Мир

XX

Воскресенье.

Обитатели Хове спали чуть дольше обычного; они поднялись часов в шесть.

Энок не смел взглянуть на небо; вчера вечером он так усердно молился о том, чтобы пошёл дождь. Ныне же повсюду ясно и светло.

На всём бескрайнем небе лишь солнце, от горной цепи до моря — лёгкая и прозрачная синева. На юго-западе пара лёгких белых полос, словно перья, на небосводе. Густой туман над морем развеялся; лишь еле заметная дымка.

Последняя лёгкая полоса тумана поднялась от камышей в Хейаланде и растворилась в небесной синеве. Кругом по-утреннему свежо и прохладно, однако солнце начинает припекать. Над болотами резвятся стайки чибисов, сияя белизной и оглашая всё вокруг по-женски страстными криками. Жаворонок летит всё выше и выше, пока не исчезает в небе; там в вышине он летает и поёт.

Коровы уже пасутся. Овец тоже Энок в этом году выпустил в поле, ведь его младшие дочери уже такие большие, что могут за ними присмотреть. Вприпрыжку, блея и мыча, стадо устроило пляску на лугу. Коровы, телята, овцы и ягнята играют, бодают друг друга, скача и подпрыгивая; телята бегут за овцами, пугая их; молодые тёлочки полны страсти; колокольчики звенят и поют; всё живое радуется лету.

Каролусу выпало пасти в воскресенье; беспечный и долговязый, он бежит за стадом. В руке у него длинный посох, он прыгает и скачет, как телёнок. Он порывается спеть:

но песня обрывается, он ещё не может петь по-норвежски.

Далеко на западе — бледное сияние моря. Алые и белые паруса светятся в утреннем бризе; на краю горизонта виднеется чёрная полоска дыма от парохода. Каролус подпрыгивает что есть сил. Кто знает, в следующее воскресенье, быть может, и он уплывёт туда!

Из одежды на нём только штаны, рубаха в голубую полоску и маленькая плоская шапка. Но он запросто мог бы скинуть всё это и скакать голышом среди телят и ягнят, как Адам в раю.

Он гонит овец на север от мельницы, вниз к болоту. Там есть чем поживиться, а ветерок отгоняет слепней. Овцы толкутся на пригорке вокруг мельницы; не любят они болотную траву. Быть может, они мечтают пастись на лугу… «Но сперва пускай спросят у меня разрешения», — думает Каролус.

Во-первых, здесь спокойно. И Каролус бродит по болоту, ищет птичьи гнёзда. «И-ре! И-ре! И-ре!» — кричат чибисы, мечутся, сбиваясь в стаи. Воздух полон ароматов; свежий, острый запах молодого вереска, полевых цветов, цветущих ягод, трилистника и восковницы смешивается с тяжёлым сладковатым маревом гниющих болот; горячий воздух становится таким блаженно-усыпляющим. Неторопливо шагает Каролус от кочки к кочке; дышит глубоко и протяжно; ах, как хорошо; ах, как хорошо…

Крики чибисов на болоте и писк ржанок на вересковом пригорке сливаются друг с другом, как звуки флейты и скрипки. Большая тёмная цапля поднимается, взмахивая крыльями, и держит курс на Хейаландские озёра.

Обезумев от злости, яростней и яростней мечутся чибисы над головой Каролуса, петляя и кружась, и кричат, кричат, кувыркаясь в воздухе. Иногда они крутятся прямо перед глазами, машут крыльями, надрывно скрипя, и тогда можно затылком почувствовать их дуновение. Хе-хе! Иногда они падают перед Каролусом, переворачиваются, глядят ему в глаза и грозно наступают на него, но стоит им подойти так близко, что он улавливает блеск в их глазах, — тут же убегают. Хе-хе, вот потеха-то! И он дразнит птиц. Кидается в них кусками торфа и угля и всем, что попадёт под руку, и от того они ещё больше беснуются.

Становится жарко, комары одолевают; Каролус устал и хочет уйти. Здесь нет яиц; птенцы наверняка уже вылупились. Ой, мамочки, а вот и гнездо! Четыре больших яйца. Ай, какие они красивые, с маленькими точечками на хрупкой тёмно-зеленоватой скорлупе. Но они такие лёгкие. Каролус нагибается и складывает их в шапку; чибисы кричат, вне себя от злости. Он крадётся к елани; здесь есть немного воды, достаточно, чтобы опустить в неё яйцо чибиса. Подумай-ка! Они такие лёгкие, что держатся стоймя острым концом книзу! Птица преследует Каролуса, она, наверно, хочет выклевать ему глаза; то и дело она опускается на кочку и вприпрыжку наступает на него, широко размахивая крыльями, как будто пытаясь его прогнать. Это, видимо, та самая, у которой он украл яйца. На-ка, получи! Каролус, рассерженный, бросает в неё яйца, одно за другим; они со свистом летят и разбиваются вдребезги о кочку, и жёлто-красные брызги летят на землю. Довольный, Каролус суёт руки в карманы и шагает прочь, поплёвывая. Птица сперва ковыляет за ним, а потом, наконец, улетает, коротко и негромко вскрикивая, и исчезает.

Проклятые овцы! Везде залезут, — вон они, уже на лугу! Каролус за ними, длинноногий и лёгкий, как пушинка: «Кыш! Кыш!» — подбегает к овцам и гонит их обратно, громко крича и бросаясь камнями. К северу от пригорка, около мельницы, — там прохладней всего; Каролус падает на спину и отдыхает. Лежит и слушает, как шумит ручеёк. Солнце припекает всё жарче и жарче. Маленький, чуть заметный ветерок колышет вереск. Овцы тоже опускаются на землю, жуя свою жвачку.

Коровы спускаются к речке. Там они ходят, останавливаются, машут хвостами, отгоняя насекомых. Речка небольшая; но всё же там можно освежиться.

Каролус лежит, заложив руки за голову, и вглядывается в горизонт на юго-западе, где красивые мягкие очертания холмов и за ними — море. То здесь, то там возвышается к небу клином камень, либо холмик, такой видный и манящий; под ними наверняка зарыты клады. Быть может, целые сундуки серебряных монет; но там внутри сидит великан и сторожит сокровище с острым мечом наготове. Если захочешь пойти туда, берегись!

Воздух такой прозрачный, что глаза могут различить каждый камешек, каждую кочку. Там и здесь проплывают лёгкие белые облака. Далеко внизу, у подножия холмов, над равнинами в солнечном сиянии белеет церковь Мюре.

Как колышется воздух! Край моря и ясные силуэты холмов трепещут и подрагивают, качаясь, словно на волнах.

Ах! Как хорошо и тепло. Солнце жарит молодое тело Каролуса, и лёгкое дуновение ветерка журчит у него в ушах. Всё замерло. Птицы разлетелись по своим гнёздам. Цветущий вереск благоухает. Каролус засыпает.

…В такие дни бродячая жизнь так приятна, когда так вот лежишь в поле и наслаждаешься солнцем. Глотнёшь из бутылки, перекинешься в картишки. Рядом девка, послушная и разомлевшая… Нет уж, не хочу больше быть буром!

…Ай, мама, мама, ты думала, буро-чейя[99] что-то значит для цыганского парня? Эта Серина боится меня с того дня, когда на сеновале я пытался обнять её за шею. Она теперь красивая девчонка; нежная и милая; голубые глаза; и ещё тонкие, приятные щёчки со сладкими ямочками. Но ждать её я не могу.

…Быть может, когда я вернусь из плавания капитаном? А она ещё не выйдет замуж? Как знать! Капитан Томассен, да; капитан К.М. Томассен…

Гуннару тяжело. Но я не могу больше это выносить. Он всё хуже и хуже, этот святой Энок; ха-ха. А теперь, когда мой отец недалеко… Сперва к нему. Потом в город. И наняться на корабль. Не получится сразу — у меня есть дом, где можно пожить какое-то время. В город, завтра рано утром, пока святой Энок не проснулся…

Каролус поспал; потом полежал немного, полусонный, слыша мир вокруг себя, его лёгкий, сонный шум. Колышущееся сияние вдоль холмов. Белая солнечная дымка. Голубые горы, как в сказке, далеко-далеко. Шум, шум… песня ручейка и шум. Звон колокольчиков…

Высоко на холме стоит человек. Он машет и машет длинными руками. Это неистовый Роланд. Нет, это отец. Он стоит, машет ему и кричит: «Каролус!» Каролус стряхивает с себя сон и хочет бежать к отцу; ему кажется, он ещё видит его там наверху, и ещё слышит как будто эхо от его крика: «Каролус!» — «Да!» Он спешит к нему. Но вдруг отец исчезает. Ничего не видно. Видение растаяло в дрожащем солнечном потоке. Каролус протирает глаза и озирается — он ещё не понимает, что это был всего лишь сон.

«Да-да, отец, я приду сегодня ночью. Не бойся, когда я постучусь в окошко, это не москро[100], ха-ха… Чёртовы овцы! Кыш! Кыш! Но к чертям всё это! Сегодня последний день! Пускай ходят где хотят. Завтра вечером я в городе, а потом в синее море. Ура, мой boy!»