Мир

XIX

Весна выдалась доброй, особенно поздняя; люди, встречаясь, улыбались друг другу и вели себя по-дружески; если б такая погода держалась и дальше, стоило ожидать небывалого урожая.

Но перед Ивановым днём стало хуже. Дожди совсем прекратились, наступила жара; и словно уныние повисло над лугами и полями.

Люди ждали небесного знамения; каждый вечер вглядывались они в морскую даль, нет ли где тучки, и каждое утро искали облачко над горной цепью. Но облака уплывали, и волны скрывались в тумане; а солнце палило и жгло, как горячая печь.

Надежды людские таяли и таяли; люди, испуганные, безмолвствовали. Всё вокруг было словно в дымке, под завесой, в плотном горячем тумане; ни вдохнуть, ни выдохнуть, всё живое залегло в спячку, зевая, едва не умирая от жажды.

Луга и поля краснели и белели. Болота превращались в лужайки, а озёра и озерки — в лужи. Ручьи и маленькие речки пересохли. Рыба задыхалась в песке. Она могла бы раствориться в нём, если б почва не была болотистой.

Энок упражнялся в долготерпении с Божьей помощью. Он знал, что это было тяжкое испытание и понимал, что нам не следует испытывать себя сверх наших сил. Господь позаботится о завтрашнем дне. Не столь важно, что творится здесь, на земле, для того, у кого…

И Энок надеялся выстоять, хотя дьявол часто терзал его.

Многие слышали, как Энок по дороге к церкви выложил всё, что думал, про это испытание, кое Господь ниспослал нам за грехи наши. Мы должны уверовать, но не бояться; Тот, который кормит воронят и наряжает полевую лилию так, что она становится краше царя Соломона, — разве Он не позаботится о нас? Теперь те, кто прежде насмехался над ним, горько вздыхали и желали быть такими же счастливыми и уверенными в себе, как Энок Хове.

Да, так всегда с детьми мира суетного. Когда всё хорошо, они бахвалятся и насмехаются; но если что-то не так — тотчас падают духом, ноют и причитают. Но чадо Божье в океане жизни стояло твёрдо, как скала, и в хорошую, и в дурную погоду; нужно лишь твёрдо сохранять надежду. Не отпускать спасительной руки: «О, держи меня крепко, Господи! Ибо сам я бессилен».

Энок вновь почувствовал тягу к молитвам и к Писанию, и теперь он осознавал, что он жив. И как правило, Бог вразумлял его во всяких делах; Энок сам осуждал себя угрызениями совести либо каким-нибудь наказанием. Борьба с дьяволом разгорелась ещё яростней, чем прежде; уступи ему хоть на миг — и не знаешь, где потом окажешься, быть может, в плену самых низких суетных мыслей. Энок порой вопрошал себя, мог ли Святой Дух пребывать в сердце, столь отягощённом грехами и заботами о земном. Но Дух утешал его, так что даже в тяжкие минуты Энок ясно осознавал себя чадом Божьим.

Когда он видел, что Бог использует его как орудие в делах своих, это очень помогало, и вера крепла; так, с радостью Энок смотрел на дом, вознёсшийся над Рамстадской пустошью, который он помогал строить: дом Томаса. Кто знает, разве не верно то, что сказал пастор: пришло время бродячего народа, и Господь хочет помочь ему великим благодеянием? Другим знамением было то, что Бог направил Энока в школьную комиссию; и если Он поступил так, это значит, Он доверял ему и желал, чтобы Энок прислуживал Ему в Его винограднике. «О Боже! Даждь мне взор, исполненный мудрости, дабы я мог управлять здесь согласно призванию моему!»

И ещё Господь помог Эноку в его доме, уладив то, что часто мучило его; и Эноку казалось, что в этом он более чем ясно узрел перст Божий.

Он сомневался, брать или не брать служанку. Энок видел, что Анне приходится туго и она не пышет здоровьем. Но вопрос был в том, не есть ли это признак суеверия — искать помощи у людей, и не в том ли смысл, что Анна должна какое-то время нести наказание, дабы таким образом прийти к тому, чтобы уверовать.

И тут произошли два события.

Сперва Бог отнял у них Йорину. Мать хотела вернуть девочку домой — её старшая дочь нашла работу. Спустя несколько дней явился Расмисс Скаре, сводный брат Анны, обедневший владелец усадьбы, которому Энок иногда помогал, и принялся умолять их взять его дочь в прислугу. «Марен только мешается дома», — заявил он. И тут Энок уразумел волю Божью и принял девушку с благодарностью. И так горячо отблагодарил он Бога за то, что Он так чудесно всё это устроил, что Анна отвернулась, чувствуя, как она краснеет.

В нынешнем году Энок молился о «доброй и благодатной погоде». Ибо пастор сказал: Господу угодно, чтобы мы обращались к нему со всеми нашими горестями. Как хорошие дети: они говорят с отцом обо всём, даже о самом малом и ничтожном. И спустя какое-то время после Иванова дня прошёл небольшой дождик, так что луга чуть-чуть зазеленели; а впрочем, нам следовало утешаться тем, что Господь смог удовольствовать нас малым.

…На лугу, на пригорке, среди брусничных кочек и замшелых камней обитатели Хове косили траву.

Было солнечное, приятное, свежее утро; около пяти часов. Косы легко скользили в густой росе.

Но косить было почти нечего. Те места, по которым прошлась коса, едва можно было отличить от некошеных.

— Этак оселков не напасёшься! — стрекотал Торкель Туаланд, косец, водя бруском по косе. — Одни сорняки да мелкие камни; никогда такого не видал. Эх!

Эноку тоже пришлось подтачивать косу, каменная пыль сыпалась с бруска. В утреннем воздухе оселок радостно пиликал бодрую, звенящую песню. И птицы подпевали ему. Жаворонок распевал полной грудью, и кругом стоял острый и сладкий аромат свежескошенной травы.

— Нам не следует порицать Господа нашего, Торкель, ибо Он посылает нам и солнце, и дождь.

— Да, но навоз мы должны добывать сами, — заявил Туаланд. — Если б ты обрабатывал этот участок так же, как и остальные, ты бы накосил здесь гораздо больше, — коса взвизгивала короткими, резкими взмахами. — Надо было взять косы покороче на этот чёртов пустырь! — ворчал Торкель.

Но Энок его не слушал. Он следил за Гуннаром и Каролусом — они нынче первый год работали вместе со взрослыми; лучше всего, полагал Энок, получалось у Гуннара.

Каролус делал всё так медленно, что противно было смотреть. То он без конца точил свою косу, то придумывал всякие неотложные дела, чтобы побегать туда-сюда и отдохнуть, а если даже он и брался за работу, толку не было никакого: стоял и топтался на одном месте.

Терпение, только терпение…

Гуннар подошёл к отцу, чтобы подточить косу; он угодил косой в большой камень.

— Ну, — спросил Энок, — разве всё так плохо? Я думаю, ты более смышлён, чем… тот, который постарше тебя, — Гуннар покраснел. — Да, это правда, — заявил Энок. — Ты, наверно, думал, как тяжело вставать рано утром; но ты видишь, что Бог тебе помогает.

Мальчик отвернулся, скорчив сердитую гримасу.

— Да уж, поднял бы я своих детей в три часа утра! — отвечал Торкель. — Парням в таком возрасте нужен сон, чтобы они потом не хворали.

— Когда Иисусу было двенадцать лет, он сидел в храме среди книжников, — коротко отвечал Энок. — Не отвергай Господа — и тебе хватит сил; ты же знаешь — кто рано встаёт, тому Бог подаёт.

Часа два они работали молча. Потом явилась Марен, служанка, она тащила грабли и вилы, собираясь разгребать сено.

— «Доброе утро», — сказала невеста вечером! — пошутил Торкель.

— Ну да, — отвечала Марен, — я немного припозднилась сегодня, но вовсе не потому, что у меня была брачная ночь, нет!

Она была маленькой круглой жеманницей двадцати с небольшим лет.

— Да уж, так мы вам, девицам, и поверили! — Торкель покачал головой и подмигнул.

— Ой, как тебе не стыдно, Торкель! — отвечала Марен, по ней было заметно, что ей это льстило. — Не думай, будто я лягу с кем-нибудь в постель, прежде чем мы отправимся к пастору!

— Ха! Ха-ха! Давай, Марен, чувствуй себя как на танцах; нас тут четверо парней, и мы косим уже четыре часа, и я думаю, мы накосили достаточно, так что работы у тебя навалом. Смотри, не шуруй граблями где попало!

Солнце припекало, и роса давно сошла; тяжело и мучительно было косить здесь, на сухом пригорке. Пришлось вернуться в усадьбу, чтобы поменять косы.

— Да, в этом году многим придётся зимой голодать, это правда! — заявил Торкель.

— Если так… то мы это заслужили, — сказал Энок мрачно.

— Ага, если б это досталось тем, кто в самом деле того заслужил! Ха-ха, вот у ленсмана Осе покос такой распрекрасный, что не налюбуешься!

Энок промолчал. В самом деле, будь у него ещё немного земли и костяной муки… «Изыди прочь от меня, Сатана!»

А вокруг на лугах люди собирали свои нехитрые припасы и завтракали; Гуннар едва не плакал, глядя на них, — он был так голоден, что едва держался на ногах. Но на то Божья воля, полагал Энок, что нам следует принимать пищу четырежды в день, и мы не должны хватать со стола, когда нам захочется; вот и нынче они принялись за работу без всякого завтрака. Бог не позволит, чтобы мы испортили себе аппетит, покуда не пришло время обедать. Однако Каролус стащил из дома половину пирога; он спрятал его за оградой и съел, а потом явился как ни в чём не бывало, руки в карманах, как будто исполнял какое-то важное поручение.

Торкель принялся болтать; времени было много, нужно было как-то его заполнить. Разделавшись с ленсманом Осе, Торкель принялся за чиновников, этот высокопоставленный сброд, который жил нашими трудами, только и зная, что богатеть, жульничая так безбожно, что простой человек попал бы в тюрьму, если б отважился на такое. А священники, которые тоже хороши, несли вздор, будто бы этих мерзавцев сам Господь Бог назначил на должность; да уж, если б так, хе-хе! С 1814 года, когда великие мужи подняли бунт и отделились от нашего законного датского короля, за то, что тот иногда присматривал за ними и держал их в чёрном теле, — с тех пор у нас не было в стране законного правительства. Бог никогда не желал, чтобы мы оказались под шведом; но от шведского короля эти великие мужи получили известие о том, что они должны сами всем распоряжаться; и за это они продали страну шведам, так что это швед установил здесь такие порядки. А мы, простые людишки, уже не могли за себя постоять, ибо шведскому королю платили на день по сто тысяч далеров за то, чтобы он держал язык за зубами; и Стортингу давали не меньше с тем же условием; а если кто являлся в Стортинг жаловаться, то получал там ушат дерьма и кандалы в придачу. А стоило нам подняться и заявить о своих правах, как это было при Тране, Стортинг был первым, кто посылал на нас солдат и сажал нас в тюрьму. Хе-хе! Нет уж; с тех пор, как мы оказались под шведом…

Энок стоял и с горечью смотрел на Каролуса, который расположился на кочке и жевал зелёные ягоды. Неужели Бог опять обманул Энока, неужели этот цыганёнок не станет порядочным человеком? Слишком долго Энок спускал ему с рук, обращался с ним как можно мягче, думая, что перевоспитает его добром. Но в благодарность за это цыганёнок ленился всё больше и больше, и всё чаще делал то, что ему вздумается. А его отец ещё принялся судачить о том, чтобы парень получал жалованье. И стоило Эноку высказать недовольство по поводу Каролуса, папаша запросто мог ответить, мол, чего он хочет от парня, раз ничего ему не платит за работу…

— Смотри, Гуннар, солнечный зайчик схватит тебя! — прокричал Энок и посмотрел на Каролуса. Тот понял намёк.

— Вы должны меня извинить, — отвечал тот, — но я не отличаюсь крепким здоровьем; и когда я голоден, я делаюсь таким слабым и хилым, что не могу пошевелиться.

— Вот-вот! — застрекотал Торкель. — Никак, Каролус с прошлой недели ничего не ел?

— Вот Гуннар держится… — начал было Энок, но осёкся. Этот цыганёнок всегда находил, что ответить. Немного погодя Энок продолжил:

— Если ты хочешь получать жалованье, Каролус, то ты, пожалуй, того достоин. Ты уже такой большой и взрослый, и ты наверняка надеешься… и отец твой тоже, что… ты будешь порядочным человеком!

— Как мило, что вы упомянули моего отца. Меньше всего он надеется на то, что мне придётся голодать в усадьбе Хове! — Каролус раскраснелся; его глазёнки так и засверкали.

Энок молчал; лицо его посерело.

Опять Господь был против него. Каролус как был, так и остался цыганом.