Мисс Моул

Глава 13

Рут не умела мириться с несовершенством. Она видела его повсюду и находилась в состоянии перманентного бунта. Она замечала несовершенство в себе, отце, Этель, в доме и обстоятельствах жизни. Ничто, по мнению девочки, не было таким, как до́лжно. Потеря матери, впрочем, не подвергалась никакой критике. Это была катастрофа, которую невозможно выразить; Рут не причисляла ее ко множеству мелких, но постоянных мучений и не рассматривала как основную причину своего неудовлетворения. Беда была слишком огромна, не сравнима и не сопоставима ни с чем, она нагрянула извне и в каком‐то смысле так и оставалась снаружи, как холодная черная туча, окружившая тело, которая словно высосала из жизни все, что в ней было нежного, доброго и веселого.

Отец сказал Рут, что Бог ради своих благих целей забрал маму к себе, и хотя девочка неохотно доверяла Господним решениям, тут пришлось подчиниться. Никто, кроме Бога, не обладал силой достаточно великой, чтобы вызвать столь ужасную катастрофу, и Рут не удивило, что Бог захотел владеть мамой единолично. Эгоистичный поступок, но вполне естественный, и она терпеливо сносила потерю, потому что была беспомощна под ее гнетом. Рут восставала лишь против несовершенств, которые легко было бы устранить и причиной которых послужила вовсе не смерть матери. Возможно, с течением времени многие из них просто стали очевидными, а кое с чем девочка даже научилась справляться. Она была очень близка с матерью, и схожесть их образа мыслей лишь удваивала смущение, когда Рут сталкивалась с назидательностью и мелочностью отца или неблагоразумием Этель; жалость, которую оба они старательно прятали, ругая девочку, лишь подчеркивала эмоции, которые отец и сестра пытались скрыть: что они тоже страдают и хотят защитить друг друга. Возможно, Рут переносила бы скорбь более стойко, будь ее обидчики просто папой и сестрой, а не мамиными мужем и старшей дочерью. Стоило напряжению в жизни Рут ослабнуть с одной стороны, когда умерла мама, как с другой поводок натянулся туже. Теперь, когда больше не нужно было притворяться, когда она разучилась и любить, и смеяться – а знакомые миссис Кордер и даже ее муж были бы поражены, как часто та смешила Рут! – девочка могла полностью сосредоточиться на своих недовольствах.

У нее имелось представление об идеальном доме. Мать в этом доме напоминала бы ее маму, но отец был бы совершенно другим. Если уж ему так нужно посвятить себя религии, пусть бы он служил викарием в традиционной церкви, а сама церковь была бы старой, сумрачной и красивой, где люди не пожимают друг другу руки поверх спинок желтых скамей и не обсуждают вслух болезни и детей. Если им захочется поговорить о таких вещах, они сделают это вполголоса, в залитом солнцем церковном дворе, не нарушая торжественности службы и очарования, навеянного цветными витражами и резным камнем. Дом тоже был бы старым, с раскидистым кедром на лужайке и несколькими собаками, а внутри полным красивых и дорогих фамильных ценностей, портретов и старинного серебра, а предки сплошь были бы генералами, адмиралами флота и судьями. Сыновья семейства учились бы в государственных школах и университетах, и никому даже в голову не пришло бы упоминать об этом, а девочки были бы как на подбор красавицы в прелестных нарядах и крутили яркие любовные романы, вместо того чтобы глупо хихикать с молодыми людьми, как Этель, или дуться на всех, как сама Рут. В доме всегда царил бы порядок, а слуги выполняли работу бесшумно. Девочка колебалась между тем, чтобы отец больше походил на деревенского сквайра, а не викария, интересовался сельским хозяйством и любил спорт, – и вариантом, когда он был бы милым и добрым, со странноватым хобби, добавляющим ему трогательной рассеянности. Но одно она знала твердо: такой отец никогда не заставил бы жену и детей краснеть из-за него, не стал бы вести себя ни излишне фамильярно, ни высокомерно-снисходительно в общении с прихожанами, а его детям не пришлось бы мучительно раздумывать, прежде чем пригласить кого‐то на чай. Школьная и домашняя жизнь мирно текли бы бок о бок, и хотя, как все викарии, отец оставался бы публичной фигурой, можно было бы сохранять уверенность, что он не ляпнет ничего такого, из-за чего детей потом поднимут на смех.

О таком окружении и внешних условиях мечтала Рут, однако ничто из этого мать не забрала с собой. При жизни мамы девочка мечтала об идеальной семье с неменьшей силой и, за неимением недостижимого, изображала в школе стойкую нонконформистку, презирающую аристократию и всей душой преданную скромным пуританским предкам. В ее классе были девочки, которые посещали храм на Бересфорд-роуд, и когда отец проповедовал, Рут слушала его ушами этих девочек, готовясь отразить любые нападки, хотя с критикой она по большому счету и не сталкивалась. Одноклассницы были рады восхищаться ее отцом, как и их родители, и Рут грелась в лучах его отраженной славы. Рисковать потерей этой славы, пригласив одну из восторженных обожательниц домой, она не могла. Место отца было за кафедрой, а Рут занимала свою ступеньку в школьной иерархии, где благодаря чувству юмора и непокорному характеру, о которых семья и не догадывалась, она считалась забавной и оригинальной особой. Но кем она предстанет в глазах сверстниц, когда отец будет называть ее Рути, дразнить и отпускать дурацкие шуточки, чтобы гостьи могли почувствовать себя непринужденно и чтобы показать им, что он обычный человек и тоже умеет веселиться? Их представление о Рут поневоле изменится, да и сама она станет другой и никогда уже не сможет вести себя естественно в роли, которая до сих пор так хорошо ей удавалась.

В старинном доме викария это было бы просто; на Бересфорд-роуд – невозможно. Рут не смешивала две жизни: пусть даже презирая себя за снобизм и недостаток мужества, она хотя бы могла удержать за собой завоеванное среди сверстниц место и половину времени чувствовала почти полную свободу. В школе никто не заподозрил бы ни страхов, одолевающих ее по ночам, ни отчаянного стремления к красоте, внешней и внутренней. Рут была усердной труженицей; впрочем, проницательность и своего рода чувство честной игры удерживали ее от превращения в нудную заучку. Скучные добродетели прощались ей ради умения замечать особенности поведения вышестоящих и подражать им; Рут, идущая из школы домой с друзьями, была веселой и дерзкой или прямолинейной и циничной, в зависимости от настроения и впечатления, которое хотела произвести, и очень отличалась от той Рут, которая позже будет витать в невеселых мыслях за ужином.

А уж для той Рут, которой в кои‐то веки удалось щегольнуть красивым нарядом, оказалось по-настоящему ужасно обернуться и увидеть догоняющую стайку школьниц фигуру мисс Моул в старомодном пальто фасона ольстер с пелериной. Наверное, при покупке пальто было красивым и прочным, и оно несомненно обладало характером, который не могли скрыть ни моросящий дождь, ни надвигающие сумерки: в нем у мисс Моул появилась давно исчезнувшая талия и широкие, непропорциональные ее худой фигуре плечи. Не заметить это пальто было невозможно, но Рут приложила все силы, чтобы продолжить весело щебетать с подругами под дробь быстро приближающихся шагов.

Экономка обогнала девочек; Рут почувствовала, как с двух сторон ее ткнули в бока; кто‐то захихикал, а сама она продолжила беззаботно болтать. Однако, расставшись со своими компаньонками, девочка бросилась бежать, тяжело дыша открытым ртом и жалобно кривя губы. Она не лучше святого Петра: как и он, отреклась от своего друга, и если одноклассницы когда‐нибудь снова увидят пальто ольстер и опознают мисс Моул как его носительницу, что они подумают о Рут? Они пихали ее и хихикали, а она не сказала ни слова. Нужно было окликнуть мисс Моул, остановить ее, но Рут побоялась насмешек. Она не только совершила предательство, хуже того: предательство могло раскрыться в любой момент. В тот горький миг Рут поняла, что тайный грех забудется, а грех, явленный миру, запомнится навсегда. Она могла лишь поспешить домой и попытаться хотя бы частично стереть с души позорное пятно.

Сегодня возвращение домой не казалось таким ужасным, как последние два года, но тревога не позволила девочке медленно плестись по улицам, а привычка со всех ног пробегать мимо соседской изгороди и влетать домой запыхавшись была давней, поэтому мисс Моул, которая зажигала газ в светильниках прихожей, не удивил взъерошенный вид Рут. И хотя благожелательный, но проницательный взгляд экономки наверняка отметил не только сырую одежду подопечной, она бодро сказала:

– Не стой в мокром пальто, раздевайся! И беги надень сухие чулки.

– А как же вы, мисс Моул? – слабо пискнула Рут. – Вы тоже промокли.

Мисс Моул с нежностью погладила уродливое пальто:

– Оно выдержит любой дождь. Иди переоденься, а то простудишься напрасно, ведь вечеринки, от которой нужно отвертеться, пока не предвидится.

Улыбка у Рут вышла бледной. Оттого, что мисс Моул показала себя человеком с чувством юмора и пониманием, стало только хуже. Она отошла к лестнице, где тень была гуще.

– Вы шли через Риджент-сквер?

– Да. Я ходила прогуляться вокруг холма и посмотреть на реку. Чудесный вид, особенно в дождь. Над водой висел густой туман, и дерево на другом берегу полыхало, как факел. Жаль, конечно, что сильный дождь собьет все листья.

На мгновение Рут позабыла о своей цели. Ей хотелось, чтобы мисс Моул продолжила говорить. Девочка уже знала, что экономка обладает особым даром рассказчика, даже голос у нее делался другим. Она описывала лунную ночь, и слушателя окутывали красота и покой, а сейчас Рут почувствовала, как мурашки бегут по коже, когда представила опасность густого тумана и радость, что впереди сияет маяк. Необходимость признаться в предательстве давила уже не так сильно, мир видений казался важнее мира голых фактов. Девочка уговаривала себя, что проще и добрее по отношению к мисс Моул просто промолчать, но начала говорить.

– Мисс Моул, – сказала она, – кажется, я вас видела. Вернее, точно видела. Но вы прошли мимо так быстро, а я замешкалась. Знаете, как это бывает. Мне нужно было окликнуть вас сразу, но если бы я так сделала, другие девочки начали бы смеяться, а потом вы скрылись из виду, и я не стала… Кажется, я поступила подло.

– Подло? – удивилась Ханна. – Я благодарна. Надевая свой ольстер, я предпочла бы оставаться невидимой. Уж мне‐то известно, как он выглядит. Это пальто вообще не стоит носить, но оно теплое и прочное и служит мне чем‐то вроде старого верного товарища. Если бы ты остановила меня, я бы умерла со стыда. Слава богу, ты промолчала. Больше я не стану так рисковать, разве что в темноте. А теперь, будь добра, иди и переоденься. В такую погоду тебе стоило надеть макинтош. И кстати, сегодня у нас пятичасовой чай, и когда я взбиралась на холм, то на полдороге подумала о грибах и купила немного по пути домой. Так что у нас будет омлет с грибами, а если хочешь, можешь прийти и помочь мне на кухне.

Рут во многом вела себя как ребенок, но глупой она не была. Девочка поняла, что слова мисс Моул в равной степени могли быть и тактичны, и правдивы. Но не осмелилась спросить, видела ли ее экономка и намеренно ли обогнала, и если так, то сделала это ради Рут или ради себя самой. Признание получилось неполным, но после того, как мисс Моул лично заявила, что ольстер ужасен, разве стоило говорить об этом? Да, Рут облегчила бы душу, но ценой чувств мисс Моул. И пусть девочке было на руку больше не поднимать эту тему, такое поведение необязательно было неправильным. Взрослея, она все меньше и меньше верила, что вершить добрые дела непременно трудно, а дурные – легко, догадавшись, что прямой связи тут нет, поэтому сейчас, медленно переодеваясь в сухую одежду, Рут сознательно, хоть и нехотя, пришла к выводу, которого до сегодняшнего дня избегала: экономке можно доверить не только свои страхи, но и неблаговидные поступки. Девочка скорее чувствовала сердцем, чем понимала умом, что мисс Моул способна заполнить лакуны и навести мосты между причинами поступков и самими поступками. Рут спустилась в кухню, чувствуя себя одеревеневшей от неловкости, потому что сдалась и признала поражение там, где собиралась обороняться до победного конца.

Мисс Моул чистила грибы. Она показала Рут, как правильно снимать со шляпок кожицу, и они продолжили вдвоем, расположившись за кухонным столом.

– Я тут думала об одежде, – начала Ханна, и Рут, хоть и покраснела, решила, что лучше обсудить все сразу, пока несчастное пальто не стало непреодолимой преградой между ними. – Всегда любила красивую одежду, но мне оставалось о ней только мечтать. Когда я пошла в школу, там все были одеты по-разному, но я все равно выглядела пугалом. Зато меня сложно было не заметить. Мне не оставалось ничего другого, как притворяться, будто я обладаю оригинальным вкусом в одежде, в отличие от других бедняжек. В принципе, я поступаю так и по сей день, за исключением туфель и чулок: к их качеству я придирчива, поэтому приходится экономить на чем‐то другом. – Она взглянула на туфли, которые в спешке не успела переодеть. – Во всем Рэдстоу не найдется пары лучше, хотя однажды мне пришлось выбить ими окно, – беззаботно сообщила она.

Рут уставилась на нее.

– Но зачем?

– Это отдельная история, которую я не могу тебе рассказать, поскольку она очень грустная и волнующая.

– Правда не можете? Вы все время упоминаете разные случаи, но ничего не рассказываете. Например, тот случай с грабителем…

– Ах да, но у нас с тобой слишком мало времени. По вечерам тебе надо делать уроки, а потом сразу отправляться спать. Или в комнате, кроме нас, есть кто‐то еще.

– Сегодня как раз подходящий вечер, – намекнула Рут, – и задали мне совсем немного. Разве что Уилфрид будет дома.

– Нет, он собирался уйти.

– Ну вот видите! – воскликнула девочка.

– Посмотрим. Для рассказов нужно подходящее настроение. Но напомни мне спросить Этель, не знает ли она какую‐нибудь старую леди, которая любезно согласится принять в дар этот ольстер.

– Не надо, мисс Моул! – взмолилась Рут. – Вы не обязаны отдавать пальто, если оно вам нравится!

– Не нравится. Оно просто у меня есть.

– Но вы сами сказали, что оно как старый друг, и там же целые ярды ткани! Может быть, его удастся перешить.

– Нет, я не настолько смела, чтобы показать пальто портнихе. Думаю, просто оставлю его. Оно вполне годится, чтобы темной ночью дойти до почтового ящика, а больше я никуда его и не надену, – пообещала экономка, и теперь Рут твердо знала: мисс Моул способна понять и простить, наверное, все на свете.