Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,

02.02.81.

Цемент. Разгружали вагон.

Утренние сумерки.

Мы шагаем на объект, в небе идет медленная, неостановимая работа. Натужные фиолетовые тучи среди зелено-голубого озера, и вот, первой дрожью — розовая полоса, поднимается солнце! А потом! Боже! Какая красотища! Небо хотелось съесть, как яичницу…

День — кусочек, единица бытия. Я — на крыше вагона обрушивал цемент со стенок — вниз, в дырку, теплый пар от него обжигает сквозь подошвы сапог.

И вот закат, на его фоне темнеют деревья… Черт, что я пишу?! Этими бедными словечками разве выразишь величавость вечернего зимнего чистого — когда звезды и солнце — неба! Все, завтра в семь часов опять на цемент! Сейчас полдевятого — смотрю «Целину» Брежнева.

Сон.

Плац. На плацу все, кто знал его, когда-либо встречал, а также еще и писателей взвод… Идет что-то типа митинга:

— Мы собрались здесь, для того чтобы выяснить наконец, что за человек — автор наш? И стоит ли вообще нам с ним дальше дело делать, высказывайтесь смело, но кратко. Предупреждаю сразу — свою позицию по данному вопросу определять и проявить, подчеркиваю, проявить, придется всем! (Кто это — кошечка, тьфу ты, черт — Лариска!..)

Сытно. Ночь.

Днем вдруг, когда вышел на обед из казармы, залепили в лицо снежком, сотрясло раздражением — бросился к снегу, слепил, еще, еще! еще! — пошла игра, уж вовсю скалимся, кричим… Дети — черт!

Сытно. Ночь.

Книгами отоварился — Астафьев, Катаев, Герцен, — хлебушка с ужина припасли, сахарку. Черт, кипятку не достали, пьем холодную воду из-под «фонтанчика» с цукером. Хлеб пористый, ноздреватый, клевый хлебушек, вода холодит, сластит нёбо. Хо-ро-шо!..

Звонил домой. Настенка хандрит… Буду писать письмо.

На улице снег. Зашел, через секунду капельки на самых кончиках ресниц. Когда идешь в снегопаде, трудно держать голову прямо, глаза жмуришь, крупой мелкой сыпет и бьет по ресницам снежок.

На доклад бегал в хэбэшке — романтика! (Еби ее мать…)

— А у тебя фотографии жены с собой нет?

— He-а, она пришлет мне.

И почему-то где-то в середине груди начинает стучаться умирающий дятел и словно догорает горчичник. Настена, маленькая моя…

Вася Колопельник:

— Блядь, надоело уж, сука, на хуй, ты понимаешь, через день дневальный, блядь, когда ж меня переведут в пятую батарею, ты понимаешь, как надоело, на хуй! Хули здесь делать, блядь, наряды эти заебут до конца службы, на хуй… А тебе когда младшего сержанта дали?

— В середине января, а что?

— Ничего… Скажи вот так — на что козел рвет, на что он рвет? Он же старший сержант! Сижу в ленкомнате, заходит комбат, он чего-то там говорит и вдруг ко мне: «Колопельник! Ты устав выучил?» Что он хочет?! Или — ты б видел, как он цемент, сука, увидел Долгова, противогаз натянул, кричит: «Еще давайте, еще давайте!..» Все пиздят — хохлы, хохлы, нах, они как с лычками, они не рвут жопу, этот же рвет жопу, нах! Не пойму, что за парень, нах. Дай я покурю.

— О сапог забычарь.

— Щас.

— Я сдую-сдую (пепел). Не засни, Вася, «на тумбочке»!..

И заснул Вася, и приснился ему козел в образе Козла.

Поле цемента. И гоняется за Васей Козел, вихри цементные поднимая. И все норовит в зад рогом, а рожа в противогазе. Пьяный Петушок приходил, кукарекал, кричал на него, за что — непонятно — кричал. Ушел.

Вася:

— Вот дурак пьяный!

И опять Козел за Васей гоняется, а рожа в противогазе…

Дверь трещит от ветра, пробудился Васек, высунул на улицу нос: «Снег, падла, сыпет, гад!» Понимаю бедолагу, ему убирать, лопатой махать:

— Спи, Васька, не кручинься раньше времени, снег жидкий идет, много не навалит.

Спит Васька. Таранит его Козел.

04.02.81.

Лариска в своих брожениях по казарме угодила в шкаф начальника отдела, слышит голос (один — хриплый начальственный), и все приближаются — вжалась в уголок, и страшно ей, и интересно. Дверь открылась:

— Да вот же она, убрать щас же! Дежурный!

— Я, товарищ подполковник!

— Чтоб я не видел больше этого!

И Петушок подпевает еще не проспавшийся:

— Вон снеси ее в столовую, и чтоб не марала здесь кроватей, ясно? (Молчу) Ясно?! Выполняйте приказание, товарищ младший сержант!

Нежное испуганное тельце, куда ж мне тебя снести?! Муфточка… Спрятали пока что в чемодан к Турманидзе, там посмотрим. А она, как понимает, не мяучит, грустная.

Вася Колопельник:

— Ну как ты выспался, Никит?

— Да так ничего, плохо.

— А на какой койке как ты спал?

— На какой?!

— Да, на которой ты спал? Она ж облевана, запаха не чувствовал?

— Нет, у меня нос заложен. А кто ж ее облевал?

— Да Козлов. Еще помнишь, когда ты стихи дежурному читал? Он же тогда наволочку и матрас… а я рядом же сплю, прям не могу, уже неделю не выветривается.

— А! А мне все равно, мне здесь — все одно!

Алхимия: «Возьми, сын мой, две унции ртути и три унции злости. Отмой, прокали, разотри, раствори…»

Идет программа «Время». Я курил. Истеричный крик Керимова: «Я твою маму и т. д. и т. п.» Он, когда кричит, становится еще меньше росточком, лицо кривится, кулачки сжимает, пыжится, достигает высоких пронзительных звуков, ногой с размаху в табуретку, на которой Даня Семембаев — бледный, взбешенный, дрожащий… И вот щас друг друга бросятся душить… Я схватил за руки Керимова, а тот словно выблевал в меня петушиным визгом (фальцетом). И уже через десять минут, в умывальне, когда успокоились оба, я ему попытался объяснить, что, где бы не были мы, какую злость бы не имели в душе, надо оставаться, мол, человеком.

Тороплюсь, черт.

Прогулка!

(Развить в эпизод.)

06.02.81.

Поднаторел уж в написании за солдатиков наших писем их девицам незримым.

Пьем кофей с дневальным в ленинской комнате.

Чавкают ребятишки, Юрок Долгов на хвоста сел.

— Ты ей фотографию свою выслал?

— Выслал.

— Хи-хи-хи! Серьезно?

— Да у меня их была двадцать одна штука, куда девать-то их? Шесть рублей баночка — а весу-то сто грамм, это значит, один грамм — шесть копеек. Х-хэ!..

Читаю В. Астафьева «Сон о белых горах».

«…пробует дослушать и понять все песни

И, может быть, узнает с горькой мукой,

Как неразумен был и часто дик он,

И бил не птиц, а мирных, безоружных к нам посланцев,

Старающихся песнею своею внушить любовь

И доброту ко всякому живому существу».

Ночью, в два часа десять минут, 08.02.81 г. я дочитал «Царь-рыбу».

Трудно записывать сны, хочется все передать поточнее, возобновить их в себе. Не возобновляются.

— Никита, на обед… — обиженно позвал меня дневальный.

Васе было двадцать лет, Вася был солдатом — черпаком, Васе было страшно, Вася был дневальным. Он стоял на деревянной подставке у тумбочки, словно на деревянном плоту посреди бурной реки. Вокруг бушевала казарма. Тумбочка была новая, обитая гладкими листами спрессованной фанеры, чтобы добыть такую фанеру, ребятушки неделю ездили работать на мебельный завод, там в знак благодарности им разрешалось… «Дефицит» штабелями укладывался в класс для сержантов, пылился там под замком и печатью до очередного ремонта… Васе было страшно… через пять минут его сменит Степанов — салага, увалень и «падла», который не хочет работать… И работать придется Васе — черпаку, потому что Вася — трус. Да, он трус.

— Вась, ты чего собрался делать?

— Курить, а что?

— Да так, ничего.

— Спичек нет? Курится? Ах, и у тебя потух!

Вася мочит под краном тряпку, сейчас он будет тереть кафель умывальника и стенку под зеркалом.

— Стыдно, черпак, как салага, тру-тру, что тру?! Эй, у тебя есть спички?

Вася намочил сигарету. Словно все на него смотрят и все смеются над ним. Страшно. Страшно и стыдно.

— Ходят туда-сюда, гады, подонки, ходят, засранцы и зассыхи. (Бормочет Вася тихо.)

Кафель уже блестит первозданной небесной голубизной.

Адилов:

— Иди-иди, Никит, не позорь меня, иди в ленинскую комнату, сядь спокойно. Это же некультурно — писать, читать в сортире. Иди-иди, Никит.

Я опять дежурный. Юрок Долгов со мной и еще один — москвич.

Юрок:

— Вот не знаю, пиздежь это или нет, но вот здесь один пацан был, азербайджанец, в 1979 году уволился, так вот он одной тряпкой весь пол протирал!

Пью черный кофе без сахара с сильно попахивающим отрубями сырым черным ноздреватым хлебом. Попахивает хлеб отрубями, как Стэн псиной (Стэна вспомнил…).

Дребезжащая, старческая проза Катаева. Слезящаяся, похотливоглазая. Но читаю, пропуская страницы…

И до того хочется щас спать, словно плывешь и исчезаешь, как кусок масла на горячей чугунной сковородке. (В Волгограде всегда не хватало масла, а тут еще тратить его на сковородку — вот и запомнил.)

Кстати, здесь одно злачное место — столовая при Школе поваров (клуб для «избранных»). Там я напился сивухи, перед тем как читать стихи майору Парамонову.

Сегодня был там во второй раз.

Магнитофончик — музычка, тарелочки, вилочки, ножи! Ломтиками жареную картошку, мясца тарелку. Начальник столовой Свистунов Андрюха — быстроглазый «гусар» улыбчивый, радушный (для своих), усы, тельняга.

10.02.81.

Сегодня в партшколе (собрались мы в библиотеке) разговор о поэзии.

— Я Маяковского под «диппёплом» читал.

— Вот Маяковского, по-моему, только вслух читать надо…

— Ну что, разберем тогда книжки?

— Ну что, подождем еще ребят?

— Начнем, наверное, с Баратынского…

Утро. Комната полна света.

— Тютчев, он как-то проще и в то же время сложнее как человек…

Стул посреди ковра. Садится солдатик и начинает читать Фета, «Там человек сгорел».

— А теперь вы свободны, библиотеку освободить!

Мне снилась школа, школа, куда меня, уже взрослого, после армии, ведут доучиваться в десятый класс, и мне жутко стыдно, ибо я все забыл, забыл математику, забыл физику, географию… Дотошные учителя. И все смотрят на меня, как на взрослого, который должен все знать, а я не знаю. И еще эта атмосфера школы. Новые парты-столы, стеклянная доска и модернизированный класс английского… а я ни фига не понимаю. Едкие, приметливые десятиклассницы: «Такой старый и такой неуч!»

Жуткий сон. Сладостный…

Я дежурный, но хуярю Машкой вместе с ними.

Рассказывал о московской своей житухе.

Салон у Кати на Арбате, бутербродики, чтение, розыгрыши. Что нас объединяло — по всей Москве испарялось веселье, потом уже было не то. Середина семидесятых, отблески шестидесятых, ограбленные поколения, хипуем. «Московское». Илона — лесбиянка (лейтенант уголовного розыска), пивбар «Яма», «Квадрат», опера, наркота, Долинский, сочинивший «Со стрита на квадрат и с квадрата на стрит — вам это что-нибудь говорит?!» (Долинский — рыжий. Его тюрьма, наш разговор в метро о том, кем станем.) Павловский, Радимов, стихи его, наши «слепые забавы» — блаженная карусельная жизнь… Бардаки. Мой удёр в Волгоград. Приезжал.

Ерш у Волина: «Нет, я даже поверить не могу, что вот ты, сын космонавта, и я — волгоградский парняга — сидим за одним столом…» Птицын — юный барин… и девочки, девочки вокруг. Элита. Скепсис. Все испарилось.

— Никит, ты черняги взял? Ну что ж ты мне раньше не сказал! А кружки есть?

— Кстати, кружек-то нет. Из горлышка будем. А! Знаешь, где посмотри, в тумбочке у Эльдара.

— О! Как мне надоела эта «спецодежда». Вот так вот хоть под форточкой постоять. Дежурный кто?

— Что дежурный?

— Кто дежурный по части?

— Как кто?! Капитан Голубев!

— Нет… Ни хуя!

— Тьфу, черт, иди в столовку!

— Ты что, охуел, что ли, полпервого?!

— Надо же, забыли про кружки.

— Так, ну что ж придумать-то?

— Иди в столовую.

— Повар спит.

— Разбудишь, ничего! О, вскипел уже.

— Никит, кинь заварку.

— Сам кинь!

— Я не знаю, сколько кидать.

— Кидай все.

— Ты что, охуел, чефирить, что ли, будешь?

— Кидай половину.

Кинул.

— О! Посмотри в канцелярии — там у Давида должен быть стакан.

Сходил, принес.

— Разливай.

— А не лопнет?

— Стакан со знаком качества.

— Дежурный!

— Та-а-ак! Ну-у, пол чистый, вы нарываетесь на благодарность.

— Там не убирали еще, товарищ капитан (про сортир).

— Щас посмотрим. (Зашел, видимо, поссать.)

— А если б я щас в столовку намылился, мог бы подумать, что я в самоволку.

— Нича-а-аго!

Скрип двери. Вышел.

— Ну как дела? Туалет вы почему до сих пор не убрали?

— Будет убран, товарищ капитан!

— Когда это он будет убран?

— В пределах чая, тьфу, часа!

— Ну наливай.

— Конфет нет.

— Найдутся… Нет бы проявить инициативу! Пришел дежурный по части: «Товарищ капитан, вот тут чаек…» А он — повернулся задом. Чайник с пятой батареи-то взяли! Ну дай чем-нибудь помешать.

— Нет ложки. Может, ручкой, щас он там сам растворится.

— Ну ты че, обнаглел, че ли? Это откуда у вас сахар (пьет чмокая)?

— Посылка пришла.

— Ха-ха-ха!

На доклад ходил. Опять фарфоровая кошечка — полнуха — полуношница — пухлится на снегу, сливается с ним. Я чуть бычком в нее не запылил. Увидел — бычок в сторонку, нагнулся погладить. Сорвалась, метнулась, сгинула. Мечтательница, всполошилась… Кого она поджидала?

Пошел я своей дорогой — посреди тропинки серая мохнатая махина кота… Ага! вот оно что! Этот лениво уступил дорогу, засеменил по канаве в сторону полнухи. Всполошил любовничков.

Ночью в части царят коты…

Как там сейчас моя Лариска, опять она сбежала от нас. Весна грядет.

— Бля, как он быстро срубал (про Юрка Долгова), я даже не заметил.

— Надо было остановить, бля. Девять кусков сожрал, грабеж! Э! Ты хоть этот кусок не ешь! Ну ладно, половину хоть оставь.

— Это фигово будет, если в пять часов загудит.

— Это кто тебе сказал, что загудит?

— Да слышал я тут один разговор по ГУ… Ну вот щас посмотрел сюда, в стакан, и вспомнил одно зрелище. У нас в деревне, недалеко от дома, есть такой прудик — четверть плаца, вокруг лес… Ну вот, утром, как шапка, туман над ним вокруг, и только над прудом пелена! Ох-х-х!

— Ну все, ты напился?

— Угу. (Закурил смачно, дым в щеках полоскает. Выпустил.) Даже щас сидишь и не знаешь, чего хочешь.

— Да-а… Щас уже двенадцатое, да?

— Да. Февраль, март, апрель, май. С ума сойти можно!

— Я б щас с удовольствием музыку послушал, такую спокойную, спокойную.

— Музыка — это хорошо.

— Бля, время медленно идет. Так, октябрь, ноябрь, декабрь, январь… Нет (расстегнул хэбэ, достал со вздохом календарик, листает блокнотик). Ноябрь, декабрь, январь…

— Что январь?

Зевает:

— Я считаю, сколько я в наряде не был — три с лишним месяца (хлеборезка), первый наряд… Если так посчитать, за шестнадцать месяцев — шесть с половиной месяцев я в наряд не ходил.

— Н-да.

Ленивый тупой разговор, еле ворочаем языками. Ночь в черных запотелых окнах.

— Ладно, буду читать. А ты ревнивый?

(Мотнул головой.)

— Я тоже…

И каждый думает о своих женах… Настюша…

— Интересно, с Польшей надолго затянется?

— Надолго, хотя, в принципе, разделаются быстро, бурлить долго будет.

— Сколько времени?

— Пятнадцать минут.

— Та-а-ак, щас придет Вася Колопельник.

— Откуда?

— Из сна.

— Не понял.

— Ну как же из сна, он же спит. Вот и встанет «на тумбочку»… Вася.

— Колопельник, он кто по нации?

— Хохол.

— Что-то ни фига на хохла не похож. А вот, между прочим, негры наглый народ, ты знаешь об этом?

— Разные они бывают.

— В большинстве своем, вот я сколько раз убеждался…

— Все, я буду читать.

— Давай поговорим полчаса.

— Нет, не хочу, читать хочу.

— Ты бы с негритянкой жил?

— Жил бы, если б любил.

— «Любовь»… как ты объяснишь это слово?

— Необходимость.

— Ну вот, что такое любовь, вроде, простой вопрос, да?

— Нет, это вопросик ой-ой-ой!

— Я полностью с тобой согласен… У нас в карауле — фотография, там американский солдат, а рядом с ним ребенок, пополам разрубленный, у него одна половина на штык надета. Он штык поднял и улыбается… Интересно, что он при этом испытывал?

Мы ведем диалог с Андрюшей Ивановым (это первое его появление в записках!).

Совсем засыпает Андрюша Иванов.

— Дай бог, никогда нам не узнать чувств американских…

— Во сколько его будить, без пятнадцати?

— Без десяти! Ему как раз вставать.

— Бля, завтра проснешься, опять то же самое (повернулся к зеркалу, расчесочку достал, привычно ласково, словно статуя, медленно причесывается. Джемовый мальчик — Андрюша Иванов — москвич. Сам на себя) Ох! Аполлон, бля!

— Чего?

Уселся против зеркала, смотрит на себя:

— Слушай, я хотел спросить: если здесь один комбат, второму «смирно» кричать?

— Нет, не надо. Ха-ха-ха! Вот проблемы, да, у нас?

— Что-то у меня такой заебанный вид, да? Завтра Давид скажет, что не стриженый. Ладно, пойду будить. Где он спит-то? Третья?

— Да, в последнем ряду.

— Сафаралиева разбудил, не с той стороны отсчитал. Разбудил, спрашиваю: «Как фамилия?» — «Сафаралиев». — «Спи, черт, мне Колопельник нужен!» — «Он там!», и отрубился. Вот за женским полом очень интересно наблюдать, когда они курят, вообще-то, я этого терпеть не могу (Пауза. Вспугнул я его своим записыванием. Поет — шепот: «Опустела без тебя-а…»)

Появился Вася, расстегнутый, заспанный:

— Я пойду туалет убирать.

— Давай-давай, сразу иди, чтоб уж…

И Вася пошел. У Васи бегают глаза, уклоняются.

И я один. Подхожу к зеркалу. В голове — кошечка. Черт, помощник дежурного не вошел бы сейчас, кстати, спит на моей кровати — она ближе всех к выходу, его разбудить в четыре. Резь в глазах. Вася грохочет тазом в сортире. И никакой он не трус. И глупейшее название «Страшно» — чушь. Ни фига я в нем, да и не в нем, да и ни в ком не понимаю. Адилов Серега странный, одинокий, не помню уж, писал или нет: его перевели в пятую батарею.

Пустыня. Согнулся к зеркалу. У меня появилась перхоть. Противная сонная рожа. Глаза сузились.

Бартману звонил… Мать его два раза поднимала трубку, я молчал, не могу с ней говорить. Армия всех отдалила от меня. Но нити остались — катушки размотаны. А сейчас хочется крутануться вокруг себя на триста шестьдесят с ножом и обрезать все нити. И чтоб сейчас же дембель.

И ВСЕ ЗАНОВО! ВСЕ!!!

Вася метет щеткой по мокрому кафелю…

Дождя охота, весеннего утреннего дождя! И бутерброда с сыром.

Как бабулька, бабушка любила сыр! За завтраком мне всегда делала бутерброд и себе. Тонкий кусочек, половину съедала, а половину оставляла на тарелочке до обеда, прятала в буфет, сыр высыхал, желтел, утончался. А такой даже вкуснее, я часто втихую доедал. Плакать хочется.

Бабушка…

Полчетвертого.

Лицо в шапку ткну, посплю хоть с полчасика. Потом этого будить. Не пришел бы помощник дежурного…

Вася пришел, остановился передо мной, хэбэшка полностью расстегнута, под ней грязноватое исподнее, нож в сапоге, ремень на яйцах, белым платком устало вытирает лицо, шапка на затылке. Сопит:

— А кто на твоей койке спит, Никит?

— Голубев. Бери табуретку, садись и отдыхай.

Косо залыбился, уселся, ковыряет в ладони, там, в центре, показалась зеленая лопнувшая мозоль.

— Завтра письмо напишем… Че, будет тревога?

— Не знаю. Сядь туда (к тумбочке). Ближе, а то не успеешь (встать на место, ежели войдет помощник дежурного).

Утром мотает от недосыпа и раздирает рот зевотой.

— Юрок, ну ты там не подмел, иди подмети.

— Не-е, не пойду.

— Ну почему не пойдешь? Юрок, ну иди подмети, я тебя прошу.

— Стыдно, Никит.

— Да чего стыдно, никого нет.

— Молчи, Никит, не надо, Никит. (Голову на парту положил, глаза закрыл — устал, молчит.)

Отдел строится в коридоре.

Александров:

— Дневальный по третьему отделу, соловей Колопельник…

— Ну зачем ты это делаешь, Игорек?

— Я его доебать хочу. Дневальный по третьему отделу, соловей Колопельник!

— Заткнись, сынок… (Вася сыпилявит немного: «Саткнись, сынок!» Щенок?)

13.02.81.

Курбан — широколицый остроносый азербайджанец. (Партшкола.) Щупает зеленую байковую скатерть на столе:

— Клевая рубашка могла бы получиться, теплая.

Пересел, громко двинув стул к «фоно», аккордит по басам. Рыжеватое блестящее пианино солидно постанывает.

— Ты не устал рубить?

— Как не устал?!

— На уши тебе не давит мотив?

— Не получается, понимаешь. Иди сам играй, будешь играть, давай сам иди.

— Ладно, не мучь пианино, закройте его, пусть оно отдохнет.

— Ты учишь, да?

— Да нет, ну я понимаю, играли бы что-нибудь так…

— Ладно, мужики, устраиваемся спать.

Двинули к углу доску классную коричневую в черной раме, здоровенную — образовался вагончик, развалились на креслах, дрыхнут — партшкола.

И начнется весна…

— Жизнь у человека идет, осталось совсем мало до дембеля, первой весны я здесь не встретил, я на полигоне был. Первое мая здесь — все праздник отмечали. Мы грязные, небритые; построили нас, Шушко в парадке поздравил… О! бля, кормили, это пиздец нас — яйца, пачками сахар, столы, бля, вот так (Рукой — как срезал Курбан.) накрыли. (Зевает.) Ну что, пойдем?

— Да нет, я еще посижу, почитаю… Что это, луна или солнце? Да, да! Смотри: пухнет на глазах. Яркостью слепящей матовый среди туч шар…

В желтых мохеровых носках бродит по казарме (натянутых, как сапожки, прямо на штаны) и злится, хлопает дверьми, громко шаркает тапками. Старшина Эльдар Керимов… Еще бы ему не злиться — на фотографии, где он изображен лучшим рационализатором отдела по всей форме, выкололи ему глаза. Шалят ребятишки в предчувствии грядущей весны, безобразят…

— Кто это сделал, я твою маму! — кричит Эльдар и хлопает, хлопает, хлопает дверьми.

Если бы мне удалось,

Если бы мне удалось,

Ах, если бы мне удалось

(Тут скрипочка должна бы: «Дрюнь-трюнь…» Удалось.)

Эту березу упругую — толстую белую бабу

Нарисовать бы похоже,

То я бы тогда бы…

Ах, если бы я бы тогда бы,

Ах, я бы тогда бы,

Я бы тогда бы («Дрюнь-трюнь…»)

Стал бы художником тоже

И всю эту землю такою, какою

Земля эта будет весною,

Щемящей, кромешной, потешной,

Беспечной и вечной («Дрюнь-трюнь…»),

Изобразил бы тогда.

И был бы мой холст прост,

И жил бы в холсте дрозд,

И пел бы мой дрозд,

И пел бы мой дрозд,

И пел бы мой дрозд

Всегда.

Если бы мне удалось,

Ах, если бы мне удалось…

(Тут скрипочка должна бы: «Дрюнь-трюнь…» Удало-о-ось…)

Наглый грач орет с утра с перерывами,

Что ему та мура с переливами!

Я в сортире стою у окошка, и смотрю на снег, и смотрю —

Так любит пылкая кошка, мяукающая на зарю.

Славная пятница, снежная, морозная пятница. Пятница — день безделья: самоподготовка в партшколе, в пустом классе с рыжим пианино; в багровом твердозадом кресле, навалившись затылком на спинку, спать до обеда. Вот это да! Вот это армия! Вот это я понимаю!

Паркнаряд. Я, Вася, Долгов. Тьма за окнами.

Вот с мороза — Вася! Вся спина в снегу — грохнулся у самой двери, принес из столовки пожрать. Эх!

— Ну че, жрать не хотите, что ли, на хуй?

— Чай только взял, Вась?

— Почему? Кашу, чай.

— А какая каша?

— Рисовая с мясом, давайте жрать быстрей! Там, блядь, знакомый один парень четыре куска (сахару) лишних дал. Говорит, дал бы больше, ну нету, бля. Халилов, помнишь, с пятого отдела такой… Щас надо потом письмо написать. Никит, ты мне поможешь одной девке письмо написать? Никита, Никита, ты мне обещал… Никита, ты был, когда Керимову давали старшего сержанта? А за что ему дали? И где объявляли, в коридоре или на плацу? А кто? Полковник, да? У, блядь!

— Вася, а тебе бывает когда-нибудь страшно?

— А что? А чего?

— Ну вообще, чувство страха ты испытываешь?

— А хуй его знает!

— Что, неужели никогда не испытывал? Ты ничего не боишься?

— А чего бояться — ходить по ночи, ни хуя, чего там бояться?!

— А ты, Юрок, испытывал?

— Угу, когда чуть не замерз.

Вася:

— Пьяный был, что ли?

— Угу. Дома, на гражданке. Короче, с утра загулял, загулял, поехал на день рождения… Автобусы уже не ходят — пешком. Ну, чтоб скосить, через поле, а там снегозадержание сделали, такими буграми — часа три с половиной шел, а всего-то там тридцать пять минут. Посадочку перешел… Помню, бля, кучку переползу, полежишь-полежишь — поползешь дальше. Помню, вот думаю: ща отдохну… Потом чую, что я делаю, а встать не могу. В полуботиночках — лежал-лежал, но голова-то что-то соображает, на хуй. В парк зашел, на коленки упал, на хуй, ой, бля, ебано в рот, Бога вспомнил!

Вася:

— И не простыл?

— Ни хуя, братцы. Хуй забуду, бля! Ха-ха-ха!

— Ну что, братцы, будем жрать?

— Подъем, Юра, хер ли ты спишь, на хуй?!

Юрок:

— Похамаем, Никита. Никит, а ты боялся когда-нибудь?.. Я еще где-то лет пятнадцати был, перессал, бля, думал, посадют, на хуй, даже труханул. Ай, котлеты, котлеты, где самые большие?! Ой, котлеточки! Что, бля?!

Вася:

— Что ты, бля, «блякаешь», я простыл, а он пиздит. (Вася беспрестанно сморкается и шмыгает носом, тарахтит, как стиральная машина.) Никит, а че ты там пишешь, ты мне скажи?

— Роман.

— Роман, что ли, точно?! Скоро выйдет роман-газета. (Ха-ха-ха!)

Юрок:

— В восьмом классе учился я, что ли, и одному пацану, не помню, нос, что ли, перебил. Тоже так, полез первым, с тех пор я уже первым не лез… У него, что ли, мать была там… Ух, и ругала меня!

— У меня мать закрыла сорок пять банок тушенки.

— Сама сделала?

— Отец порося зарезал, вот смотри (дает темную фотокарточку). Вот здесь братюха, на хуй, и мать, похудала, вот слева, и сестра… Теперь хоть есть на что смотреть — каждый день смотрю. Плохо, что бабку мою не выслали, бля, вот одно плохо. Бабка так меня любит, бля. Ой, бля, пойду посуду помыть.

С этим «Беломором» у нас никаких спичек не хватит. Юрок читает «Былое и думы», больше нечего.

Удивительно, когда замечаешь неподвижный неяркий предмет, чаще всего маленький, скажем, кнопку в полу. Кажется, что она выползла откуда-то и все еще ползет.

— Ну как тебе, Юрок?

— Книжка, что ль? Читать можно, Никит, не, я б дома ее не стал читать.

— А почему не стал бы, Юрок?

— Хуй его знает!

ХВАТИТ! ХВАТИТ! ХВАТИТ!

Эти бессмысленные вереницы диалогов.

Этот скотский рокот жизни.

Пора остановить все.

Завтра я передам эту тетрадь родителям.

Постанывает во сне Вася Колопельник, и, гордо заложив руку за лацкан драного бушлата, а вторую сунув в карман штанов, всхрапывает Юрок. Воняет свежей краской и сохнущей тряпкой. Гудит самолет.

Ночь. Страшно. Читаю Аполлинера, он тоже был артиллеристом…

15.02.81.

Тотальная неизбежность драк. Они будут преследовать Адилова до конца. Сегодня — опять… Бутылка. Схлест. И желтокожий Аполлон Халилов ходит с рубиновой вспухшей бровью.

А Ахинян стуканул на Алферова, и кому! Сразу начальнику отдела! Бежит Давид — отдохнуть спокойно не дадут.

Перед ужином Адилыч лихорадочно кусал белый зуб чеснока и, с уже погасшим взором, оправдывался передо мной в умывальне. Я его понимаю, но ему от этого не легче.

И с чего это Ахинян опять решился на донос?

Однако как все радостно восприняли этот факт! Как же-с, происшествие-с и не со мной! И драчка-с опять-таки, и разборы опять-таки.

— А вчера Шервашидзе по телефону послал на «х» полковника Зайцева (ошибся) — буреют салаги!

Жисть кипит своим чередом…

«Мы основываем свою жизнь на благопристойных суждениях, но земной шар делает пол-оборота, выкатывает над нами Южный крест — и мы сжимаем зубы, боясь сойти с ума», — Джон Гарднер «Королевский гамбит».