Мир

«Мир» Арне Гарборга: трагедия человека «конца эпохи»

Арне Гарборг (1851–1924) — классик норвежской литературы, журналист и общественный деятель, разносторонне одарённая личность, одна из центральных фигур интеллектуальной и духовной жизни Скандинавии рубежа веков. В его творчестве отразились вопросы, мучившие европейскую интеллигенцию эпохи «конца века», в том числе связанные с религией и духовным поиском человека.

Уже в ранних статьях и стихотворениях будущий писатель обеспокоен проблемами морали, утратой ценностей и бездуховностью современного общества. В первом крупном произведении Гарборга — повести «Вольнодумец», публиковавшейся в газете «Fedraheimen» в 1878-79 гг. и вышедшей отдельным изданием в 1881 г., в центре внимания — герой, пытающийся вырваться из круга традиционных для его общества понятий и представлений. В последующих романах проблема веры, отношения человека к Богу и духовного «пробуждения» является одной из ведущих. И Даниель Браут («Крестьяне-студенты»), и Габриель Грам («Усталые люди») проходят каждый свой нелёгкий путь духовных и религиозных поисков.

«Мир» (Fred), последний из романов Гарборга, увидел свет в 1892 году. В каком-то смысле он стал рубежным для творчества писателя: после серии романов о столичной жизни и кристианийской богеме («Мужчины», «У мамы», «Усталые люди») он вновь обращается к жизни крестьян. Место, где происходит действие «Мира», — это Йерен, родина Гарборга. В первой главе, служащей своего рода лирическим прологом, звучит гимн суровой прибрежной земле и её обитателям:

«Это крепкий, суровый народ, чья жизнь полна тяжких раздумий и изнурительного труда, народ, который трудится на земле и изучает писания, пытаясь взрастить урожай в песке и взлелеять надежду в сновидениях, веря во власть скиллинга и утешаясь мыслями о Боге».

Долгое время роман трактовался исследователями как автобиографический. В самом деле, между главными героями романа — семьёй Энока Хове — и родными самого Гарборга много общего. Судьба Энока, человека глубоко религиозного, пытающегося найти истинную веру и в финале кончающего жизнь самоубийством, сходна с судьбой отца Гарборга. Эйвинд Гарборг, человек одарённый и образованный, попал под влияние пиетизма, который в середине девятнадцатого столетия становится одним из ведущих религиозных течений в Норвегии. Тот пиетизм, который господствовал в Йерене в 1850-60 гг., отличался множеством крайностей. Для него были характерны строжайшее самоотречение, буквальное и фанатичное следование закону Писания, презрение к радостям «суетного мира». Будущий писатель в полной мере испытал это — в частности, когда отец запрещал ему, охочему до чтения, притрагиваться к «светским» книгам. Так же и Энок в VII главе расправляется со Снорри Стурлусоном и прочей «ерундой», которая отвращает его от «истины».

В романе широко представлена жизнь крестьян — старших современников Гарборга, эпоха ломки традиционного уклада хозяйствования и начала становления буржуазных отношений.

В то же время «Мир» выходит за рамки сугубо автобиографического повествования, прежде всего — благодаря философской глубине и общечеловечности проблематики. Жители маленького хутора на юго-западе Норвегии, простые крестьяне, далёкие от новомодных теорий и столичного шума, мучаются теми же вопросами, что и передовые умы Европы, — есть ли Бог? В чём предназначение человека? В чём смысл жизни? Куда мы идём?

Это вопросы, с особой остротой поставленные в эпоху «конца века», «переоценки ценностей», когда человек утратил многое из того, что казалось незыблемыми ценностями. Норвежский писатель и литературовед Тур Обрестад, автор знаменитой биографии Гарборга, называет Энока Хове, главного героя «Мира», характерным представителем эпохи «конца века». Его духовные искания и его трагедия типичны для рубежа 19–20 веков.

Уже во второй главе романа мы встречаем Энока, возвращающегося домой из города и погружённого в тяжкие раздумья о Боге и о своей вере. «Когда же он думает начать воспринимать жизнь всерьёз? Долго ещё собирается он скитаться по земле рабом греха — и никогда не обрести мира?» Шум моря пугает его, навевая мысли о Судном дне и втором пришествии. Энок жаждет «уверовать», но полагает, что недостаточно созрел для этого. Он чересчур озабочен мирским и сиюминутным, чтобы отдаться во власть Господа. В то же время картины свадьбы в III и IV главах показывают, насколько Энок далёк от окружающих его людей. Он воспринимает свадебный пир как оргию, дьявольский шабаш, но в то же время он вынужден участвовать в нём, дабы не стать жертвой пересудов. Внезапная смерть Наполеона Стурбрекке, известного дебошира и забияки, ещё раз наводит Энока на мысль о грядущем наказании и необходимости уверовать, пока ещё не поздно.

Переломным в судьбе героя становится его видение в VI главе. Среди апокалиптического кошмара он видит руку, в которой зияет рана, и хватается за неё. «Свершилось! Во мгновение ока он прожил целую жизнь. Великое чудо произошло: он уверовал».

«Уверовавший», Энок пытается строго следовать законам Писания. Главный критерий для него: всё, что отрадно для плоти и крови, — от Лукавого. Жертвуя самым дорогим, мы воздаём хвалу Господу. Его следование своим принципам доходит до абсурда, о чём свидетельствует, например, строжайший запрет на употребление кофе. Логика Энока такова: «Если б Господь желал, чтобы мы пили кофе, — Он позволил бы кофейному дереву расти здесь, на севере». Энок доходит до самобичевания, ограничивая себя во всём. Кроме того, он истязает своих домашних, которые боятся его, и даже Анна не может с ним совладать. Зато Энок охотно принимает бродяг, объясняя это волей Божьей, и порой обращается с «чадами Божьими» лучше, чем с собственными детьми. Любовь земная для него теряет смысл; он всецело отдаётся любви небесной, которую, как он полагает, проповедовал Иисус.

Пытаясь обрести мир в душе, Энок яростно отвергает мир реальный со всеми его радостями, полагая их «дьявольскими соблазнами». Постепенно от него, слывшего одним из самых образованных и уважаемых людей в округе, отворачиваются односельчане, активно распространяются слухи о его сумасшествии. «Это правда, что в народе говорят, будто ты рехнулся?» — прямо и бесцеремонно спрашивает его старый Саломон Стурбрекке, отец Наполеона. Саломон в своих взглядах на жизнь выступает антиподом Энока, ему претит фанатизм и самобичевание: «Коли мы живём как порядочные люди и делаем всё на совесть, как можем, — разве мы не дети Божьи?» Однако ни Саломону, ни Торкелю Туаланду, ни Ларсу Нордбрауту, ни другим оппонентам не удаётся достучаться до сердца Энока. Главный персонаж, замкнувшийся в своей вере, теряет связи с окружающими людьми — они совершенно не понимают друг друга.

Чем дальше, тем больше Энок укрепляется в мыслях о том, что над ним и его домом тяготеет проклятие. Он переживает «удар за ударом» — разрушительный ураган, отъезд Гуннара, кража фамильного серебра. Энок совершенно перестаёт заниматься хозяйством, которое неумолимо катится к разорению, и даже следить за собой. Гуннар, приехав из города, не узнаёт своего отца и пугается его, к тому же у молодого человека нечиста совесть. Разговор в сарае между отцом и сыном — кульминация отчаяния Энока. «Ты видишь — Бог покинул меня, Гуннар?» — восклицает он, открыто признаваясь сыну в желании покончить с собой. «Если б ты нашёл кого-то, кто заставил бы меня поверить в то, что Бога нет!» — говорит Энок, и в этом крике души мы ясно слышим кризис человека «конца столетия», переживающего «смерть Бога» и кризис традиционных ценностей. Это недоступно пониманию Гуннара, всецело поглощённого мыслями о себе и своём грехе. «Нам бы лучше пойти в дом, отец; здесь холодно…» — отвечает он, и между ним и Эноком разверзается бездонная пропасть.

Сцена самоубийства главного героя композиционно и интонационно подготавливается всем содержанием романа. Последней каплей для Энока оказывается известие о проступке Гуннара. Связь поколений рухнула, родовое проклятие сбылось. Сознание Энока помутилось настолько, что ему мерещатся «серые человечки». Они воплощают собой страхи и сомнения Энока, его прегрешения. Спасаясь от них и от их предводителя — «великана с рогом», Энок бросается в воду. Таков финал человека, мучительно искавшего «истинную веру», желавшего обрести мир — и не нашедшего его.

Особое место в романе занимают образы «татеров» — бродяг. Представители этой социальной группы генетически были связаны с цыганами и говорили на языке романи, одном из вариантов цыганского языка, распространённого в Скандинавии, смешивая его с местными наречиями. Особенности их речи сохранены также и в русском тексте. Хотя в переводе «татеры» прямо названы цыганами, следует помнить, что «бродягами» могли становиться и этнические норвежцы по причине разорения или принадлежности к преступному миру. В то же время главные представители «татеров» в «Мире» — Томас и его сын Каролус Магнус — являются настоящими цыганами. Образ жизни и мировоззрение этих людей «вне закона» резко отличается от общепринятых и характеризуется прежде всего сугубой практичностью, вызванной суровыми жизненными условиями. Гонимые и презираемые всеми, цыгане часто вынуждены зарабатывать на пропитание не вполне честными и законными способами.

Образ Томаса является самым колоритным в галерее бродяг. Начитанный и образованный, отличающийся острым умом и красноречием, он способен заткнуть за пояс даже школьного учителя Тёнеса (глава XVIII). Кроме того, Томас пытается по мере сил зарабатывать на жизнь честным трудом жестянщика. Энок изо всех сил старается помочь Томасу и его семейству начать новую жизнь. Он берёт к себе в дом Каролуса Магнуса, а потом добивается того, что у Томаса появляется собственное жилище. Однако Томас не в состоянии вырваться из замкнутого круга. Он не может совладать с соплеменниками и с собственным семейством — и дом его вскоре превращается в притон. Цыганская натура, текучая, буйная и неспокойная, берёт верх. В главе XXVI Томас решается на преступление, чтобы спасти себя и семью от голодной смерти. Он пытается оправдать себя тем, что это — единственный выход, а сам он, который всю жизнь старался быть честным человеком, даже совершив воровство, будет честнее своих знакомых соплеменников, погрязших в чёрных делишках. Характерно, что потерпевшим становится Энок, в доме которого Каролус Магнус знает каждый угол. Так цыгане благодарят своего благодетеля, который, с одной стороны, воспринимает это как очередное «проклятие Божие», с другой — осознаёт, как горько заблуждался, приютив у себя цыган. Это осознание становится ещё одной каплей в чаше отчаяния Энока.

Показывая трагедию Энока Хове, Гарборг беспощадно критикует издержки пиетизма. Фанатизм Энока — не только и не столько признак его деградации или душевной болезни. Гарборг показывает, к чему могут привести религиозные учения, отошедшие от «подлинного» христианства и чересчур буквально трактующие Писание.

Вместе с тем следует отметить, что в романе Гарборг не даёт положительного идеала верующего человека. Образы приживалки Гури и Ларса Нордбраута, пытающихся спорить с Эноком и не принимающих его фанатизма, выступают как второстепенные, а студент Ульсен выглядит — при всей здравости своих суждений о вере и о Боге — скорее как комическая фигура — уже потому, что разглагольствует о высоком в состоянии подпития, мешая здравые мысли с романтическими клише. Задачей писателя в «Мире» было показать «тёмные» стороны духовной и религиозной жизни. Положительный идеал он создаёт уже в следующем своём крупном произведении — поэме «Хаугтусса».

«Мир» — роман очень непростой, требующий вдумчивого чтения. Повествование о судьбе героев, неторопливо разворачивающееся на фоне многочисленных лирических отступлений, перемежается философскими и теологическими спорами, внутренними монологами Энока, его мистическими видениями. Пытаясь непосредственно передать душевное состояние главного героя, автор то и дело «спотыкается», обрывается на полуслове, использует характерный для модернистов приём монтажа, «поток сознания». Иногда голос повествователя настолько сливается с голосом Энока, что у читателя возникает соблазн их полного отождествления. Но повествователь, тем не менее, всегда сохраняет дистанцию между собой и героем, и это в первую очередь достигается за счёт авторской иронии. Языковое мастерство Гарборга-романиста достигает в «Мире» своей вершины, особенно в картинах природы. В то же время столь пёстрая языковая палитра, полная редких, сугубо диалектных и устаревших слов, создаёт большие трудности для читателя, даже для норвежского.

В текст романа вплетены множество прямых и косвенных цитат из Библий, а также сочинений крупных теологов — Понтоппидана, Арндта и других. Большинство дословных библейских цитат снабжены ссылками и приводятся по русскому синодальному переводу Библии.

Настоящий перевод выполнен по изданию: Garborg, Ame. Fred // Skriftir i Samling. — Bd. IV. — Kristiania: Aschehoug, 1921-22. Данный вариант «Мира» несколько отличается от текста первого издания 1892 года, но в то же время является «классическим» и наиболее авторитетным. Кроме того, в работе использовано комментированное издание «Мира» под редакцией Сигбьёрна Рейме (2001), предпринявшего попытку сделать текст романа понятным современному читателю. Так, в издании Рейме многие устаревшие слова и выражения заменены на современные. Столь прямое вмешательство в авторский текст может казаться не вполне правомерным, однако это значительно облегчает прочтение и понимание текста читателем XXI столетия. В русском переводе романа данный принцип является определяющим.

В завершение переводчику хотелось бы выразить искреннюю благодарность норвежским коллегам, оказавшим неоценимую помощь в работе с текстом: историку и земляку Гарборга Колбейну Финтланду (Брюне), пастору Мортену Лунду и профессору Гудлейву Бё (Университет Осло), а также чрезвычайному и полномочному послу Норвегии в России Ойвинду Нурслеттену за внимание и поддержку.

Алексей Сельницин