Мисс Моул

Глава 37

Нужно было посоветовать мистеру Бленкинсопу отказаться от мысли снять ее коттедж. Это проклятое место, в котором никто не обретет счастья. Ей следовало предупредить его и попросить подумать еще раз, прежде чем действовать, привести в пример себя и предупредить, что мир ополчится против Сэмюэла и будет чинить всяческие препятствия, а у мира есть отвратительные способы заставить прочувствовать все свое неудовольствие. Но Ханна, которую Этель назвала бескорыстной, думала только о своем несчастье и забыла предупредить своего «собрата по греху» об опасностях и разочарованиях, которые особенно горьки, когда настигают незаконных любовников, а надоевшие узы, держащиеся лишь на благородстве одной из сторон, быстро превращаются в удавку. Разумеется, мистер Бленкинсоп ответил бы, что это не ее забота; так и сама Ханна ответила бы любому другу, который попытался бы вмешаться в ее личные дела. Мистер Бленкинсоп наверняка предпочтет сам о себе позаботиться; в конце концов, ему столько же лет, сколько Ханне, о чем он не преминул ей сообщить. Странно, конечно, что он решил поделиться с ней такими сведениями, но по неизвестной причине многие люди поверяли мисс Моул свои маленькие тайны, и так было всегда. Рут, Этель, Роберт Кордер – все они ей доверились, и Ханна не удивилась бы, если бы и мистер Пилгрим обратился к ней за советом, как ему лучше разобраться с обязательствами по отношению к ней же. Нет, это ее нисколько бы не удивило, да и вообще ничто не удивило бы после причудливых событий дня, хотя ей с трудом верилось, что всего несколько часов назад она стояла на дорожке, ведущей к собственному дому, и смотрела на печные трубы.

Ханна лежала в постели, и покой, который она ощутила в столовой, давно ее покинул: его вытеснили картины прошлого. Она видела коттедж таким, каким тот был, когда она спасла его от продажи в числе прочего имущества отца: четырехкомнатный домик, выкрашенный в бледно-розовый цвет, с темными пятнами от капели с крыши, с клумбами под окнами, где были посажены настоящие сортовые цветы, пусть и заросшие сорняками, с белеными стволами яблонь в жесткой траве сада. Тогда она была молодой девчонкой, воспротивившейся совету старших не обременять себя имуществом, которым сама не будет пользоваться. Мисс Моул все‐таки оставила коттедж и сдала его молодому работнику с фермы, который успел в него заселиться, а потом ушел на войну и не вернулся. Она старалась не вспоминать дом в тот период, когда подготовила его для своего солдата: с прополотыми клумбами, свежими обоями в комнатах, чистенько отмытыми наружными стенами без единого пятнышка и густым синим дымом, который вился над трубой как личный штандарт, возвещающий о ее счастье, – но, как ни старалась, Ханна не могла прогнать эти мысли. Она вспомнила, каким грубым стал казаться оттенок стен на фоне пенного нежно-розового цветения яблонь, как все цвета – и сочная зелень травы, и бледное марево полураспустившихся молодых листочков и мягких кисточек лиственниц за домом, и красно-коричневое оперение кур – казались ей ярче, нежнее и чудеснее всех цветов, виденных ею прежде, и вспомнила все нелепые красивые слова, которые говорила всему вокруг и которых никогда никому не повторяла.

Собственное молчание служило для нее утешением теперь, когда она беспокойно ворочалась в постели. Она отдала своему солдату всё, кроме своих нежных и глупых, самых потаенных мыслей, удержалась от откровения благодаря инстинктивному чувству, в котором сама себе не отдавала отчета, но теперь благодарила за него Бога. Но тут же снова нашла оправдание бывшему избраннику. Мисс Моул никогда не отличалась сентиментальностью и не выказывала чувствительности; она была весела, практична и энергична, и когда пришло время расстаться, ушла, простившись легко, притворившись в своей гордыне, будто разделяет его представление об их отношениях. В итоге он не понял, что ей может быть больно и обидно; вот именно: он просто не понял.

Ханна надавила пальцами на глаза, и картины прошлого, словно по волшебству, исчезли, оставив лишь черный экран, переливающийся всполохами золотого, синего и багрового, но они быстро погасли, и снова возник пронизанный солнцем сад, где миссис Риддинг развешивала белье на веревке, натянутой между двумя яблонями. Ханна увидела ее совсем близко, с солнечным нимбом вокруг белокурой головки, с поднятыми руками и бельевой прищепкой во рту, а малыш ползал рядом по траве, неуклюже хватая пальчиками маргаритки, тянул их к себе, обрывая цветки, и Ханна вслух воскликнула:

– Нет, нет! – разорвав тесную тишину спальни.

Им нельзя жить в ее коттедже. Это будет плохо и для них, и, по непонятным причинам, для нее. Они должны подыскать себе другое жилье, но когда Ханна попыталась представить пару в других местах, сердце у нее точно так же замирало.

– Что все это значит? – спросила она, садясь в постели. Прислонившись к подушкам, мисс Моул долго смотрела в окно, и между ней и тропинкой у коттеджа, на которой она стояла днем, не было ничего, кроме воздуха, деревьев и холмов, и когда Ханна снова легла, то сделала это осторожно, как будто любой шум, любое быстрое движение могли привести в действие и воплотить в реальность чувство, в котором она себя заподозрила и которому следовало умереть. Ханне хватает забот и без этой новой, нелепой, безнадежной боли, но ту, по крайней мере, еще не поздно остановить, и она это сделает. Мисс Моул лежала не шевелясь, исполнившись решимости, и вдруг, сама того не замечая, начала тихонько смеяться, прижав одеяло ко рту. Мистер Бленкинсоп всегда ее смешил, и сейчас она посмеется всласть, даже если это будет в последний раз. Странно полюбить человека за то, что он заставляет тебя смеяться, даже не имея такого намерения. Или это смех рождается из любви, а любовь – из убеждения, что Сэмюэлу можно доверять до скончания времен? Этого Ханна не знала, однако ее смех затих, а подозрение стало реальностью, но больше не причиняло боли.

– Блаженнее давать, чем получать, – произнесла она вслух и с сомнением приподняла брови над сомкнутыми веками, а уголки рта поползли вниз, поскольку раньше она уже пробовала давать, ничего не получая взамен. – Наверное, это зависит от того, кому давать, – решила она, после чего удивительно быстро уснула, при этом, что еще удивительнее, чувствуя себя абсолютно счастливой.

Но счастье, пришедшее ночью, когда возможно всё, и доброе, и злое, труднее поддерживать холодным зимним утром. И хотя Ханна проснулась с осознанием того, что ее усыпило нечто хорошее, навеяв ей полные смутного блаженства сны, она встала в суровом расположении духа и, накручивая волосы перед зеркалом, с презрением оглядела свое лицо, удручающе желтоватое в свете газового рожка. Этот взгляд хорошо отразил мнение мисс Моул о себе и понимание, какой она видится другим людям, и в течение следующих нескольких дней она хваталась за работу с таким рвением, которое совершенно не походило на неторопливую манеру, с какой экономка обычно выполняла свои обязанности, ни от чего не уклоняясь, но и не пытаясь впечатлить домочадцев превосходящей энергией и способностями. Теперь же Ханна стирала и гладила шторы, вытирала пыль с книг, перетряхнула все шкафы, к которым никто благополучно не прикасался месяцами, произвела ревизию постельного белья, достала швейную машинку – инструмент, который ненавидела всей душой, – и сделала столовую непригодной для пребывания домашних, разрывая пополам простыни, складывая их краями к середине и наскоро сострачивая.

Сидя в кресле, вне досягаемости белых волн полотна, Рут неодобрительно наблюдала за происходящим.

– Не нравится мне все это, – заявила она.

– Думаешь, мне нравится? – отозвалась Ханна. – Если есть на свете то, чего я терпеть не могу, так это противная маленькая иголка, скачущая по кромке ткани как одноногий калека, участвующий в забеге. Ненавижу заставлять его скакать быстрее, но и еле плестись тоже не могу позволить, и нитки на шпульке вечно заканчиваются раньше, чем я дойду до конца строчки, к тому же меня раздражает этот стрекочущий звук, и я втайне надеюсь, что все вы намучаетесь, лежа на грубых швах, поскольку я не особо забочусь о том, чтобы сделать их плоскими.

– Ну, полагаю, долго эти простыни не продержатся.

– Да, ничто не служит вечно. Именно поэтому я их перешиваю.

– То есть чтобы они дольше не изнашивались?

Ханна перестала крутить ручку и дала одноногому бегуну немного передохнуть.

– Именно. – Ее так и подмывало сказать, что, занимаясь починкой простыней, она пытается выплеснуть эмоции, но для Рут такой ответ не подходил; к тому же Ханна знала, что зачастую девочка задает вопросы не для того, чтобы получить информацию. Тем не менее информацию мисс Моул предоставила: – Когда простыни изнашиваются посередине, рачительная хозяйка расставляет их, чтобы изношенные места оказались с краев. Некрасиво, иногда неудобно, зато экономично.

– Но ни шкафы, ни книги не истерлись посередине.

– Большинство книг истрепалось полностью, – возразила Ханна, посмеиваясь. – Я хорошо их рассмотрела. Вытирать пыль с книг – это меньшее из зол, как и готовка. Всегда можно прерваться и взять передышку.

– И по-моему, – гнула свое Рут, – вы или сильно о чем‐то тревожитесь, или, – и у нее дрогнул голос, – спешно пытаетесь напоследок привести дела в порядок. Это как написать завещание и выплатить долги перед смертью. Но вы ведь не собираетесь умирать, нет?

– Я скажу тебе, с чем это связано, – ответила Ханна, испытав облегчение от честного признания. – Просто у меня дурной характер.

– О, значит, вы не беспокоитесь? Не беспокоитесь об Этель?

– Об Этель? С чего бы?

– Ну, вы, видимо, были так заняты домашними делами, что даже не заметили ее невероятной любезности в последние несколько дней. И это после ссоры с отцом! Я ожидала, что сестра будет вести себя ужасно.

– Должно быть, ссора пошла ей на пользу, – предположила Ханна.

– Я бы предпочла, чтобы Этель не вела себя так мило, а вы не были заняты всякими бессмысленными делами. Боюсь, из-за них вы пропустите нечто по-настоящему важное.

– Даже если и так, ты‐то ничего не пропустишь. Не стоит суетиться. Зато я скажу тебе, чем мы займемся завтра. Мы отправимся на прогулку.

– Но весна еще не наступила!

– Тогда я пойду одна.

– Нет, я не это имела в виду. Тут ведь не как со шкафами и книгами, правда?

– Не вижу никакого сходства, – заявила Ханна, снова начиная крутить рукоятку швейной машинки. Однако девочка верно угадала причину: надо сходить погулять, пока это возможно, а если к весне они с Рут все еще будут жить в одном доме, что ж, значит, их ждет еще одна прогулка.

Этель любезно согласилась присмотреть за домом и Дорис, и в глазах девушки ни на секунду не мелькнула ревность, что мисс Моул и Рут уходят, рассовав по карманам бутерброды, и едва ли вернутся до наступления темноты; Этель больше не беспокоило моральное благополучие младшей сестры, и Ханна с Рут безмолвно пришли к общему выводу, что их отсутствие устраивает старшую дочь преподобного.

Это было несправедливо по отношению к Этель, которая сама искала утешения и всячески старалась понравиться мисс Моул, предпочитая ее (несмотря на темное прошлое) в качестве экономки, а не Пэтси Уизерс в качестве мачехи. Однако Этель, как и остальные, не знала, что именно этот день мистер Пилгрим выбрал, чтобы подольститься к ее отцу, повинуясь инстинкту, который толкал молодого проповедника разделить часть скандала с былой возлюбленной ради упрочения новых уз.

Не подозревая об оставшейся позади опасности, Рут и Ханна поежились, выйдя на улицу, хотя, если бы на деревьях были набухшие почки, можно было бы подумать, что на дворе апрель. Воздух казался по-весеннему мягким, и в этот день обязательно должно было случиться что‐то восхитительное – как и произошло, когда вместо того, чтобы пойти через Альберт-сквер и добраться до моста через Грин, Ханна нырнула в узкий извилистый переулок с таинственно-неухоженными садами с одной стороны и задними фасадами домов с другой. Следуя его поворотам, они спустились к площади, где на ступенях георгианских домов играли чумазые дети, а когда миновали площадь и еще одну узкую улочку, то оказались на дороге, идущей параллельно докам. Этих мест Рут, всю жизнь проведшая в Верхнем Рэдстоу, никогда прежде не видела; девочка ни разу не переходила над доками по знакомым Ханне пешеходным мостикам, которые человеку с авантюрным воображением показались бы не шире пиратской доски для наказаний, с перилами только с одной стороны.

– Плохие места для прогулок темной ночью, – торжественно заявила Ханна.

– И очень волнующие, – одобрительно кивнула Рут.

Им потребовалось некоторое время, чтобы пересечь доки и оказаться в другом графстве, где повсюду были корабли: огромные, пришвартованные вдоль складов под погрузку или разгрузку; парусники, которые тянули буксиры и выглядели, по словам Ханны, как печальные вдовы, когда, лишенные парусов, пытались сохранить жалкое достоинство, следуя с голыми мачтами и реями за суетящимися, точно гробовщики перед похоронами, буксирами. Земснаряды с бесконечными цепочками ведер выбирали речной ил, по воде сновали весельные лодки, кричали люди, с лязгом открывались и закрывались затворы. Небо голубело и казалось еще голубее под белыми росчерками чаек, а высоко справа тянулся нитью подвесной мост, и пересекающие его повозки напоминали игрушки лилипутов.

– Мы могли бы провести здесь весь день.

– Могли бы, но не станем этого делать. Нам нужно прогуляться…

– Ох, не говорите так, будто это наш единственный шанс!

– …Ради здоровья, – закончила фразу Ханна. – Сначала дослушай, потом говори.

И прогулка состоялась. Они пошли вверх по холму, пока не поднялись до уровня моста, а потом приятная, окаймленная лесом дорога, которая спускалась к реке, привела их через поля и рощицы к Монашескому пруду, где в воде отражались красные стволы елей. Там, довольно поздно, они пообедали, как будто в сгустившихся сумерках, хотя круглый клочок неба над головой, заключенный верхушками елей в зеленую рамку, был таким же бледно-голубым, как и его отражение в пруду. Бросив в воду оставшиеся от трапезы крошки для вековых карпов, которые, по слухам, обитали в глубине, они развернулись и медленно направились к дому. По дороге обе почти не разговаривали, но были счастливы в обществе друг друга. Они прошли по сверкающему блестками изморози мосту и далеко внизу с одной стороны увидели доки, тоже усыпанные блестками, а с другой – темную реку.

– Это был чудесный день, – вздохнула Рут, когда они уже стояли у дверей дома на Бересфорд-роуд, но когда Ханна с девочкой вошли в столовую и обнаружили там плачущую у камина Этель, стало понятно, что для той день выдался не из приятных.