Мир

VI

В тот день должны были хоронить Наполеона.

Погода была ветреной и ненастной, полузимней, полуосенней, но народ всё же собрался на похороны со многих хуторов. У Наполеона было много знакомых, и все желали видеть его. Быть может, они также хотели удостовериться, что он покинул этот мир. В последнее время Наполеон прямо-таки наводил страх на всю округу. Разумеется, многим будет легче, когда его схоронят: тот, кто очутился на кладбище, уже не станет поперёк дороги.

Энок Сперва думал не ходить на похороны. Он боялся, что это будет для него слишком большим потрясением. Просто общаться с таким человеком при жизни и приглашать его в гости — было уже страшно. Но когда пришёл день похорон, Энок изменил решение. Пожалуй, ему подобает сейчас пойти и посмотреть, как же выглядит человек, попавший в ад. Ибо Энок знал, что и сам туда отправится.

Господь не желал принимать его. Тщетными были ожидания и молитвы. Более того: Господь не хотел помочь Эноку. Впрочем, чего ж ещё было ожидать: ведь он совершил грех, который ему не простится: «грех к смерти»[23]. И однажды он осознал это настолько отчётливо, что уже не испытывал никаких сомнений.

В тот день Анна спросила его, не пойти ли им к причастию. Будучи в добром настроении, она прибавила: «Подумай, разве это не помогло бы тебе сейчас?»

Энока затрясло. Идти к причастию, так и не обратившись в праведную веру? Вкушать плоть и кровь Господню недостойно? Мог ли кто-либо отважиться на такое? Он проговорил это так твёрдо и отрывисто, что Анна лишь взглянула на него и умолкла.

Но в тот же миг как будто внутренний голос сказал ему: а ты ведь сам делал это, Энок… много, много раз.

Он словно окаменел, как стоял. В ушах зазвенело: «Ты ел хлеб сей и пил чашу Господню недостойно… ты ел хлеб сей и пил чашу Господню недостойно[24]…»

Энок слонялся туда-сюда словно в бреду. Ни в Библии, ни в других книгах он не мог найти ничего по поводу злоупотребления причастием, но в одном из псалмов о том, кто неподобно вкусил тело Господне, было сказано:

Без сомнения! Без сомнения!

Энок ходил как больной. Мучился мигренью, истекал потом; колени его подгибались. Как-то раз вечером он спустился в погреб и пробовал забыться, размышляя о своём кровавом грехе, ибо в Писании было сказано яснее некуда: «Это хула на Духа Святого»…[25]

…Да, теперь Энок желал видеть Наполеона Стурбрекке.

Словно в припадке, он набросил верхнюю одежду и вышел из дома. Анна не знала, что и подумать. Но хорошо было уже то, что он пошёл туда, где люди.

К похоронам он успел в последний момент. Еду уже убрали со стола, лишь звонарь по-прежнему сидел и ел — он только что пришёл. Старый Саломон, отец покойного, иногда подходил к нему и просил угощаться на здоровье. На нём не было никаких признаков горя — каким Саломон был всегда, таким оставался и сегодня. Бедный, бесчувственный старик! Если даже это его не трогает…

А в комнате было тихо. Тихо как в церкви. Люди склонили головы в горьких раздумьях, то там, то здесь слышались вздохи. Тяжёлый, удушливый запах стоял в доме — запах еды, трупный запах, дым горящего ладана. Зеркала, как и всё, что отражало свет, были, по обычаю, завешаны белыми простынями; над ними висели венки, сплетённые из листьев толокнянки. Часы в комнате были остановлены. Жена Наполеона с другими женщинами сидела в другой комнате; Эноку казалось, что он слышит оттуда плач. Сам Энок отыскал себе место у нижнего края стола; там он и сидел, подперев голову ладонью, и смотрел исподлобья. Его хотели покормить, но он коротко и решительно отказался. Есть ему не хотелось — хотелось только побыть здесь. Быть может, он захворал? — «Нет». — «Однако ты выглядишь нездоровым, Энок!»

Звонарь покончил с едой. Вошёл человек с двумя скамеечками, поставил их на пол недалеко друг от друга; между ними натянули простыню. Эноку было тоскливо и страшно; в ушах звенело, перед глазами мелькали чёрные пятна. Из сеней донёсся глухой шум, тяжёлые и нетвёрдые шаги — несли покойника.

Шестеро мужчин внесли длинный чёрный гроб и установили его на скамейки, словно на пьедестал.

Подняли крышку. Кто-то из женщин снял покрывало с Лица и рук покойного. Многие испуганно шарахнулись, послышались вздохи и бормотание. Энок не смел глядеть на мертвеца.

Ему почудился запах серы. Голова кружилась.

…Там лежал Наполеон.

Он выглядел так, как обычно выглядят мертвецы. Худой и бледный, неестественно вытянутый; суставы рук тонкие, как спички. Лицо в синеватых пятнах, большой нос крупнее, чем обычно, сильно изогнутый. В лице его не было ни страха, ни успокоения, — ничего; он словно был покрыт слоем пыли. С глуповатым, беспечным выражением на лице Наполеон лежал так, будто ничего и не случилось. Энок приподнялся — он хотел получше разглядеть покойника. Но тотчас же на мертвеца натянули покрывало, и гроб закрыли. Хорошо, что мёртвые не могут кричать…

Тяжёлые удары молотка гулко разнеслись по всему дому. На крышку гроба установили две зажжённых свечи. Звонарь — молодой, стройный парень в высоких сапогах и длинном плаще — встал у изголовья, держа в одной руке шляпу, в другой — Псалтирь; он выглядел сосредоточенным и торжественным. «Во имя Иисуса».

Полились звуки псалма, того, что обычно исполнялся в День всех святых[26] и во время похорон. Сама мелодия звучала изумительно: печально и жалобно, но в то же время очень мягко; она утешала и укрепляла дух, возносясь в молитве к Господу, нежная и доверительная:

А за окном гремел и шумел ветер. Длинные тяжёлые капли стучали по стеклу. Небо потемнело, опустился сумрак, свечи на крышке гроба горели желтоватым мертвенным светом.

Медленно и торжественно звучал псалом мягкой, эоловой мелодией, и с каждым куплетом он становился мягче, нежнее, всё больше и больше полнясь надеждой, пока слова и мелодия не сплелись в манящем небесном сновидении.

У нижнего края стола послышался стон; некоторые посмотрели на Энока Хове — он был очень бледен. Его чёрные волосы, потные и мокрые, прилипли ко лбу.

Унесли свечи. Шестеро мужчин подняли гроб. Звонарь надел шляпу и, распевая, направился к выходу. Следом несли покойника, а за гробом неспешно выходила вся похоронная процессия.

Энок сидел молча, спрятав лицо в ладони, пока все не вышли. Мысли о светлом и высоком, блаженные молитвы так задели его за живое, что он расплакался.

Процессия медленно уползала вдаль за холмы; она казалась такой длинной, чернеющей во мраке непогоды; впереди шествовал звонарь на буланом коне. Его визгливый тенор смешивался с шумом ветра, прорезал его, и ветер разносил отрывистые, печальные звуки похоронного псалма над болотами и над пустошью.

И тотчас же хлынул ливень.

…Был вечер.

Ветер ураганом хлестал в стены избы, как морская волна о нос корабля, то поднимаясь, то опускаясь. Стучало и шумело в стенах и стропилах.

— Да, пожалуй, зима так и рвётся к нам, — заметила Анна.

Они с Мартой только что вернулись из хлева, подоив скотину, и теперь обе сидели рядом у лампы и пряли. А лампа дрожала и моргала, словно хотела убежать прочь из дома.

— Сегодня лучше не выходить в море, — сказала Марта.

— Да, не хотелось бы, чтобы кто-то из твоих нынче оказался там!

Серина — светлая, симпатичная девочка восьми лет — сидела на скамейке рядом с матерью, прижимаясь к ней; Анна и Ракель, младшие, возились рядом на полу. Маленький Гуннар сидел около лампы и мастерил нечто напоминавшее ему двуколку.

— Тсс, папа идёт, — сказал он.

— Да, правда он, — отвечала Анна. — Как раз пора бы ему прийти. Поди-ка, посмотри за кашей.

— Я погляжу, — сказала Марта.

— И ещё крикни мне, когда сварится картошка.

— Хорошо, — Марта отодвинула прялку и неторопливо направилась в кухню. Девочки крались следом за ней. В последнее время они начали бояться отца. Бедный Энок! Слава Богу, если ему сегодня удалось поговорить со священником. Но если так пойдёт и дальше, то он ведь может вскоре лишиться рассудка!

Отворилась дверь в сени; скрип и грохот по всему дому. Вскоре явился сам Энок. Он вошёл тяжело и медленно, но спокойно. Слава те Господи, кажется, сегодня обошлось. Он, наверно-таки встретился со священником.

— Ну, долго же ты ходил, — заметила Анна.

Энок ничего не ответил. Подошёл к столу и присел; он выглядел уставшим.

— Ну и погода нынче! — попробовала разговорить его Анна.

— Гнев Божий… — проговорил Энок. И так же остался сидеть, тихо и задумчиво, будто в полусне. Господи помилуй; пока вроде с ним всё в порядке. Отважится ли Анна заговорить с ним?

Но прежде чем она решилась, Энок поднялся, видимо желая переодеться. Но когда он снял верхнюю одежду и сапоги, ей показалось, что он хочет ложиться. Это к лучшему; Анна успокоилась. Только б он сразу уснул!

— Отведи гнев Твой, Господи милосердный! — проговорил Энок таким голосом, что она опять задрожала. Но тотчас же он пошёл и улёгся на кровать. Как обычно перед сном, он навалил подушку на ухо, но Анна слышала, как он скулил и вздыхал. Она отважилась подойти и спросить, что с ним; молчание; спросила ещё раз, погромче. «Я не болен… телом», — послышалось бормотание из-под подушки. Анна вновь уселась за прялку; Энок успокоился.

Вошла Марта и сообщила, что картошка готова; Анна отправилась на кухню. Гуннара она взяла с собой — он хорошо умел снимать кожуру.

А Энок лежал, укрывшись подушкой, злился, и на душе у него было очень тяжело.

Он говорил сегодня со священником, и на какой-то миг это помогло. Но по дороге домой ему опять стало плохо. «Он повинен в убийстве Иисуса, кровь Его на его дланях…» Было что-то связанное с этим смертным грехом, чего люди в рясах не могли объяснить Эноку. Эти слова: «Не простится ему ни в сём веке, ни в будущем»[27] — имели особый смысл. Священник толковал их по-своему, но… К тому же что толку от служителя церкви, который лишь твердит заученные истины, а сердце его молчит?

Эноку стало так жутко, что он вспотел. Спасайся кто может! «Горы и камни, падите на нас и сокройте нас… от гнева Агнца!»[28] Но Господь был всюду: куда ни беги — везде Он, и путь к побегу был Им отрезан. Даже если б ты мог бежать со скоростью мысли и скрыться на краю земли, даже если б ты мог укрыться в ином мире, хоть в кромешном аду, — Бог был там, Он был там: ни единой лазейки, никакого верного убежища. Пожалуй, Наполеону было не слаще лежать в гробу, чем Эноку на кровати: он ворочался, тяжело дышал, и порой казалось ему, что он вот-вот задохнётся.

От безысходнейшей нужды взывал он к Господу: неужели нет ему спасения? Неужели Иисус не сжалится над ним, не помолится за него? Энок не просил, чтобы его пустили в рай. Он не надеялся попасть в число святых; ему только бы найти местечко у входа в рай; только бы укрыться в уголке, чтобы чувствовать себя спокойно; да, только бы Господь снял с него кровавый грех, облегчил его тяжесть, даровал покой душе и отнял страх — и пусть потом делает с Эноком что угодно. Эноку всё едино. «Но — помоги, помоги мне; не дай мне сгинуть, Господи, спаси меня; я погибаю!»

Странно: Энок не знал, где он, — в своём теле или вне его; но это был не сон. И он видел… видел…

Небо было чёрным, как земля. Море ходило ходуном. Все корабли и лодки были выброшены на сушу, разбитые вдребезги. Левиафан резвился, подобный киту-исполину, из глаз его струилось пламя, из пасти — дым. И чей-то голос возвестил миру: «Совершилось!»[29]

И тут огромный столп огня вспыхнул на севере. И вскипело море жёлтым потоком, и зашумело, как тысячи громов. Энок испугался и отвернулся; тут вспыхнули огни в восточной стороне неба и в горах. Горели Водалскюлла и Скарефьелль; одна вершина за другой вспыхивали и рассыпались, а из бездонных пропастей и глубин вырывались гигантские жёлтые сполохи. Снова обернулся Энок и узрел в смертельном ужасе, как поднимается дым над морем. Плотная чёрная завеса, словно от горящего вереска. И жуткое пламя доходило до облаков, похожее на парус, сорвавшийся с мачты. И тотчас разверзлись небеса. И ушла из-под ног земля, но всё так же бушевало пламя повсюду…

Энок в беспамятстве почувствовал, как оседает, и издал долгий протяжный крик. Сквозь океан пламени явился дьявол — он плыл, словно чёрный кит, и разевал, разевал свою пасть. И тут Энок призвал Иисуса. В тот самый миг он ухватился за чью-то руку. Кажется, это была всего лишь рука. Но в ней зияла кровавая рана, как будто она была пробита гвоздём…

В кухне Анна услышала крик, такой жуткий, что кровь застыла в жилах. Колени её подгибались, она едва не съехала на пол. Опять донеслись крики; Анна совладала с собой и протиснулась в спальню. Энок так же лежал, укрывшись подушкой, и стонал. Должно быть, ему привиделся кошмарный сон. Но теперь он, кажется, затих. Анна стояла у постели в ужасе и оцепенении, не в силах произнести ни звука; долго прислушивалась, пока не удостоверилась, что Энок успокоился. Она вышла. Марта с малышами столпились у дверей.

— Отец болен? — спросил Гуннар.

— Я думаю, обошлось… Божьей помощью.

Они ушли на кухню, но дверь оставили незапертой. Анну бил озноб, она присела.

А Энок молился в спальне. Но молился не так, как раньше. Он исполнился надеждой, которая была сильнее всей дьявольской мощи, — ибо теперь он видел руку, пробитую гвоздём.

Наконец-то Господь смилостивился. Он, Энок, дождался ответа! То был явный знак, вне всякого сомнения. Бескрайнее умиротворение вливалось в его измученное сердце. Вся его душа воспламенилась в молитве; всё существо Энока полыхало огнём; в нём сгорали все грехи, страхи, сомнения и нужды. Он молился без слов, но от всего сердца.

Господь ниспослал ему дух, дух молитвы, и он заговорил в нём; и просветлел Энок, и очистился, и сердце его смягчилось и оттаяло.

Он чувствовал себя вновь сотворённым, родившимся вновь. Дьявол терял свою власть над ним, пятна грехов сходили с Энока, и Адам-прародитель угасал и умирал. Удивительно крепко и уверенно держался Энок за спасительную руку, которая грезилась ему до сих пор, а через рану, пробитую гвоздём, хлынуло в его успокоенное сердце море любви и смирения.

И когда окончил он свою радостную молитву — первую в жизни настоящую молитву, — то как никогда ясно и отчётливо запечатлелись в нём слова:

«Не отчаивайся, сын мой, отныне грехи твои прощены».

Энок поднялся.

Свершилось! Во мгновение ока он прожил целую жизнь. Великое чудо произошло: он уверовал.

Ошалевший и растерянный, но такой радостный, каким он себя ещё не помнил, опустился Энок на колени и запел. То был праздничный псалом Брорсона[30]:

Анна не без испуга глядела на своего мужа. Он был очень бледен, и на лице его было то, чего она прежде не видела, — странная, застывшая, почти отсутствующая улыбка.

Но по глазам и щекам было заметно, что он плакал.