Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

ГЛАВА ВТОРАЯ,

Утро. Политзанятие:

— Запишите тему: «КПСС о ком-ком отношении к труду и соц. собственности. Значение, особенности ратного труда воинов армии и флота». Устранение эксплуатации человека человеком В. И. Ленин считал одной из важнейших особенностей труда при соц-ме. «Впервые после столетий труда на чужих, подневольной работы на эксплуататоров, — писал Ленин, — явл. возможность работы на себя и, притом, работы, опирающейся на завоевания новейшей техники и культуры. При социализме труд носит всеобщий, обязательный характер. В процессе созидательного труда у сов. людей воспитываются такие качества, как соц. кол-изм. И, кроме того, тов-ая взаимопомощь, а также бережное отношение к общественной собственности…» Разговоры отставить!.. «Социализм провозглашает труд первейшей обязанностью человека перед обществом, при соц-изме честный труд неразрывно связан с организованностью и дисциплиной…» Вот так! А у нас тут столько бездельников сидит, особенно тех, кто не хочет ничего делать. Так вот, я вас всех по нарядам распределю, и будете у меня в нарядах торчать до тех пор, пока войсковой приемник не распустят. А кто плохо будет работать, тому, соответственно, побольше нарядиков. «Наш лозунг должен быть один, — говорил В. И. Ленин, — учиться военному делу настоящим образом!»

Дощатый пол,

В тебе родился сад,

Надраенный солдатскими руками,

Ты заблестел — и вдруг узнал солдат

Себя в саду

Стоящим

Вверх ногами.

19.06.80.

Стою в противогазе «на тумбочке». Я дневальный. По части объявлена боевая тревога, все еще вчера умчались на объект.

— Кейфовая штука — тревога.

— Когда самому не бежать.

— Во всяком случае, сортиры хоть не моем, и то — хлеб.

Ночь с 19-го на 20-е.

Вернее, раннее-раннее утро.

Докурил примку. Синеватый дымок скашивался рассветным ветерком и мгновенно уносился от меня.

Птицы цокают.

По плацу бродят черные существа (грачи? вороны?).

Трясогузка, что ли, свистанула? Длиннохвостка села на провода.

Я только-только сменился с поста дневального.

Три часа утра.

Лес вторгся в часть птицами, чистым свежим холодным воздухом, росой, комариками…

— Двери закрыл?

— Ой, забыл, щас!

— Спать пошел?

— Да, хоть несколько часов соснуть…

Сапоги стянул, размотал портянки, ноги тру, настоявшиеся, загрубевшие. Пусть подышат.

Казарма непривычно тиха. Никто не храпит, не сопит, не скрипит. Укутаемся в одеяльце синее, байковое. Как мирно кричат птицы!

— Я туда прибежал полутрупом.

— Там за многих несли карабины. Аккубардия пробежал полдороги и сдох.

Старшина:

— Ну, вы сегодня обижаться не будете, если я вам сегодня постелю чистые простыни, а завтра в баню. Опять ты матюгаешься! Отвыкай, блядь, отвыкай!.. Тебе толчки чистить!.. Плохо ли, мало ли, старшина ваш, ебоноть мать, все-тки имеет восемь медалей!

Хрипловатый ласковый голос. Лысинка под фуражкой.

— Двадцать пять лет отдал, много ли — мало ли, пора на покой… А я теперь, ребята, ебоноть мать, на все уже… бросил!

Глаза круглые. Упрямо так смотрит, не мигаючи. Рот — два зуба по краям пещеры. «Вот на дембеле и вставлю, е. м.!»

Фуражку снимет, лысинку почешет, и давай матюгаться:

— Чтоб койки были заправлены, как кирпичики, е. м. Я в сорок седьмом году делал молоток ноль целых там, хрен десятых, а в армию ушел — у меня уж был седьмой разряд! А потом думаю, на хрена все это нужно!

Взвыло!

— Всем рассаживаться на программу «Время»!

— Та-а-ак! Вы что, меня не поняли?! Ста-а-ановись! Равняйсь! Смирно! На программу «Время» ша-а-агом марш!

21.06.80.

Жарища!

Красим белой краской бордюры. Начали капитальный ремонт казармы.

Старшина ласково зарядил на «работку».

— Мужики, пошли таскать мусор!

Граненая хрустальность паутины.

День. Казарма. Грязища. Откуда-то топор. Измазанные побелкой, когда-то коричневые, солдатские табуретки. Царапанье скребка по стене. Доски, доски, доски. Голые по пояс солдатики. Бочки с раствором…

— Я вот перед отъездом с ней фотографировался. Должны ребята прислать. Вот ты удивишься. У карьянок у всех глаза узкие, как у меня, а вот у бабы моей — нет! Такое строение лица, как у европейских. Глаза такие здоровые. Вот пришлют мне фотку — посмотришь!

Вечерняя прогулка и предотбойная насмешка. После обязательного просмотра программы «Время» — пилоточной охоты сержантов. Ох уж эти распоясавшиеся охотнички! Отвлекся солдатик, и летит уж в голову его пилотка комом, с первой попавшейся головы сорванная, верной сержантовой дланью посланная. Ух! Азарту-то сколько вокруг! Охота идет!

Итак, прогулка вечерняя. Ша-а-агом марш! С полчаса топаем по части, глотки надрываем бравыми армейскими: «И-ех-х! У солдата выходной! Пуговицы в ряд…»

Отходит в небытие 22.06.80.

Я опять дневальничаю в наказание за самовольную отлучку в чайную.

Приступим к «вылизыванию» сортира. Кафельный замызганный сапогами пол. Чье-то сохнущее хэбэ. Нескончаемый хлюп воды из не закрученных в отбойной спешке кранов (краников).

— А где все щетки?

— Не знаю. Ну вот одну я возьму, буду протирать.

Тряпка, синий байк старого одеяла — ночное бессменное орудие дневального.

Неспешно, основательно домывает свое накачанное тело сержант Сандраков, маленький крепыш — сангвиник, большой любитель футбола и «знаток устава».

Бум! Хлопнула дверь. Приступим…

Чистка сортира состоит как бы из двух операций:

1) Сгоняю за день налитую усердными умываниями воду к черным дырам в кафеле. Одновременно палкой пробиваю забитые «очки» (дырки в унитазах) и выкидываю использованную бумагу.

2) Тщательно протираю пол сухой тряпкой.

Что-то я по-уставному заговорил. Даром время не теряю.

Эх-х! Приступим!..

Особое.

Каждодневная, ежечасная борьба за лидерство! Волчий закон: «Выживает сильнейший!» Походка, тон, жест — все, что выражает характер человека здесь, подгажено этим волчьим соперничеством и одновременно каким-то ущербным заискиваньем перед сильнейшим. Я и себя подчас ловлю на фальшивенке (вши-венке). Нельзя, нельзя позволять себе ни беспричинного раздражения на слабого, ни слабости перед…

Из нас собираются делать сержантов. Будут засорять мозги уставами, стройподготовкой, политзанятиями, беседами, стрельбами и т. д. и т. п. Воспримем как опыт… Не дай Бог, эти записи попадут к кому-нибудь из офицерья или сержантов! Глаза слипаются, проклятая тумбочка примагнитила.

«Держи голову выше, а надо — прикинься мышью» (Ч. Диккенс, из высказываний мисс Просс, «Повесть о двух городах»).

Сегодня ночью я, видимо, добью эту книженцию. Диккенс — ловкач, сюжетных дел мастер!

23.06.80.

На стене казармы распятое за рукава, «вниз головой», сушится чье-то хэбэ…

Утро 23.06.80.

Больше всего в этой части не любят почему-то траву… О! Это личный враг командира, каждый день на бой с ней выгоняют отборнейших бойцов. Метем, дерем траву «на складах». С подъема — даже пописать не успели — погнали.

— Ну давайте, давайте, заканчивайте! Не надо копаться! Не надо отвлекаться! Что ты там (чешу голову) вычесываешь? Яму роешь, что ли?

Салага:

— Слава богу, что меня взяли сюда! Я бегом, я даже вещи из отдела не забрал. Вот щас они уйдут на ужин, я пойду быстренько, все заберу… Учебка — спасенье мое!..

На первых порах армия кажется игрой, многие с удовольствием играют. Как вкусно, как залихватски некоторые солдатики честь отдают… Пальчики оближешь!

Со временем новизна заменяется каждодневностью и рефлексом. Человек обвыкается, смиряется. А иной этак незаметно для себя — в ревнителя. Но и это проходит… остается усталый, поживший, охрипший человек, которому все «до фени», ибо «пустое это все, е. м.» (как говорит наш старшина).

Лозунг, который я прочел в брошюре «Воину о воинской службе»:

говорит сам за себя…

Как часто, когда я стоял на этой проклятой «тумбочке», вокруг все слышимое и видимое как бы вдруг делало несколько шагов от меня, отступая перед грезой… Питер… Женушка…

Муравей похож на маленькое, юркое сопротивление с усиками и ножками, а еще — на гоночную машину…

25.06.80.

У меня дочка!!!

ТОСТ:

— Пусть твоя дочь проживет столько лет, сколько береза, которую я посажу завтра в ее честь.

Опасный тост.

26.06.80.

— А как этот завод называется? Спрессованных материалов?

— Наверное.

С утра пригнали нас сюда зарабатывать для части спрессованные, обитые пленкой плиты: ДСП, оргалит.

Трубы в виде зеленых громадных воронок.

Ну что я делаю, что?

Открытую площадку, на которой сосредоточена вся вентиляционная система, визжащая, скрежещущая, гудящая, призванная… К чему может быть призвана вентиляционная система?.. Освобождаю от стружечной пыли.

Вот сейчас пишу, бормочу и сам себя не слышу — такой гул. Ветер. Стружка набивается в глаза, в уши, волосы. Да какие там у меня волосы!..

— Ну что, все сделали? Щас доделаете и пойдемте. Другую работу я вам дам. Близко грудастая прорабиха подходит, хитровато в глаза щурится.

Жуть пылесосная…

Глаза хочется закрыть и не открывать, а приходится все время моргать, вымаргивать пыль.

И все-таки хорошо, что мы вырвались на несколько часов из части. Все как-то свободней дышится.

Рабочий человек ходит вразвалочку, расслабленно, раскрепощенно. Идет и отдыхает. Ему радостно идти, а быть может, и жить.

Девушка в черном халатике, толстуха, ручки в сторону, бежит (порхает). Ой! Споткнулась, чуть не упала. Бежит. Девушка… в черном халатике.

Гимнастерку скинул. Ветер ластится, льнет. Глаза закрою и кажется, что я где-то на море, на пляже… А армия — сон.

— Чего?

— Пойдем в курилку. А она потом нам даст работу. Там мелкие детали складывать.

Какой роскошный денек выпал нам сегодня.

— Вода, наверное, столетняя. Никто не пьет, все пиво, небось, глотают. Столетняя, тысячелетняя, да какая угодно! Крючок расстегнут, рукава закатаны. Обливаюсь!

А как откушали! Сметанкой побаловались, винегретиком!

— Дай прикурю.

Эх! А через час свертываем манишки и «домой», в родную часть. Поработали на славу Родины и родного командира. Девчушки-то какие работают в столовой — пичужки. Плиточки-то какие разноцветненькие, гладенькие капитан в машину нагрузил.

— Смотри, как ветер на нас работает! Он все сметет.

Грузовик. Усталые, расстегнутые солдатики: кто спит, положив голову на руки, кто втихую покуривает. Негромко кукарекает Закарян, продувший в фанты. Ласковое солнце. Свежая зелень вдоль дороги и наш мчащий грузовик. Вот так, с кузова леса кажутся вылепленными.

— Старшине вашему пять лет жизни осталось. Как ремни сниму, больше пяти лет не проживу.

А все-таки я до тебя доберусь. Ты там хуево работаешь, ты — армян хитрый.

— Признавайтесь! У кого моя пилотка?

— Зайдешь ко мне, у меня их там штук десять валяется, вашими макушками натертые.

И опять погнали нас на работу.

Мчит, свищет время. Только пыль в глаза…

— Так, ну вы чего сачкуете? Ну-ка быстро встали! Вы чего, не слышите? А то вы щас быстро услышите. Вмиг вылетите из батареи. Я даже голоса повышать не буду, в отдел отправлю, и все.

Воскресенье, 29-е.

— У всех этих стендов траву давай — прямо руками.

— Давай-давай — поиграем в сумасшедший дом!

— Луганский! Ты что, нюх потерял, что ли? Давай работай!

— Я не понял — всю траву вырывать, что ли, или только длинную?

— Ну, вырвем длинную, но оставшуюся тоже придется. Там ведь тоже своя длинная будет. Ну, вот таким образом всю и вырвем.

— Да, по принципу царской жандармерии: все до травиночки!

— Товарищ младший сержант, я не могу так работать, в такой атмосфере.

— Все, пиздец, вешайся, шланг. Вот та дорожка чтоб через десять минут готова была!

— Товарищ младший сержант, разрешите курить и рвать.

— Пизды дам! Ебт, штаб под носом! Офицеры! Лазгиев, я тебе пятак щас набью, курит здесь стоит, блядь! Ну-ка! Побыстрей шевелись! Иди сюда, бери лопату, подальше от асфальта.

— Во-о-ов, иди, поможешь!

— Быстрей! Люди уже там все закончили, а они еще тут мозги колупают!

— Володь, ну как настроение?

— Нормально. Топиться не хочу, во всяком случае.

30.06.80.

В мойке:

— А кто у вас на рюмках едает? Начальство?

— Неужели ж мы!

Опять работаем на заводе. Делаем все что ни попадя — вот сейчас пообедали солдатушки.

Я за повара и уборщика. Оборотная сторона жизни заводской столовой. Две подружки. Милая, стройная девушка с косой, и лет пятидесяти любопытная бухгалтерша выспрашивает у «косы» подробности ее любовного увлечения. Сколько их — таких вот поживших, неукротимых женщин, поражающих жаждой неутолимой к познанию ближнего.

Девочка в синем платьице, дочка продавщицы в буфете при столовой, крутится, как в давние времена — подмастерье. Сколько ей? Лет десять — двенадцать. Сколько она всего понасмотрелась здесь, понаслушалась… Здоровенная маманя ее… Неужели и девчушка, такая тоненькая сейчас, быстрая, глазастая, такой же станет?!

А я люблю дождь.

Машина скрипит всеми своими железками, деревяшками и нашими костями. Водная пыль. Дорога — дождем натертое до блеска черное зеркало.

01.07.80.

Итак, с сегодняшнего дня официально началось наше обучение в школе.

Тьфу ты, строиться!

Утро 2-го, 5 ч. 40 м.

Сейчас пойду будить не успевших вечером подшиться.

Туман окутал казармы.

Птицы вовсю!

Вчера я заступил дежурным по батарее. За всю ночь удалось часок на матрасах, наваленных на улице, прикорнуть.

Ох-х! Как холодно, и сквозящее, что ли, зевается.

Метелочка уже где-то справа зашептала.

На два голоса — птицы: гаркают и свищут.

Телефон:

— Дневальный учебной батареи рядовой Смирнов слушает. Никак нет… Из штаба позвонили, сказали, что там арестанты (губа) и без нас уберут.

6 ч. 24 м.

Через шесть минут проору: «Ба-атарея, подъе-ем!»

— Никит, только ты давай почетче команду — металлическим голосом таким.

Ох уж вы мне эти металлические команды, сколько дней еще пораните, испоганите!

— А может, кто щас сон хо…

Поехало!..

Эх, мужички-«трусоносы», заспанные, чуть посоловевшие ото сна, какие-то домашние. Возвернул я вас в реальность армейскую, натягивайте штаны, портянки мотайте заспанными пальцами, зевайте во всю пасть, в сортирчик топочите, вялые, нежные даже какие-то, бедные ребятишки, сыны и защитники.

— Товарищ прапорщик, щас заправляться?

— Ни хера не заправляться! Баня сегодня! (Окурок в губах, в уголке самом, неизменный торчит.) Так, ну что, блядь, заделаем вот эту дырку. Завтра меня не будет, послезавтра побелим и начнем потихоньку начинать новую жизнь.

Руки в карманах аж до упору, смачный, цепкий огляд всей казармы. Хозяин! Батька!

Пойду покурю, холодка утреннего в грудь впущу.

Щелкают солдатики ремнями, на улицу выбираются, скукожились от свежести утренней.

— Первый р-р-р-аз туман встречаю здесь.

— И вправду! Бедолага туман в армию загремел.

— Забрили!

— Га-га-га-га-га!

— Смешно вы так спите. Смешней всех Сима спит. Такое ощущение, что он ползет по-пластунски всю ночь куда-то.

— Куда?

— Из армии съебывает!

— Га-га-га!

— Сегодня ночь так быстро прошла.

— А у меня все ночи быстро проходят. А день так долго длится, пиздец. Хоть бы наоборот.

— А ты плюнь на сапог или сморкнись, а потом растирай, знаешь как блестит!

— Ну как там с группой поиска-захвата шпионов олимпиадных?

— Дипломатических лиц надо захватывать так, чтобы они не успели паспорт показать, руки заломить, и все. Главное, чтоб не успели, а там пусть говорит: «Я — министр», хоть что…

Быстрый, юркий капитан Жарун — «свой мужик». Тараторка — слова, как из автомата. Солдат — «ребятами», со всеми на «ты», всегда за руку, один из наиболее «мирных» офицеров части, из тех, кому «все до фени».

— Я как-то шел, задумался и врезался в капитана, так раз пять честь отдал, как поклоны.

— Ха-ха-ха-ха! Это что! А тут есть один. Этак вот задумаешься, поведет на плац, и будешь ходить вокруг столба — чествовать.

03.07.80.

Гукает голубь, как всегда, неопределимо где, попискивают птицы. Сижу на подоконнике спиной к ним. В стекле окна — моя «побеленная» физиономия. Руки, хэбэ, сапоги — весь я усыпан белой пудрой. Продолжается капремонт. Скребем стены на втором этаже казармы. Как вкусно щупать свои руки, изучать ладони. Они мне так нравятся — огрубевшие, окрепшие в работе. Я даже какое-то уважение к ним испытываю, словно это не мои руки.

— Вы чего, обдираете, да? А где остальные? Одного нам надо забрать.

— Ты чего, одурел? Нам за сегодня все это ободрать надо!

— А-а!..

Пол покрыт старыми газетами. Солдатик сидит на полу, покуривает и читает.

— А чего, Бразилия не попала, да? Двадцатого июля СССР — Аргентина! Ох, где-то в футбол играют!

Я в первый раз держу в руках скребок. Побелка — первый снег.

— Ой, приятно, теплый дождь!

— Не свались!

— Да нет. Смотри, пузырики на ладони…

Сдираемый со стен. Нам до обеда срок. А потолок высок и командир наш строг. Все остальное — тлен!

— Все. Кончай работу, пойдем умываться.

— Эй, пошли-пошли!

Сейчас под холодную струю — руки, плечи, лицо, макушку стриженую! Как заново родился!..

В воздухе порывисто живет тополиный пух…

До обеда мы сделали полработы. День клонится к закату. Убеленные, усталые, сидим, балакаем:

— Потихоньку можно все.

— А почему, ты думаешь, солдат не пускают в кабаки? Ну, если деньги будут, вот мне вышлют деньги, я пойду в увольнение, зайду и сяду посидеть.

— Кстати, говорят: как встретишь Новый год, так весь год и пройдет.

— Я не помню даже, как встретил. Ха-ха-ха-ха!

— Хоть и говорят: Новый год — домашний праздник, — но в компании встретить его лучше.

— Эх, на день рождения домой бы съездить!

— Вот Пасху я встретил, да-а! Меня домой принесли.

— И зачем вот эту стену переделывают? Делать им нечего.

— Ну как! Начальник! Ему хочется видеть хорошую обстановку… Сань, оставь докурить.

— Ну че, давай приступим, а то время-то идет.

И опять заскрежетали поскребки до вздутия вен, до зубоскрипенья.

— А вот ты представь, что вселенная бесконечна, представь. Вот я не могу этого представить.

— А я уверен, что есть жизнь где-то на другой планете. Есть цивилизованнее нас, есть отсталее.

— Щас Жабюк Вовка нам принесет десять мороженых и, там, булочек на шестьдесят копеек.

— Можно на ужин не ходить.

— А я поправился. Вот уж не ожидал. Здесь, кстати. Надо подкачаться, а то живот распустился.

— Здесь не распустится.

— Так, давай поработаем или Жабюка подождем?

— Да, давай поработаем, а потом, когда он придет, отдохнем опять.

Радуга на стене! — неуничтожимые, несоскребаемые цвета жизни. Радужная полоса оживила муторность нашей работы. По скребкам прошла, как перечеркнула! Скоро Жабюк придет.

— О-о! Спасибо, спасибо, Володь!

— Все, на сегодня будя!

— Свертывай газеты.

— Как мы щас переодеваться будем?

— У меня система продуманная. Я иду в трусах мыться, вернее, чистить сапоги сначала.

— Ха-ха-ха-ха!

— Тебя командир части за задницу!

— Ха-ха! Форма — сапоги, трусы и галстук.

— Батар-р-рея, строиться на ужин!

Черт, ничего на успел. Сижу на своем подоконнике и любуюсь странным человечком в стекле окна: грустный, осыпанный мукой Пьеро, нацепивший по прихоти фантазии своей солдатскую форму.

Что сегодня на ужин? Рыба, наверное, а может, перловка.

О! Этот извечный купол над нашей частью, будто небо тоже отбывает срочную службу и каждый раз выстраивает облака над плацем на вечернюю поверку.

04.07.80.

Шагистика на плацу. Старший сержант Дмитриев:

— Запомните, вы должны довести свои движения, себя до полного автоматизма, чтобы не задумываясь выполнять любую команду! Так, все закончили. Перекур, опять тетради и в ленкомнату.

А потом мы опять белили, скребли, терли мокрыми тряпками.