Мир

XVII

В следующее воскресенье произошло нечто необычное: Энок принарядился и собрался в церковь.

Анна не сразу поверила этому:

— Неужели мы сегодня пойдём к причастию?

Он отвечал:

— Разве следует нам отвергать доброго друга, когда он ждёт нас в гости?

И Энок добавил, что по этой части он превратно толковал волю Божью.

Анна почувствовала облегчение. В первый раз за все эти годы она услышала такие слова от Энока: «Я ошибался». Это что-то значило. Быть может, худшее уже позади?

Гуннар и Каролус так обрадовались, что были вне себя: теперь они весь день свободны! Но радость обернулась горестью. Они должны были ехать в церковь с Эноком.

Гуннар страшно скривился. Его лицо сделалось таким кислым и злобным, что жутко было смотреть. Отец его рассердился.

— Смотри, надо же, как надулся! — сказал Энок. — Видали такого филина? Если кто захочет узнать, насколько отвратителен грех, стоит только взглянуть на Гуннара. И это всего лишь потому, что он должен отправиться в храм Божий! — Энок вздохнул.

И тотчас же он добавил строгим голосом:

— А теперь поторопись!

Гуннар хорошо знал этот голос. Он начал собираться. Но так нарочито медленно, как будто ему собирались «дёргать волосы из заду», как выражался отец.

А Серина оставалась дома; должен же кто-нибудь быть в усадьбе! Подумать только, всегда этой Серине только и везёт!

Дул холодно-серый и промозглый снежный ветер; Анна закуталась так, что сидела в повозке, похожая на большой чёрный комок шерсти, за которым прятался Гуннар. Он нарядился в голубую сермяжную рубаху, в шерстяную жилетку, расшитую красными нитками, с шейным платком, и чувствовал себя весьма привлекательным; в этот день Олина, дочь Пера, могла запросто его увидеть!

— Однако не стоит тебе так легко одеваться! — заметил Энок. — Замёрзнешь ведь! — Он сбегал в дом и вернулся с одной из своих огромных старых курток. — На-ка, надень на себя это. — Гуннар не шевелился. — Ну? Что ещё за выкрутасы?

— Уфф… она такая ужасная.

— Ужасная? Хм! Вы только послушайте его! Да этот парень, однако, переполнен мирским тщеславием!.. Так что? Или ты захотел порки?

— Тебе следует одеться потеплее, — заявила Анна. Гуннар почувствовал, что все его предали. Он выругался про себя, однако подчинился и уселся в повозку, недовольный и сердитый. «Чёртов отец… Вечно я буду ходить как оборванец!»

— Ну, с Богом, — проговорил Энок, — пошла, Брюнка! — Он взмахнул поводьями, и кобыла покатилась, как мяч…

…С тех пор Энок так же уверовал в церковь, как и сам пастор.

Молчаливый и задумчивый, шествовал он к церкви; «мы должны беречь свои ноги, направляясь к храму Божьему». Если кто-то попадался ему по дороге и пытался завести разговор, с уст Энока изливались слова Писания; так что те, кто подходил к нему лишь ради любопытства, умолкали и ретировались.

Иногда ему встречались Никодимы[93], из тех, что почитали Господа, не разглагольствуя об этом и не решаясь совершенно отречься от суетного мира; таких Энок пытался вразумить и наставить на путь истинный. Но философов, кои дерзали уразуметь таинства Господни и доходили в этом до умопомрачения или до абсурдных мыслей, он неизменно гнал прочь.

— Разве ты не понимаешь, что Бог един в трёх ликах? — говорил Энок Тобиасу Тродалу. — Молись Богу, дабы Он дал тебе веру; и когда ты научишься верить, ты научишься и понимать; ибо сказано: «Если будешь веровать, увидишь славу Божию»[94].

Но когда Энок смотрел на те новшества, которые появлялись на хуторах, — все эти побрякушки, безделушки и соблазны всех мастей, — его обуревал праведный гнев, и он вещал о возмездии и гневе Господнем. Женщины расхаживали, щеголяя шёлковыми платками и заморскими платьями, парни — в новомодных шляпах, с серебряными цепочками; а кругом строили большие шикарные дома и красили их в белый цвет, так что они сверкали повсюду; а ездили в повозках и в экипажах, будто местная знать. Один за другим обзаводились новыми плугами, следуя примеру Мёллера из Мюре; как будто смысл жизни заключался не в Божьем благословении, а во внешней красоте; да, нашлись и такие, кто завёл себе мясорубки и молотилки. Придёт день, когда они будут горько сожалеть о своём тщеславии; и тогда Господь покажет им, что Он не позволит над собой насмехаться.

Гуннар вынужден был сопровождать его тут и там; он ходил и ругался, потому что его отец не был таким, как все нормальные люди. Даже одежда его отличалась; это грубое одеяние из чёрной шерсти с резко выделявшимися коричневыми краями. Своей одеждой Гуннар также был недоволен. Теперь он видел, что его одевали ужасно; рукава были узкие, штаны — слишком короткие; о ботинках и говорить нечего, ибо их смастерил сам отец. Всё, что он ни делает, выходит таким ужасным!

Когда Каролус ходил с ними, это было ещё ничего; однако Каролус частенько отлёживался дома. У него был талант прикидываться больным. Если же его уличали — его тотчас начинало рвать так, что текло через край. И когда Энок приходил и говорил, что Каролус «должен помолиться», тот выкручивался:

— Да, я помолюсь, и вы должны помолиться за меня, отец; ибо Господь, видимо, хочет наказать меня.

Гуннару же никак не удавалось сделаться больным. А если даже он заболевал — ему всё равно приходилось вставать; так отвратительно было, когда являлся отец, торчал над ним, разглядывал его и допытывался, какое злодеяние он совершил:

— Ибо Господь наказывает тебя не просто так, поверь, Гуннар!

…Случилась и другая удивительная вещь: детям вновь предстояло пойти в школу.

Лживое толкование Писания больше не преподавалось. К тому же не стоило выделяться на фоне остальных. В этом тоже скрывалась толика тщеславия, говорил Энок. Новый учитель был серьёзным и разумным человеком, и детям не в радость было торчать дома.

Анна была так рада, как будто ей причиталось золото.

Гуннар тоже радовался. Но ещё больше он обрадовался, услышав, что отец был выбран в состав школьной комиссии. Значит, Гуннар меньше будет под его присмотром.

…Пришла пора школьных занятий. Выяснилось, что Тёнес Туаланд был весьма способным учителем.

Он был очень молод и невысокого роста; долговязые нахалы из Стурбрекке и Хейаланда могли бы задать ему жару, если б захотели. Но всё шло настолько тихо и прекрасно, что просто загляденье. Вдобавок Тёнес не пользовался ни линейкой, ни розгами, и ничем другим, кроме своего голоса. Больше всего он придирался к Гуннару, который всегда становился просто неуправляемым, попадая в компанию сверстников.

Но Тёнес опробовал и другие нововведения в школе; одно из них очень не понравилось Анне.

Он разделил школу на «классы»; каждый класс должен успевать как по предметам, так и во всём прочем, и благодаря этому обучение сделалось гораздо более строгим. Если кто-то пропускал день занятий, его никто не подтягивал — он обязан был успевать за своим классом. Те ученики, которые должны были часто сидеть дома, имели, таким образом, мало проку от занятий в школе, зато вдоволь получали нареканий, и «замечания» в ведомостях и в тех «дневниках», которые они должны были иметь с собой; и всё это могло им зачесться при конфирмации. Анна говорила об этом с учителем; но он лишь заявил, что таков «закон». Сказал, что вышло новое постановление по части школ, и все обязаны ему следовать; и согласно этому постановлению, дети должны были посещать школу. А на родителей могли ещё и штраф наложить, в случае если они оставляли детей дома, кроме как по болезни. Анна считала, что это невозможно. Разве нам не следует заботиться о своих детях именно сейчас?

Если б даже Анне нравилось каждый день отправлять их из дому в любую погоду, чтоб они целый день просиживали в школе с промокшими ногами и дрожащими от холода коленками, — они бы тотчас сделались хилыми и болезненными. Особенно бедняжка Серина, она совсем слабенькая. Они не могут «на законном основании» пропускать занятия, пока не заболеют, но тогда может быть уже слишком поздно. Анне казалось, что школу прямо-таки подменили после всех этих постановлений.

Раньше школа была подспорьем — теперь она сделалась принуждением; на её стороне были ленсман и сила закона, и она сделала нас беспомощными в нашем собственном доме; стоит Анне осмелиться оставить Серину дома хоть на один день, как может заявиться сын хозяина Рамстада, сказать: «Будьте любезны!» — и отобрать у неё детей! Анна чувствовала себя ущемлённой и оскорблённой, и она невзлюбила школу. Лишь изредка она приходила туда и слушала, чем они занимаются; иногда она заставала их за пением, ибо Тёнес был прирождённый мастак петь.

Сам по себе учитель был странным. Даже речь его звучала по-другому, чем у прежних учителей, и к тому же он мог петь «пириано»[95]. И тогда он пел тихо-тихо. Но стоило ему затянуть во весь голос, и этого маленького человечка было слышно за километр. Он пел с детьми почти каждый день, и учил их многому, новому и непривычному: каким-то шкалам и терцинам, когда голос лишь двигался вверх-вниз, так что смех разбирал. Но он учил детей многим из тех песен, которые назывались народными, — таким, как «Улыбка вечернего солнца», «Бежит ручеек по лугу» и т. п. Энок пререкался с учителем из-за этих песен, потому что ему они не нравились. Но Тёнес ответил, что их теперь поют во всех школах, и образованные люди не видят в них ничего дурного.

…Но обязательное посещение школы — это было не самое плохое; Анна услышала нечто похуже.

«Мы должны создать стационарную школу!» — услышала она как-то раз вечером. Они заставят нас отправлять детей из дома. Посылать их к незнакомому человеку, который будет делать с ними всё, что хочет, в отдельном здании, куда не полагается входить простым людям. И там он вдолбит детям всё, что пожелает.

И Энок, который был в целом против всех этих нововведений, поддержал эту идею! Неужели человек так менялся, стоило ему поработать в школьной комиссии?

Тёнес так увлёкся этой стационарной школой, что был просто невыносим. И как он подлизывался к Эноку, аж тошно было. «Такой образованный человек»; «самый приятный из всей школьной комиссии»… Энок не больно его слушал, но, пожалуй, не мог отказаться от этой идеи. Вся эта чепуха, которую нёс Тёнес, имела свои основания: старая система, когда занятия проходили у кого-либо на дому, была ненадёжной; часто в комнатах элементарно не хватало свежего воздуха… Анна как-то спросила, каково с этим у Торкеля в Рамстаде. И Энок мямлил, как тряпка: «А… Да…»

— Однако, — заметила Анна, — если когда-то было так устроено, что у нас до сих пор школа была на дому, то ведь есть Кто-то, кому это по душе, не так ли?

Новый учитель скорчил презрительную гримасу.

— Согласно новому закону, — отвечал Энок, — повсюду будут устроены стационарные школы. Так что Он, пожалуй, увидел: нужно что-то изменить.

Опять этот новый закон! Кто имеет право сочинять такие законы?

— Но если теперь найдётся учитель, настолько дурной, что вздумает обучать лживым теориям или выдумывать прочую ерунду…

Учитель съёжился.

— …У нас есть пастор и надзиратель, которые будут следить за этим. Или же сами родители могут прийти на занятия и послушать, если что-то заподозрят.

— О, так нам разрешают приходить на занятия? Я-то думала, мы для этого чересчур глупы!

— И к тому же есть Тот, который превыше всего и кто следит за тем, чтобы Слово толковалось правдиво и ясно… когда мы молимся Ему об этом. Обратимся же теперь к Нему и поблагодарим за всё хорошее, что было сегодня, — Энок взял с полки сборники псалмов. — Быть может, наш учитель будет так любезен помочь нам в качестве запевалы, раз уж он у нас в гостях?

Тёнес слегка покраснел и согласился.