Мисс Моул

Глава 35

Ханна вошла в холодную унылую столовую. Давным-давно она убрала со стола пожухлый папоротник, а дядя Джим заставил газовые горелки вести себя прилично, но теперь огонь в камине почти погас, и ничто не могло улучшить вид комнаты, где не было ни одной красивой вещи, за исключением хризантем в неглубоком горшке, которые купила и принесла Ханна. Она прижалась лицом к цветам и вдохнула их горький запах, потом сняла верхнюю одежду, опустилась на колени, чтобы разжечь огонь, и бросила мрачный взгляд на шляпку, лежащую на стуле вниз тульей. Слава богу, Ханна не купила новую шляпку к своему счастливому дню в деревне; было бы особенно иронично потратить последние сбережения на украшение внешности по такому случаю, и с художественной точки зрения новая шляпка стала бы последним штрихом, мастерски завершившим трагикомедию, потому что, стоило признаться честно, комический элемент в этой пьесе был необычайно силен. Возможно, еще и поэтому Ханне так тяжело дался итог: было бы утешением видеть себя чисто трагической фигурой, но и такого облегчения ей не досталось.

Мысли мисс Моул были максимально далеки от трагедии, когда она приехала на железнодорожный вокзал Рэдстоу. Солнце сияло. Мистер Бленкинсоп, ища спутницу глазами в толпе, ждал у входа с билетами в кармане. Он занял места в ожидающем отправления поезде, и мисс Моул села в углу купе вагона первого класса, поставив ноги на грелку для ног, которая оказалась очень горячей, слишком горячей для подошв туфель, но Ханна готова была скорее подвергнуть обувь опасности, чем проигнорировать усилия Сэмюэла ради ее комфорта. Мистер Бленкинсоп сидел напротив, в твидовом костюме для прогулок по сельской местности – Ханна и не подозревала, что в его гардеробе отыщется такой, – и на мгновение она пожалела о собственном убогом наряде, но тут же об этом забыла. Она была слишком занята тем, что смотрела в окно, а когда взглядывала время от времени на мистера Бленкинсопа, то лишь для того, чтобы поделиться удовольствием и мудрыми замечаниями о полях, о том, чем их следует засеять, и чем они уже засеяны, и хорошо ли проведена вспашка.

Вспоминая путешествие – а оно получилось медленным и позволило вдоволь налюбоваться зимним пейзажем с его более изысканными, чем летом, красками, – Ханна решила, что мистер Бленкинсоп обращался с ней как с ребенком: отвечал вежливо, но казался занятым своими мыслями, как часто бывает у взрослых, и сам нарушил молчание лишь однажды, сообщив, что домик, который они собираются смотреть, не продается, а сдается внаем.

– Тем лучше, – заявила Ханна. – Недвижимость может быть обузой не хуже мельничного жернова на шее. Но, боюсь, вы заметите, как неудобно постоянно добираться поездом.

– Тем лучше, – повторил он ее фразу с улыбкой, которая раздражала своей вежливостью, и ребенок, которого Сэмюэл вез в деревню, тут же превратился в бдительную мисс Моул, спросившую, уж не намерен ли он оставить работу в банке.

Мистеру Бленкинсопу хватило совести слегка смутиться.

– Я думаю об этом, – признался он.

Ах, позавидовала экономка, как легко тем, кому не нужно зарабатывать на жизнь! Они могут рисковать, им не надо бояться разоблачения. Однако не стоило забывать, что для самой мисс Моул отсутствие денег компенсировалось другим: например, никакой выходной для мистера Бленкинсопа с его наследством от матери и возможностью устроить себе отдых в любой день, когда вздумается, не станет настоящим праздником, как для нее. Человек потенциально свободный не способен испытать всей полноты вкуса короткой и приятной передышки от трудов, как тот, кто постоянно зависит от прихотей и предрассудков чужих людей. Ощущение простора, запорошенные снегом поля, мягко струящиеся вдаль, где их цвет размывался, сливаясь с цветом бледно-голубых холмов, очерченных так смутно, что их можно было принять за облака, дарили Ханне свободу духа, которая делала ее материальное рабство неважным, и на самом деле она не завидовала мистеру Бленкинсопу, а испытывала к нему своего рода жалость. В материальном плане он был свободен, но какие духовные оковы сковал для себя? Ханна посмотрела на спутника, силясь не задать свой вопрос вслух, и Сэмюэл улыбнулся ей немного смущенно, как будто знал, что у нее на уме, и хотел успокоить.

На узловой станции, когда они пересели на еще более медленный поезд, Ханна начала что‐то подозревать, и теперь у нее появился еще один вопрос, который она не осмеливалась задать. Состав выглядел таким старым, что вполне мог оказаться тем самым, на котором она ездила с родителями в Рэдстоу в те далекие чудесные дни; тем самым, на котором она проезжала часть пути по дороге в школу и обратно, и каждое поле, проплывающее за окном, и каждый дом были ей знакомы.

Она воскликнула, задыхаясь от волнения:

– Но это же мои родные края! – и даже не удивилась, смирившись с тем, что день безвозвратно погублен, когда на ее станции мистер Бленкинсоп объявил, что они выходят. Мисс Моул стояла в стороне, пока он расспрашивал носильщика, как пройти, и надеялась не услышать те самые невозможные слова, которых так боялась, а потом, наперекор своему дурному предчувствию, повернулась и пошла направо по широкой дороге – не той, что вела к ее коттеджу.

– Нет, нам сюда, – возразил мистер Бленкинсоп, указывая тростью в противоположном направлении, и двинулся быстрым шагом.

– Помедленнее, – умоляла Ханна, а в памяти у нее словно развернулась карта, на которой были отмечены каждый фермерский дом и коттедж в районе, куда вела эта дорога. – Далеко нам идти? – спросила она.

– Около двух миль.

Мисс Моул замешкалась, и мистер Бленкинсоп с тревогой осведомился, не слишком ли это большое расстояние для нее.

– Нет-нет. – В сердце экономки еще теплились остатки надежды и мужества. – Расскажите мне о доме, – попросила она, когда они зашагали дальше.

Для поиска подходящего жилища мистер Бленкинсоп не обращался ни в какие агентства. Он узнал о коттедже окольными путями от одного из клиентов банка и позже, при посредничестве того же клиента, договорился о встрече с владельцем – процедура, которая вполне соответствовала стремлению к секретности.

– Наверное, это вон те печные трубы.

И вот тогда Ханна встала как вкопанная. На нее накатило физическое ощущение тошноты, а в груди возникло жуткое давящее чувство, как будто ее великодушное и мужественное сердце сжали до размера горошины, и на мгновение мисс Моул испытала гнев и острое желание кого‐нибудь убить. Затем налетел стыд, как большая, грозно хлопающая крыльями птица, и тут же насмешливо свистнула малиновка.

Стоя на утопленной, как ров, тропинке и глядя на печные трубы своего коттеджа, Ханна огляделась в поисках спасения. Она не желала смотреть в лицо человеку, которому отдала все, что имела; просто не смогла бы посмотреть на него и не увидеть всю глупость и безрассудство собственной жертвы, когда оказавшееся ненужным сокровище валяется разбитым у его ног. Черная птица стыда кружила, малиновка свистела, и Ханна признала, что обманывала себя годами, оправдывая былого избранника, цепляясь за каждый момент, в котором имелась хоть крупица красоты, и теперь его пальцы, едва ли не с самого начала вяло лежавшие у нее в руке, нагло щелкнули у нее перед носом. И этого мужчину она любила! Ей было стыдно за его характер и за то, что она не раскусила его сразу, а не из-за физической близости, которая, хотя вспоминать о ней и было мучительно, казалась сравнительно неважной, и никакая сила на свете не смогла бы затащить Ханну в дом, где находился этот человек, тем более в сопровождении мистера Бленкинсопа.

– Я не могу, – сказала она. – Я не могу туда пойти, идите один, – и она вскарабкалась по земляному откосу в редкий лесок, и там, слушая, как ветер тихо поет в соснах и чувствуя под ногами мягкий ковер из опавших иголок, внезапно поняла, что черная птица не последовала за ней и что в душе больше нет стыда, только чисто человеческая скорбь, что кто‐то мог так жестоко над ней надругаться.

На этом моменте воспоминаний Ханна остановилась и закрыла лицо руками. Дальнейшее было сплошной путаницей из лесов, полей и дорог; Сэмюэл шагал рядом, а черная птица снова летела за ними. Ханна не помнила, куда шла и что говорила, а может, и просто молчала. Добрый мистер Бленкинсоп, совершенно о том не подозревая, мешал ей оправиться от потрясения, и Ханна мечтала от него избавиться. В одиночестве она сумела бы взять себя в руки, придумать тысячу новых оправданий, попытаться найти хоть что‐то, помимо бесчестья, в этом прискорбном деле, но спутник упорно шел за ней по пятам, и забавную они, должно быть, представляли собой пару: обезумевшая женщина, за которой спешит серьезный джентльмен, тщетно надеясь на разгадку непонятной тайны. И чем дольше мисс Моул оставляла свое поведение без объяснений – а ведь она легко могла выдумать что угодно! – тем невозможнее становилась сама мысль об объяснении. По правде говоря, Ханна почти не думала о мистере Бленкинсопе, разве что о нежеланности его присутствия, на фоне которого ее поведение выглядело еще более отвратительным.

Теперь же Ханна осознала (и ее бросило в жар), что он обращался с ней как с душевнобольной, какой она, по сути, и была, и за исключением того, что заставил ее поесть и попить, в остальном позволил поступать по-своему, то есть довести себя до физического изнеможения, пока наконец вдали не замаячили станция и поезд и спутники не побежали обратно в темноте, скрывшей красоты, которым Ханна так радовалась при свете дня.

Теперь усталость и печаль о том, что у нее слишком мало друзей, навалились разом. Впервые за всю свою карьеру мисс Моул повела себя как неразумное дитя, и рядом не оказалось никого, кто смог бы терпеть ее в таком состоянии и не стал бы думать о ней хуже, так что в настоящий момент именно дружеское участие казалось ей величайшей роскошью, о которой можно только мечтать. Да, были мистер Самсон и Уилфрид, которые, каждый в своей манере, предложили бы ей и сочувствие, и утешение, но мистер Самсон не разбирался в человеческих эмоциях, а Уилфрид был слишком молод, чтобы поверить ему свои тайны. На плечо ни того, ни другого Ханна не могла бы приклонить усталую голову. Положиться, кроме себя самой, было не на кого, но в конце концов и сегодняшнее отчаяние тоже пройдет. Ей хватало опыта, чтобы понимать: ни одно несчастье не длится вечно, если в него не погружаться, а она страстно желала избавиться от мучительного состояния. Ханна сказала себе, что с любыми чувствами к дому и его обитателю покончено, и это замечательно; одной причиной доводить мистера Пилгрима стало меньше, однако тут же появилась другая. Экономке нужно зарабатывать себе на хлеб, а она имела глупость уговаривать мистера Кордера распахнуть двери дома для ее врага! Виновата в этом, конечно, миссис Кордер, которая слышала каждое слово, произнесенное в кабинете, вот только поделать ничего не могла. Было бы трусливо и жестоко не прийти на помощь покойной жене преподобного, к тому же Ханна знала: если что‐то не стоит риска, не стоит за него и держаться, а она была готова и рискнуть, и сражаться до конца.

Она сидела и ждала возвращения Этель, но первым пришел Уилфрид, и Ханна тут же сказала:

– Ты правильно сделал, что подарил мне эту брошь и напомнил, что купидон слеп.

Уилфрид на секунду замешкался, но даже если он, как все домашние, знал о поездке экономки за город с мистером Бленкинсопом, то не стал об этом упоминать.

– Потому что он ранил стрелой Этель? – спросил юноша. – Неужели этот Пилгрим так плох? Наш воскресный обед прошел просто ужасно, Мона Лиза. И зачем вы только уехали?

– Сама себя об этом спрашиваю. Но все содействует ко благу…

– …Любящим Бога [16], – закончил Уилфрид. – А я всегда говорил, что дядя и есть наш бог, и в настоящее время его никто не любит, так что особой надежды нет. Почему он не мог отвести Этель в кабинет и устроить ей выволочку там, не отравляя всем трапезу? Потому что без публики не получил бы такого удовольствия. Я сделал все, что мог. Постарался принять скучающий вид, но дядюшка бубнил и бубнил. О, эти потоки возмущенного красноречия! Интересно, у него хватило запала на вечернюю службу? Я тут же вспомнил, что приглашен в гости на вечерний чай и на ужин, а еще задумался о смене квартиры. Моя бедная дорогая матушка не для того платит три гинеи в неделю, чтобы сыну трепали нервы. Мне нужны милая хозяйка, уютная обстановка и покой, чтобы я мог продолжать учебу.

– Тебе стоит обратиться к миссис Гибсон. Возможно, в ближайшее время у нее освободится несколько комнат.

– Но я не хочу покидать вас, Мона Лиза! Вы являетесь здешним смягчающим обстоятельством.

– Я не могу смягчать обстоятельства до бесконечности.

– А, так вы тоже хотите переехать! Вот если бы вы открыли собственный пансион…

– Я думала об этом, но у меня нет денег, и мне сказали, что я слишком молода. Ты удивлен, не так ли? Но это лишь доказывает мнение некоторых людей обо мне! А теперь они могут добавить, что мне не хватит ума. Нет, я не стану возиться с пансионом. Все, что мне нужно, – маленькая нора, в которую я могла бы забиться, или хорошая сухая пещера; жаль, конечно, что в наши дни людям не разрешается жить в пещерах, правда? Все на свете уже кому‐то принадлежит. Когда я брошу нынешнюю работу, наймусь уборщицей. У меня будет свой дом, пусть даже каморка на чердаке, и никто не станет приставать ко мне с вопросами, пока я способна драить полы. Надо было сменить поприще много лет назад, но, полагаю, мне мешали смехотворные претензии на аристократизм. Иди-ка ты спать. Я жду Этель, и будет нехорошо, если она тебя тут застанет.