут ходят, — попробовала она вразумить мужа.

— Не беспокойся об этом, — отвечал Энок. — Ибо чем больше их приходит к нам, тем большее нам уготовано на небесах!

Однажды он явился с новой затеей.

— Жди, скоро у нас в доме появится чадо Божье, — сказал он.

Анна посмотрела на него: что он имеет в виду?

— Вдова в Хейаланде, — продолжал Энок, — была здесь и жаловалась на нужду; и я пообещал взять одну из её дочерей к нам, чтобы ей стало легче. Я знаю, что этого желает Господь; и я смею надеяться, что ты ничего не имеешь против?

Анна тяжело и сдержанно вздохнула:

— Сколько ей лет?

— Ей около двенадцати. Так что она и тебе может чем-то помогать… теперь, когда Марта от нас ушла.

— Тогда мы, пожалуй, опять наймём служанку? — нетерпеливо спросила Анна.

— Если ты найдёшь такую, которая верует в Спасителя, то можешь её взять… а легкомысленных детей мира сего я не желаю больше знать.

Анна отвернулась.

— Батрака я тоже не хочу нанимать, — заявил Энок радостно. — Я знаю, что Господь силён в немощных; и Он наверняка поможет мне. А если Он пособит мне, то и тебе тоже, стоит тебе попросить Его. Вот Серина уже начинает понимать это…

Могла ли Анна разуметь, что стало с его рассудком?

— Иметь слуг — не что иное, как древний предрассудок. Как будто мы не верим, что Господь готов помочь нам в той работе, которую возложил на нас. Но нам нужно всего лишь довериться Ему. Ты знаешь, имей мы веру с горчичное зерно, мы могли бы двигать горы.

— Да!.. если ты просто-напросто хочешь меня угробить… Я скоро так устану от этого, — захлёбываясь от слёз, говорила Анна, — что мне уже будет… всё равно!

— Но ведь всё лучше, чем ты думаешь, — утешал Энок. — Вся власть на земле и в небесах принадлежит Господу; твоя мелкая возня для Него — ничто. Но Он являет свою силу в немощных, помни это, — и молись.

Он ушёл, гремя своими деревянными башмаками, и выглядел довольным. Анна застыла, измученная и беспомощная; слёзы текли по щекам, но она их не замечала.