Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

Сегодня 25.05.1980.

— Люди уже по-летнему ходят в босоножках, в туфельках, а тут эти сапоги чистить по четыре раза на день…

30.05.80.

А мои сапоги уже отскрипели свое. Полторы недели они подпискивали, недовольные буквально каждым шагом моим, утихли теперь, смирились. Как птички чистят оперение свое, как животные раны зализывают — так и мы. Вчера работали на огородах: копали, пилили, выламывали ломом из старой дачи столбы — огораживали офицерью личные участки.

На крыше дачи — куколка, игрушка, голенькая. Сержант сапогом скинул ее, прыганул за ней. Ломом в живот с размаху, потом в голову… Всадил, выдернул. Разодранный «орущий» рот и неподдельная, «детская» радость парня.

Дикое поле. Второй день с утра до обеда скапываем траву в целях противопожарной безопасности.

В армии в отношении к женщинам безмерная пошлость и одновременно трогательное почтение.

Солдатские соцпрослойки: «молодые», «салаги» («духи»), «шнурки», «черпаки», «старики» («дедушки»), граждане. Мускулистые, говорливые, двадцатилетние, беззащитные солдатушки-ребятушки-стрижены-макушки.

— Так бы вся служба, да?! Валялись бы на лужайке, только есть бы нас приглашали.

Взвод развалился на лужайке у санчасти. Нас пригнали сюда на анализы (кровь, моча).

— Хоть бы их дней по двадцать пять, что ли, было в каждом месяце!

— Закурить есть, мужики?

— Еще один ишак пришел. Иди, чурка, отседа, нету у нас ничего.

— Совесть вы потеряли.

— Эй, опять руки в карманах! Я буду сам зашивать вам карманы. Прямо буду заводить в бытовку и зашивать.

Взвод, марширующий по плацу, ритмичен, как паровоз.

— Унанян! Готовь нос! Тебе пятнадцать писем пришло!

— Развратник.

Армейский клуб. Комнатуха. Черное пианино. Зеленая армейская дверь. Окно распахнуто в березы! В окне дождь, мокрые листья. Как вольно! Как свежо! Сижу на подоконнике, курю. Впервые за шестнадцать дней я могу просто слушать дождь.

К черту ремень!

К черту пилотку!

Лоб, грудь — свежести ветра!

Листик на ветке! Он дрыгается, как нога мальчишки, который сидит на ветке и отбивает про себя задорные такты.

Ладонь подставил лавине капель. Озерцо на ладони, прихлопнул его — брызги в лицо! Ветер рванул дерево, ветки хрястнули по стене!

Голоса! Голоса за дверью! Сразу тревожно. Все! Отрываюсь от окна, от луж, ливня, травы… Солдат.

Взвод, марширующий по плацу, схож, ежели по сапогам следить, со стригущей машинкой. Наголо.

— Ну что ты орешь? Ты здесь не в ауле, а в воинской части. — Из «газика» вытрясся полковник, командир части.

— Мужики, встали! Что вы сидите?! Встали! Надо ему честь отдать.

Потянулся полковник, крякнул, потряс правой ногой да и залез обратно. Публичное одиночество.

— Воины ислама! Пошли. Все. Ну че, долго мне ждать? — Это сержант-завхоз в прачечную нас загоняет. Смена белья.

Кричит:

— Я говорю, мешки берите!

И пошел счет. Растет гора белого, чуть влажного, пахнущего, горячего белья. Радость солдатская.

— Ложите так, чтоб скатать можно было. Вот так, потащили.

В прачечной вой, скрежет беспрерывно работающих машин. Полуголые потные ребята без передыху запихивают грязное, вытаскивают провернутое. Но вот один развалился прямо на тюках, курит — кейфует. Это «дедушка»…

— Эй, Чурик, ты сильно устал?

— Ой, билядь, голова болит.

— Э-э, если б ты нес то, что он (на меня), ты б сдох, наверное. Чурик, подъем! Чурик, подъем! Кто тебе разрешал на кровать ложиться? Вста-а-а-а-а-ать!

Тяжеленький, однако, тюк (О, подлые комары!) мне попался. Я согнулся, голова — до колен (О, подлые комары!). Двое водрузили мне его на спину, я засеменил. Спина скрипела, вон оно как — грузчикам. Горбунам. О, проклятые комары, знают свое дело!

Солдат живет перекурами.

13.06.80.

Нас посадили в электричку. (О, радость освобождения от проволоки!) Едем прочесывать лес под Дмитровом. Будем искать пропавшую месяц назад семью.

— Так, разобраться!

— Нам что? Мы ищем себе…

А на самом деле это ж трагедия какая: вся семья погибла.

Ноги промочил в болоте.

Перли сквозь лес, искали следов убиенных (быть может). Ничего. Развороченный костер да сумка рваная.

— Лес… с ним шутить плохо, так же как со степью.

Обед. Расстелили плащ-палатки. Обжигаемся, чавкаем, гогочем и курим, напоследок всегда курим…

Два часа уже рыщем по оврагам. На комарье уж не обращаем внимания. Застывшая лава коровьего навоза.

— Стоять!

Перед нами овражище. Та-а-ам, в глубине, зеленая непролазность.

— Ну-ка! Разобрались цепью тут все!

Сквозь зелень — слепящая чешуя реки. Овраг — громадным колодцем зеленым.

«Выстрелы» пастуха. Коровки.

И мы:

— Лазарев! Крашилин! Ильин! Садыков! Садыков? Садыков! — надорванный голос сержанта.

— И зачем мы их искали там, в болоте? Ну-ка, потыкай, потыкай здесь. Может, чего и вытащишь. Ну, че встали?! Коров не видели?!

— Все наверх! Эй, войска, «наверх» команда была.

Отвесная стена крапивы. Задыхаюсь. Взобрался.

— Ста-а-а-новись!

Облака — как привязаны за ниточки к куполу. Выбрались к деревухе. Навозом пахнет. Колодец…

— Дайте, дайте, мужички, водички!

— А домишки ничего. Во махины богатенькие!

— Ста-а-а-новись! Хватит пить. Сапоги там, что ли, мыть собрались?!

Солдатушки прямо руками черпают в луже солнце и моют (трут) им сапоги. Натирают.

— Пацаны! Там в огороде редиска! На-а-алетай!

— Ста-а-ановись! Лазарев! Крашилин! Ильин! Садыков? Садыков! Едить тебя за ногу! Отделение, шагом ма-а-арш!

Потопали.

Глаза уставились в мятые грязные сапоги «впереди идущего».

Прощальным дуэтом взорали собачонка с коровкой.

Вот и грузовик. Спрессовались в кузове.

Давай! Э-э! Поехали!

Так ничего и не нашли.

Помчали. Пыль в зубы.

— Предупреждаю — не прыгать, а слезать.

— Стаскивай плащ-палатки.

— Второй взвод, сконцентрировались вокруг меня, чтоб на каждый миллиметр квадратный было не менее трех кг.

— Урки! Свободная стая, едем домой щас с первой электричкой!

— А мы щас и едем домой. На два года у нас дом.

— Широков, Широков, слушай загадку. Вот чего будет, если земля закрутится быстрей в пятнадцать раз?

— Чего-о? Не знаю.

— Получишь ты завтра аванс! Га-га-га-га-га-га!

Сидим на траве, ждем электричку. Солнце уставилось в нас и лупит во всю жарь. Облако наплыло на него и засияло, засверкало невыносимым медленным блеском.

14.06.80.

Скребем олимпийский объект. Затейливое здание из красного кирпича.

Солдатики-муравьи обрабатывают плиты перед зданием: выметают, поливают водой. Здесь же гражданские. Снуют прорабы. Девчушки-каменщицы. Пыль, грохот, сип машин.

Во! Бандуру пригнали, махину! Мосгорэкспорттранс. Приехал грязь собирать. Нагрузили. Грязь (ха-ха) на экспорт.

Ф-ф-у, пыль в глаза. И руками-то не протрешь. Желтые руки какие-то, шершавые.

— Товарищ старший лейтенант, вон видите тот грузовик? Мы ж его за пятнадцать минут нагрузили вместо экскаватора.

Мне нравится смотреть на свои руки, загрубевшие в работе. Сижу сейчас на только что подметенном мраморе, перекуриваю и изучаю линии левой ладони, «проработанные» пылью. Будто бы резче обозначилась линия жизни. Какое обилие морщинок. Ха! у меня должна родиться девочка! Девонька!..

Заканчиваем работу, сворачиваем шланги, докидываем последние куски пыли в грузовики. И с завистью (одним глазком) секу за пижонами в джинсиках, периодически возникающими у бочки с квасом.

Сержант:

— Эй ты! Вон там лопата стоит. Берешь лопату и вот этот весь мусор перекидываешь сюда. Быстрее сделаем, и все!

Сделаем… Мы пахали…

15.06.80.

Идет вечерняя поверка.

Ноги гудят, пятки посинели, отвердели. Подковала меня служба.

— Ильин!

— Я!

— Толин!

(Пауза.) О, как невыносима эта пауза! Ну, кто там тянет, мудак.

— Я!

Нет сил писать. Спать. Спать. Спать.

Принял присягу.

Урны, что прижались к казарме, до краев набиты огрызками, обертками, фантиками, пустыми бутылками…

Родительский набег.

От пуза наелись.

16.06.80.

Лейтенант:

— Старший сержант Дмитриев, ты сегодня отрулишь взвод до столовой, понял.

Ефрейтор (фельдмаршал) Д. Тураев:

— Заправляем, как положено мундиру. Я щас буду пра́вя́рять и… выябу! Пять минут отбой! Через пять минут я кого увижу в туалете, будут работать. Понял, да? Этот чей мыло? О — два! Одно — Тураева! Понял, да? Ай-ха-ха!

Башка у него будто размашисто вырублена из пня, волосики коротенькие, впрочем, как и у всех нас, рот всегда приоткрыт, ноздри раздувает, и оттуда вылазят черненькие кустики. Фельдмаршал, да и только!

Свет вырубили, пишу в темноте. Скрип коечный медленно затихает, сейчас пойдет соп, храп. «Отбилась» рота.

И вдруг:

— Слушайте все! Завтра чтоб все были на утреннем осмотре в майках!

(Абсурд!)

Ночь — единственное время, когда солдат может побыть наедине с собой. Словно выныриваешь. Милая, родная моя, я всегда, засыпая, думаю о тебе.