Мисс Моул

Глава 30

Кузина Хильда превратилась во вполне определенную личность еще до того, как Ханна легла спать, но следовало разузнать о ней всё, и когда это было улажено, мисс Моул очень полюбила мнимую родственницу и почти поверила в ее существование. Хильда обладала некоторыми чертами персонажей, живших в кухонном шкафу, и так же появлялась, когда в ней случалась нужда, а пока было просто приятно сознавать, что она всегда рядом, только руку протяни. В общем, помимо несомненной пользы, выдумка удалась во всех смыслах. Но как творец не может быть полностью удовлетворен, пока другие не оценят его работу, так и Ханне не терпелось представить кузину на суд публики. К тому времени, как на следующее утро она оделась, Хильда, эта своенравная очаровательная девушка, порывистая, но в глубине души очень здравомыслящая, уже была вплетена в полотно юности мисс Моул, и было бы жаль не развлечь Рут рассказами об их шалостях и похождениях (как‐то раз, например, за ними погнался бык, и Хильда благородно отвлекла его внимание от Ханны), но, как вскоре выяснилось, Рут в тот день не нуждалась в развлечениях, потому что столкнулась с событием, на котором, дрожа от ужаса, и сосредоточила все свое внимание.

Именно в этот день исчез Говард: испарился беззвучно, как тень или дикий зверь, улизнувший в лес, не хрустнув даже веткой ради предупреждения, и посреди последовавших волнения, ярости, замешательства, требований, объяснений, горя и слез дядя Джим стоял спокойно и невозмутимо, в полной уверенности, что поступил правильно, позволив зверю сбежать. В детстве Ханна не раз слышала рассказ об одном жителе их краев, умершем еще до ее рождения, который прославился тем, что приютил лису, спасавшуюся от травли, и выдержал ярость гончих и оскорбления охотников, и теперь мисс Моул вспомнила о том человеке, когда смотрела на Джима Эрли. Впрочем, сравнение Роберта Кордера с охотником едва ли было справедливо: он больше напоминал того, кто воспитал и будто бы приручил некое существо, которое наполовину презирал, но тем не менее получал удовольствие оттого, что оно находится поблизости, а затем потерял питомца ввиду предательства одного из домочадцев. Однако это было слишком простой метафорой для сложного положения, в котором оказался преподобный. Он был оскорблен в отцовских чувствах и в лице родителя нес ответственность за подлую неблагодарность Говарда к миссис Спенсер-Смит. Как мистер Кордер это ей объяснит, как она объяснит это другим прихожанам? Повторять ли заявление шурина, что тот отсоветовал Говарду откровенно признаться во всем отцу, сказал, что это будет пустой тратой времени и вызовет между ними вражду, и убедил мальчика принять место, которое предложили ему на ферме по выращиванию фруктов в Южной Африке, оставив дядю разгребать последствия? Это были точные слова Джима, и Роберт Кордер злился на него даже больше, чем на сына. Преподобного искренне и горько ранило отношение, которое он воспринял как извращенную жестокость; глава семьи был потрясен подобной оценкой своего сочувствия и понимания, но ему неизбежно предстояло просчитать, какой след столь выходящее из ряда вон поведение оставит на его мире, в котором молельня была лишь малой частью. Если признать, что у него плохой сын, непременно найдутся люди, готовые предположить, что виноват отец, но какую другую версию можно изложить миссис Спенсер-Смит? Мистер Кордер не мог сознательно взять вину на себя, но в ходе репетиции будущей речи его гордость, а может быть, и любовь запретили ему выставить Говарда в том свете, в котором преподобный видел сына сам.

Он попытался закрыть свой разум от негромкого объяснения Джима, как будто все это – несправедливые слова о характере преподобного, его плохое обращение с Говардом и неспособность понять точку зрения другого человека – было признанными фактами. Шурин недвусмысленно отметил, что, если мальчику суждено было вырваться из сети, которую сплели для него миссис Спенсер-Смит и отец, пришлось сделать это в один момент, разорвать всё одним махом; Говарду никогда не удалось бы постепенно выпутаться из мягких упреков в неблагодарности и почти ласковой травли, которыми он был сыт по горло. Он скорее ничего не предпринял бы, чем ввязался в борьбу, в которой утратил бы достоинство, но мальчик ушел, и теперь Роберт должен извлечь из этого максимум пользы. Сейчас отцу плохо, но позже будет лучше, и когда они с Говардом встретятся вновь, то обнаружат, что испытывают друг к другу более добрые чувства, чем когда‐либо прежде.

Трудно поругаться с человеком, который отказывается сердиться в ответ, но Роберту Кордеру удалось разругаться с тем, кто оскорблял его, не повышая голоса, насколько могли судить встревоженные слушатели из соседней комнаты, и в конце гневной речи преподобного Джим все так же тихо предположил, что Роберт мог бы возместить миссис Спенсер-Смит средства, потраченные на Говарда, и если он согласен, то Джим даст ему эти деньги. Капитан не отказывался заплатить за свою авантюру, он был рад купить мальчику то, чего тот хотел, чего хотят все Эрли, добавил он, и Роберт, рассерженный и разобиженный, оказавшийся в затруднительном положении из-за денежной стороны дела и предвидевший собственную капитуляцию, все же не смог побороть любопытства и нехотя спросил, чего же хотят Эрли. Дядя Джим утрачивал бо́льшую часть красноречия, когда речь шла о собственных чувствах. Он пробормотал, что именно это отправило его самого в море и заставляло его сестру чувствовать себя курицей в курятнике.

Роберт Кордер медленно повторил последние слова, будто не мог их понять, а затем, осознав их жестокий смысл, с силой ударил кулаком по столу, так что фотография миссис Кордер в серебряной рамке издала легкий звон, похожий на смех, и заорал:

– Вон из моего дома! Теперь ты пытаешься отобрать у меня жену!

– Не будь дураком, Боб. Я не говорю, что она не любила тебя, но ей было тесно. Прости, если я задел твои чувства, но я все еще считаю, что поступил правильно, и сестра хотела бы, чтобы я так поступил.

Капитан вышел из кабинета, но не собирался покидать дом немедленно. По его опыту, человек, который выкрикивает приказы, не ждет, что им будут подчиняться, и хотя Джеймсу Эрли хватало воображения, чтобы предугадывать потребности любимых – а дети сестры были дороги ему ради ее памяти, – он не мог представить себе весь масштаб бедствия, постигшего Роберта Кордера, чья сила воображения была сосредоточена исключительно на самом себе. Его сын! Его жена! Миссис Спенсер-Смит и приход! Его товарищи, члены различных комитетов, которые знают, что сын проповедника учится в Оксфорде! Неблагодарность и трусость Говарда! И как его жене могло быть тесно, когда она делила жизнь с мужем? Тем не менее мистер Кордер подумал о ее странных визитах к мистеру Самсону и признал, что постоянно насмехался над Говардом. Да, преподобный несовершенен, он, без сомнения, делал ошибки, но в том, что касается жены, не видел ни одной и потому почувствовал некоторое ослабление долга перед умершей, в чем никогда бы не признался.

Его мысли были слишком бурными, болезненными и печальными, чтобы оставаться ясными. Мистер Кордер чувствовал себя несчастнее, чем когда‐либо прежде, и ни одна из дочерей не сказала ему ни слова утешения. Однако он уже приспосабливался к новым обстоятельствам, слышал и видел себя словно со стороны: вот он с неослабевающим воодушевлением продолжает работу, несмотря на разочарование; проявляет терпимость, постепенно признаёт, что Говард был прав, и цитирует отрывки из писем сына. Но сегодня вечером проповеднику было очень одиноко, и когда в кабинет вошла мисс Моул с чайным подносом, он ей обрадовался, хотя подумал о мисс Пэтси Уизерс, которая начала бы нежно возмущаться, что преподобный пал духом, и больше помогла бы своей слезливостью и жалостью, чем мисс Моул с ее быстрыми уверенными движениями и деловым видом.

– Я сделала вам несколько бутербродов, – сказала экономка, – потому что за ужином вы почти ничего не ели.

– Вы очень добры.

– И я надеюсь, что вы как следует подкрепитесь. – Она налила чай, помня о том, что хозяин кладет два кусочка сахара, один большой и один маленький.

– Плохо дело, мисс Моул, – вздохнул преподобный.

– Да, – согласилась она. Ей действительно было жаль мистера Кордера, и она искренне считала, что с ним обошлись несправедливо. Она жалела и Говарда, и Этель, и Рут, однако страдала от неудобства, умея взглянуть на ситуацию с точки зрения каждого, и от нетерпения, потому что ей все это было не нужно. – Но если подумать о солнце, луне и звездах…

– И при чем тут они?

– Этого никто не знает, – ответила Ханна, – но по сравнению с ними все наши заботы кажутся пустяками, вы так не думаете? А если сравнить бесконечность – чем бы она ни была – с тремя неделями, ведь через три недели все забудется…

– Я-то никогда этого не забуду, – возразил он, обхватив голову руками.

– Вы нет, но другие забудут, а остальное неважно. В этом наша слабость и наша сила, – сказала она как бы самой себе. – Нет стыда, разочарования или крушения иллюзий, которые мы не могли бы пережить, если бы удалось сохранить их в тайне. Чудовищное любопытство и чудовищные домыслы других людей – вот что задевает нас за живое. Но и это, – она была верна своему кредо, – не чудовищно. Это естественно. Я и сама так поступаю.

– Тогда, – сказал Роберт Кордер, забыв о своем начальственном положении от облегчения, что может выговориться, – вы понимаете, что я чувствую.

– Понимаю, – кивнула она, а преподобный печально возразил с высоты опыта, в котором ей было отказано:

– И все же нет, не понимаете. Вы не родитель, мисс Моул.

Она искоса взглянула на хозяина.

– Вы многое принимаете как должное, – заметила она, стараясь не вздернуть презрительно верхнюю губу. – Но тут вы правы, – продолжила экономка со спокойствием, которое вызвало в мистере Кордере неудовольствие, однако он смолчал, – я не родитель. Я также не священник и не сын священника, и тем не менее… Ешьте, пожалуйста, бутерброды. Они с паштетом из ветчины и индейки. Очень вкусные. И для вас ситуация не настолько трудна, как кажется. – Она говорила тихонько, будто уговаривая ребенка вести себя хорошо. – Ваш сын получил внезапное предложение в Южной Африке, и жизнь под открытым небом, на природе по-настоящему подходит Говарду. Ему пришлось быстро принимать решение, поэтому мальчик телеграфировал свой ответ и сразу уехал; у него не было времени для объяснений.

– Так вот что стоило пятнадцать шиллингов, – пробормотал Роберт Кордер. – А как быть с миссис Спенсер-Смит, которая проявила к нам такую щедрость?

– Я расскажу ровно столько правды, сколько пойдет на пользу и ей, и вам. Так будет справедливо по отношению к вашей семье.

– Я верну деньги! – заявил он громко и решительно.

– Тогда ей не на что жаловаться, и вряд ли она станет. Доброй ночи, мистер Кордер.

– Доброй ночи, мисс Моул.

На этот раз проповедник не окликнул ее, она вернулась сама. Ханна стояла, сцепив руки в замок, робко улыбалась и выглядела мило и застенчиво; в этот момент экономка больше всего соответствовала представлениям мистера Кордера о том, какой должна быть женщина.

– Я тут подумала… – начала она, и Роберт Кордер спросил, подсознательно приготовившись защищаться:

– Ну что такое, мисс Моул, что случилось?

– Не могли бы вы притвориться, что злитесь не так сильно, как на самом деле?

– Я не злюсь, я обижен. – Молчание экономки подтвердило, что она приняла его парафраз, и тогда он добавил со своей обычной властностью: – И любое притворство не в моих правилах.

Ее глаза по-детски удивленно распахнулись, и от этого взгляда преподобному стало не по себе. Он уже достаточно узнал мисс Моул, чтобы ожидать резкой реакции, контрастирующей с выражением ее странного подвижного лица, но таковой не последовало.

– Я думала о Рут, – сказала экономка, – и об Этель. И да, ваша старшая дочь попросила меня называть ее по имени, – быстро среагировала она на поползшую вверх бровь. – Девочки очень несчастны.

– Ответственность за это лежит на моем сыне. Мы все вынуждены страдать.

– Не обязательно страдать, – заметила она. – Если вы не можете притвориться, единственное, что остается, это ничего не чувствовать. Нельзя, чтобы люди думали, будто ваш сын совершил дурной поступок. Не в вашем положении, – мягко добавила она. – А Этель и Рут очень за вас волнуются.

– Они этого не показывают.

– А! – воскликнула мисс Моул. – Это потому, что они вас немного побаиваются. Вы способны нагнать страху, мистер Кордер, уж простите меня за такие слова. Бедняжки сидят по комнатам, дрожат и стараются не плакать. Не могли бы вы дать им понять, что полностью контролируете ситуацию и девочкам достаточно лишь следовать вашим указаниям? Этель к тому же переживает из-за миссис Спенсер-Смит и не знает, что сказать ей и всем остальным.

И Роберт Кордер не подвел с ответом.

– Этель не стоит зря расстраиваться, – заверил он. – Пусть предоставит все мне. Завтра я навещу миссис Спенсер-Смит. Полагаю, в каждой семье случаются проблемы, и когда‐нибудь они могут возникнуть и у Спенсер-Смитов.

– Думаю, это более чем вероятно, – согласилась Ханна и посмотрела на часы. – Перед сном мне нужно написать письмо. Как раз хватит времени, чтобы успеть перехватить почтальона. Спокойной ночи, мистер Кордер. – Она помедлила и добавила с робостью, которая очень ей шла: – Я передам девочкам, чтобы они постарались быть такими же храбрыми, как их отец. – Но, выходя из кабинета, про себя подумала, что один ребенок уже обрел свободу, и она сделает все возможное, чтобы обеспечить свободу и остальным.