Мисс Моул

Глава 25

Рождественский сочельник давно наступил, а Ханна все не могла уснуть. Она продолжала думать о Роберте Кордере. Научившись какому-никакому самообладанию, она не ворочалась с боку на бок на матрасе Уилфрида, но на душе у нее было тоскливо и тревожно. Чтобы отогнать назойливую мысль, мисс Моул старалась вспомнить как можно больше прошлых встреч Рождества и в то же время тщетно надеялась, что сон сморит ее раньше, чем память вернется. В детстве праздник напоминал славные воскресные деньки: его так же наполнял более оживленный перезвон церковных колоколов, мычание коров и ржание лошадей в стойлах, шаги отца и наемных работников, которые выполняли во дворе работу, которую не могли прервать никакие праздники. Будучи совсем маленькой, Ханна мысленно переносила один из хлевов с тремя любимыми коровами в далекую страну, где росли пальмы, и представляла, как младенец Христос открывает глазки и встречает ласковые карие взгляды Маргаритки, Первоцвета и Примулы. Веселый колокольный звон да нарядно украшенная церковь – вот и все удовольствия Ханны в те далекие дни раннего детства. Она открывала чулок с подарками одна, в темноте, получала от родителей больше обычного сердечных поцелуев, когда спускалась в кухню, а потом торжественно шла с отцом и матерью в церковь и не замечала, что ей чего‐то не хватает. После службы и обмена поздравлениями с соседями, который давал ей тайное ощущение знатного сана и участия в церемонии, был праздничный обед с индейкой, выращенной ими самими из маленького индюшонка, дневной сон для родителей, а для Ханны – тихий час, когда она могла поиграть со своими куклами и воображаемыми друзьями, которые жили в одном из кухонных шкафчиков, появляясь оттуда по ее желанию. Учась в школе в Рэдстоу, девочка слышала о вечеринках и пантомимах, но в начале каникул сбегала домой, в тихое место, где ничего подобного не происходило. Однако к тому времени у нее были книги и их герои в качестве компаньонов, а невидимые друзья, жившие в шкафу, незаметно впитались в саму Ханну, чтобы стать ее воплощениями во всей красе и способностях, и содержали в зачатке любые приключения, которые непременно должны были случиться с такой умницей и красавицей.

И вот она, экономка с жалованьем пятьдесят фунтов в год, вспоминает в доме на Бересфорд-роуд те без малого двадцать лет, когда она отмечала Рождество вдали от большой деревенской кухни, где стояли высокие напольные часы, которые бездушно, как все часы, отсчитывали время; вдали от запаха горящих в печи дров, шума животных, переступающих в яслях, звяканья ведер и медленных тяжелых шагов. Лишь немногие последующие события мисс Моул видела так же ясно, как подробности прежней деревенской жизни, и они нахлынули на нее, пока она лежала в постели, сознавая, что за окном простирается огромный город, и страстно желая вновь оказаться в тишине и мирной обстановке того места, где росла и воспитывалась. Лучше бы после смерти родителей она осталась на ферме, борясь с долгами и добывая пропитание за счет полей, которые отвечали бы на ее заботу благодарностью, держала бы скот и со временем, возможно, вышла бы замуж за какого‐нибудь молодого фермера, который ценит трудолюбие больше внешней привлекательности, родила бы ему здоровых ребятишек, которые ходили бы в деревенскую школу в грубых ботинках, как и она, с красными от ветра ушами и носами. Хорошая, трудная жизнь, которая куда достойнее деятельного человека, чем это шатание по домам, где она зависит от прихотей и нравов чужих людей и превращается в жертву собственного дурного характера. Тогда мисс Моул избежала бы разочарования в любовном романе, который казался таким романтичным, пока не выяснилось, что мужчина может быть героем на поле битвы и слабаком, когда вдохновение его покидает. У нее не было бы времени драматизировать каждый взгляд и слово, брошенные в ее сторону, если пришлось бы сражаться с вещами непреходящими, с плодами земными и собственным телом. Но девятнадцатилетняя девушка, которая верила в иное будущее и видела бесчисленные возможности приключений и счастья в широком мире за пределами фермы, была бы мудра не по годам, взвалив на себя тяжелое бремя, чтобы к сорока, оглянувшись назад, не ужаснуться самой себе, влачащей юбки по чужим пыльным полам. Тут Ханне пришлось с усилием вспомнить, что нужно верить в изначально благую природу вещей, поскольку жестокость, проявленная ею по отношению к Роберту Кордеру, была первым намеренно недобрым поступком в ее жизни. Это повергло экономку в смирение, которого ей, к несчастью, недоставало, но и вселило надежду, что этот урок она не забудет. Спит ли он там, этажом ниже, в комнате, которую раньше делил с женой, а та ни разу, ни единым словом не обмолвилась о мистере Самсоне? Ханну ужасала мысль о горе, начавшем терзать преподобного при внезапном осознании того, что он не пользовался полным доверием жены, при первом подозрении, что у нее были от него тайны из-за его же невосприимчивости, и если подобные страдания превышали силы или меру преданности жене – или не соответствовали той преданности, которой мистер Кордер ждал от супруги, – тогда, должно быть, он пребывал в состоянии крайнего раздражения оттого, что показал свою неосведомленность перед мисс Моул. Ответь проповедник любыми словами, их можно было бы переиначить (или объяснить, что к его жене они неприменимы), но собственный изумленный взгляд, немота и полное оцепенение наверняка запомнились ему не меньше, чем Ханне. Он не простит ей обладания этой информацией; мисс Моул и сама не могла простить себя за то, что раскрыла ее, но невольно начала строить ехидные предположения о том, как хозяин попытается ее наказать. К настоящему времени экономка уже поняла, что ответные действия мистера Кордера никогда не соответствуют испытанному гневу, однако хозяин, вероятнее всего, почувствует настоятельную потребность высказаться, чтобы изгладить память о своем потрясенном молчании и указать мисс Моул ее место.

Она надеялась, что так он и поступит; если преподобный сможет предъявить рану, которую Ханна ему нанесла, ей будет легче принять содеянное; но, случайно или намеренно, утром преподобный ее разочаровал, а днем, когда мисс Моул в отсутствие хозяина вошла в кабинет поправить огонь в камине, ей показалось, что миссис Кордер смотрит с упреком. Ханна вдруг поняла, что, поддавшись желанию насолить мужу, тем самым выдала маленький секрет жены со всеми вытекающими отсюда выводами о нечестности самой экономки, ее неудовлетворенности, неуверенности в себе и стремлении к более тесному общению, чем мог предложить ей Роберт Кордер. Ханне стало совсем худо. Последствия ее неосторожности, возможно, были не слишком значительны (она предпочитала думать, что ее действия в принципе не могут сильно на что‐то повлиять), но в измышлениях о мертвых была особая жестокость: пусть Ханне не придется жаловаться им на живых, но она проигнорировала более важное обязательство в своем стремлении заработать очко и одержать дешевую победу над мужчиной, которого презирала. Если она способна на такое, тогда на что только она не способна?

Ханна набросилась на огонь, яростно мешая угли и мечтая, что истязает собственное тело, затем села на пятки, не выпуская кочерги из рук, и кивнула миссис Кордер, чье лицо почти растворилось в незаметно сгустившихся сумерках. Мысленно мисс Моул уверяла жену преподобного, что попытается загладить свою вину за это оскорбление, и умоляла простить за то, в какое чудовище превратила Ханну жизнь, а потом еще раз с сожалением подумала, что лучше бы она никогда не уезжала из деревни. Там она была бы слишком занята, чтобы злиться, и вместо того, чтобы стоять на коленях перед чужим камином, мешала бы огонь в своем очаге, а поскольку был рождественский сочельник, на полке над большим камином в кухне горели бы цветные огоньки, и разноцветные свечи украшали бы стол, накрытый к чаю, с толстыми ломтями хлеба, приготовленного для голодных ребятишек с красными от холода ушами и носами, и когда дети вбежали бы в дом после игр в полях, вместе с ними в открытую дверь ворвались бы дуновение морозного воздуха и резкие запахи земли, навоза и конюшни. Число детей представлялось неопределенным. Видение Ханны не было похоже на четкую фотографию в рамке на стене в кухне, где прошло ее тихое детство, скорее ей рисовалась импрессионистская мешанина из рук, ног и лиц, а еще звонких голосов, не знавших облагораживающего влияния школы-интерната в Рэдстоу, и смутного образа мужа, отца детей: его настроение менялось вместе с погодой, и он упорно не разувался в доме и щеголял в грязных ботинках до самого времени отхода ко сну.

На расстоянии двух полей от фермы, торцом к проселочной дороге, от которой через сад вилась тропинка к входной двери, стоял тот самый коттедж, который мисс Моул отказалась продать из-за тяги к обладанию землей, привитой многими поколениями фермеров и теперь охватившей ее с новой силой. Да, коттедж принадлежал ей, но владелица не могла ни увидеть его, ни потрогать. Здравый смысл, столь странным образом сочетавшийся в ней с беспечностью и готовностью скорее потерять имущество, чем заявить о своем праве собственности, заставлял ее сообщать «арендатору», как она иронически его называла, о каждой смене адреса, поскольку так было справедливо по отношению к дому и земле, и если ему хотелось думать, что таким образом хозяйка намекает на арендную плату, которую жилец легкомысленно пообещал вносить, что ж, она переживет и это наряду с прочими своими разочарованиями. Но сейчас, сидя на полу у огня и с ностальгией думая о деревне, которую иногда не вспоминала неделями, Ханна решила, что пришла пора покончить с чувством десятилетней давности и поехать посмотреть, не обвалилась ли крыша коттеджа и живы ли яблони. На крышу она рассчитывала больше, чем на деревья. Если бы на жильца, пока он лежит в постели, начал капать дождь, он принял бы меры, а вот забота о благополучии деревьев показалась бы ему излишней причудой, хотя – а возможно, именно поэтому – сад был ее, а не его собственностью.

Коттедж сдавался до тех пор, пока не пришла война и не опустошила его, и так он пустовал, дожидаясь раненого героя Ханны и ее саму, а скопленные благодаря аренде деньги мисс Моул потратила на меблировку, ремонт и строительство маленькой птицефермы, прибыль от которой должна была дополнить военную пенсию героя. Что теперь с этими курятниками? И осталось ли хоть какое‐то потомство от закупленных тогда кур? Она представила полусгнившие доски, ржавую проволоку и нескольких одичавших птиц, скорбно бродящих по саду; увидела, как в убежище, которое она предназначала себе на старость, живет человек, чье общение с Ханной и создало вероятность, что это убежище понадобится ей задолго до окончания трудоспособного возраста. Она потеряла и реальные, и потенциальные сбережения, и если прислушаться, мисс Моул могла различить поступь мистера Пилгрима, эхо тех шагов, которые так ясно слышала десять лет назад, приближающееся со зловещей неотвратимостью. И когда дверь кабинета внезапно открылась, Ханна вздрогнула, обернулась и поразилась, увидев высокую фигуру Роберта Кордера, и обрадовалась его приходу больше, чем могла себе представить, хотя хозяин застал ее сидящей на каминном коврике в его владениях, как у себя дома.

– Это ты, Этель? – спросил преподобный, всматриваясь в фигуру у огня, хотя света было достаточно, чтобы не перепутать, и Ханна улыбнулась тонкости подпущенной шпильки.

– Боюсь, это всего лишь я, – мягко ответила она. – Пришла проверить, не погас ли камин, засмотрелась на огонь и задумалась о прошлом; есть у живого огня такой эффект.

– Надеюсь, воспоминания были приятными, – сказал мистер Кордер, любезно оправдывая нежелательную задержку.

– Нет, – ответила мисс Моул. – Вовсе нет. Ужасными, если честно. Но какое это имеет значение? Я зажгу газ. А когда нам запретят жечь в каминах уголь, произойдет множество изменений. Мы станем меньше размышлять о своих грехах; младенцы, которых привыкнут купать возле электрических радиаторов, будут не похожи на тех, кого купают у открытого огня; влюбленные забудут о романтике, и перед лицом научных достижений мы перестанем думать о прошлом. – Ханна зажгла спичку и заслонила ее ладонью, глядя на огонек. – Как думаете, все эти изменения к лучшему?

Конечно, он обязан был ответить на вопрос (который мисс Моул могла бы сформулировать и без стольких подробностей), однако не стоило ей возлагать такую обязанность на преподобного, поэтому он произнес холодно и уклончиво:

– Думаю, мы всегда должны быть готовы пострадать за свои ошибки.

– О, я готова. – Экономка зажгла газ, потом снова повернулась к хозяину, и лицо ее приобрело смущающе лукавое эльфийское выражение. – Готова, – повторила она, – но вряд ли должным образом экипирована. – И повернулась, чтобы уйти, но мистер Кордер, как всегда, окликнул ее в спину:

– Сегодня здесь соберется рождественский хор нашего прихода, мисс Моул. Надеюсь, вы не забыли?

– Кофе и пирожные, – быстро ответила она. – Но я рада, что вы напомнили. – Было бы жаль упустить возможность понаблюдать, как мистер Кордер с особой рождественской сердечностью общается с певчими и служками.