Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,

09.08.81.

Сидим с Настенькой под насыпью в железнодорожной в траве.

— Понимаешь (тыкает меня колоском в штанину), может, мне просто кажется, но…

— Так что ты говоришь «но», Настен? (Смехнулась.)

— Ты не дописал… Ну… Пиши-пиши, меня это не отвлекает.

Оперлась на ладошку. Колосок мотается, слабо прижатый к щеке. Чуть покачивается сама, молчит. Смотрю в нее, чуть покусывая стержень. Смотрит в меня, улыбается, грустная.

— Настен, так что «но»?

— Да ничего, может, мне просто кажется. Да я уж раздумала говорить.

Ну правда, ну зачем это выхаркивается где-то в верхушках шумящего, щемящего светлой белизной березняка ворона?

— Мне вдруг начинает казаться что-то. Не знаю… Ну вот черт его знает. Но что-то, понимаешь… Я не пойму нас. То ли потому, что мы разные… Никит, а почему ты так сказал, что человек живет в таком сумасшедшем мире, некогда подумать, у тебя-то, по-моему, много времени. И вот что я поняла — меня как-то пугает, меня пугает то, что мы как-то очень часто (а может, это муть), ну очень часто не умеем говорить. Вот неловкость все время. Как будто и не о чем говорить. А ты же ведь это должен чувствовать… У тебя что тогда, интересно? Вообще, мне интересно поговорить.

Как она отдельно, через паузу, вздохнула и теребит стебелек. Пальцами сдирает с него зернышки.

— Ни-и-икита?

— Что-о-о?

— Ты слышал, что я говорила? Почему ты молчишь?.. И еще я хочу тебе сказать… Не очень приятную вещь хочу тебе сказать…

— Ну скажи.

— Я жду, когда ты мне ответишь. Никита, ну когда ты мне ответишь?

— Не-ет, ты вначале мне все скажи.

— Ты знаешь, что… Ну ты когда напишешь, я тебе скажу, после того как ты напишешь… Никита…

— Ну скажи, ну скажи, ну что, что?

— Подожди. Не торопи ты меня. Как ты считаешь, я тебе должна говорить все? А ты мне? Почему так скрывают, врут, берегут друг друга? А может, не надо?

— Надо. Настенька, ты должна мне все говорить, я ведь и так все знаю.

Я как будто не чувствую,

Я чувствую это вот

Одно

Я впервые…

Что я же чувствую,

Что ты другое.

Тело оно как

Будто мое,

Так у тебя было

Вот щас,

Под сосной,

Дождь.

Она вжалась в меня.

Иголки падают,

Потемнело.

И плачет.

Нога.

Руки.

Блокнотик.

Какой сильный ветер!

Вырывает ее от меня…

Буквы плачут,

Слеза по блокнотику,

Перечеркивая,

Поползла, разбивая.

Иголки…

Она плачет.

И поезд пугает,

Гудит.

Так

Стоим,

Прижавшись

К сосне.

Надо идти

В машину —

Там отчим.

Отчим?..

Мы идем по дороге

К белой далекой машине.

Дождь.

Как она, черт возьми, на все реагирует! Она. Природа…

Все. Сижу курю в казарме. Андрюша пьяный:

— Я не думал, не думал, что Адилов способен на такую подлость. Всю левую сторону кошке отбил. Помнишь, тот котенок, лазил по деревьям?

— Как же я теперь, Никитушка? Боже! Боже! Боже! И ты меня еще целуешь, Никита?

А дождь…

до скрежета зубов

он лил проклятый,

заливая…

нет, не любовь

или любовь?

а я теперь даже не знаю.

Там прерывается у меня диалог…

Она бросилась в траву, взвыв по-звериному.

— Настенька!.. Что? Что? Скажи мне, Настюша, все скажи мне, Настя! Я же все могу понять, понимаешь, все, все.

А потом я гладил ее по спине и сам все сказал за нее. Вот тогда пошел дождь. И все смешалось. И этот вымокший березняк, и капли со слезами. Я вытирал майкой черную, растекшуюся по щекам тушь. А она вздрагивала на все, ввинчиваясь в меня глазами.

— Он очень, очень просил меня, чтоб я ничего не говорила тебе. Ой! Что я сделала?! Что я сделала?! Что я сделала?!

Мы шли по дороге. Белый «москвич» еще далеко. Как долго мы идем.

— Мне хорошо, Настенька. Мне очень хорошо почему-то сейчас.

— Никитушка, я очень, очень, очень, я очень тебя люблю.

— Он не должен догадаться, что ты сказала мне, Настена. Ему будет очень тяжело. Щас мы придем, я буду курить. А ты будь во мне, вся во мне сосредоточься. И все.

А потом мы влезли в машину, и я закурил. И отчим закурил. А в радио говорили по-английски. И мы молчали. Нет, молчали в должной мере. Говорили, что дождь усиливается. Что когда она пойдет за паспортом на КПП, чтоб взяла зонт, чтоб я ел. Мы пили горячий, из термоса, чай. А отчим сказал, чтоб я стряхивал пепел на коврик, и дал мне пепельницу. Я взял пепельницу. И стал стряхивать пепел в окно. Он тоже. Струи проникали в машину. Она подлезла мне под руку, сжалась в комочек и целовала мое хэбэ, подбородок. Шептала: «Поцелуй, поцелуй меня, Никита…»

Сейчас я сижу в классе, который нам предстоит с Андрюхой делать. Вот только что затих дождь. Серо все. Лужи на плацу. А Дракончик сидит в луже, промокший, шерсть обвисла. Мутит лапой поверхность черной воды. А потом вглядывается, словно что-то хочет увидеть в несуществующей глубине. Холодно и пусто. Холодно.

Дождь.

Ты вовремя всегда

И так сейчас некстати —

Тебя во всем виню,

Хоть ты не виноват.

Но почему, когда

Я боль уже истратил,

Ты возвращаешь всю

По капельке назад?

Комбат засек, что Андрюха пьян. Вызвал меня.

— Ильин, это вы им принесли водку?

— Клянусь вам, что никому ничего не приносил.

Орет на него в канцелярии:

— Что там происходило? Веревку?! Какую веревку? Адилова вязать?

Орет на меня:

— Товарищ младший сержант, почему вас в строю нет?

— Я был в туалете.

— Если через пятнадцать минут я не узнаю то, что нужно, вы рядовой!

— Вы не узнаете и через час, потому что я сам ничего не знаю.

— Идите, идите, подумайте. И вы туда не поедете — ни на какие курсы!

Испугал… Т-ь-ф-у!

Он вовремя всегда,

И как теперь он кстати,

Его виню во всем,

Хоть он не виноват.

Только зачем же боль,

Что я уже истратил,

Он возвращает всю

По капельке назад?

Его-его во всем,

Я никого ни в чем…

И боже упаси,

Ее корить сейчас.

Продрогшее возьму в ладонь плечо —

Отпрянет ложь,

И дождь омоет нас.

Ночь. Киска лежит у Андрюхи на подушке. Белый. Серая киска. Утро вечера мудренее. Гладит ее Андрюха. Осень. Наступила осень.

Так… История с выпивкой продолжается. Парадокс. Долгов уверен, что бутылки принес я. Все время дает нам всем время подумать.

Класс. Только что он ушел. Было:

— Ну что, вы подумали, договорились?

А.:

— О чем нам договариваться, товарищ капитан? Как мы вам говорили, так оно и есть.

Я (вмешиваюсь):

— Вы требуете от ребят правды, они утверждают, что говорят правду. Вы говорите, что это неправда, значит, у вас есть какая-то другая правда. Разрешите сказать, что, мне кажется, вы думаете. Видимо, вы представляете дело так: Ильин пошел к жене на КПП, она привезла водку, я отдал ее ребятам; странно, правда, что сам я не пил? Ну ладно, это можно объяснить, мол, я спешил к жене…

Тьфу… Просто смешно и нет сил записывать всю эту муть.

— Андрюх, а давай «признаемся», я «признаюсь», и посмотрим, что из этого выйдет (он опять нам дал «время»).

— Ну, не надумали?

— Все неопределенно, понимаете? Вы разберитесь сначала с бутылками… (Он хочет выяснить, какие на них этикетки.)

11.08.81.

Как хочется хоть кому-то рассказать обо всем. И почему-то не отпускает образ паука. Паук и муха. Нет.

С утра пололи морковь. Мне, наверное, сегодня приснятся эти сорняки. Бурьян, чертополох, крапива, полынь, осока, одуванчики.

Во время тяжелой работы в человеке атрофируется способность к счастью и боли. В сапогах хлюпала вода (роса). Руки порезал осокой. Пожег крапивой. Вымокший до пупа, рвал, рвал, рвал. И легче стало. Зарубцевалось, что ли. Опасно только живо представлять себе их. Это такое громадное несчастье, что оно не вмещается в меня. Оно торчит из меня. Осока. Крапива. И суетится в мозгу гнилая фраза: «Муж — копилка любовных судорог супруги», злая… И понял, что злым быть не смогу… Не могу.

Долгов «кинул нас на асфальт». Укладываем вокруг казармы… Муравьи одолели землемера.

Андрюха:

— Вот такая травинка тоненькая. Проросла.

Поднимает, сворачивает вот такой вот кусище асфальта.

Солнце печет спины.

Катаем ручной каток.

Пишу по инерции. Инерция бесплодна на подробности. Рядом катают асфальт на плацу. Заглох их каток.

Прапор:

— Чего?.. Надо откатить его быстрей. Ну-ка! Все. Эй! — нам — Что стоите, бля, помогите им. Все разом напряглись! Руль, ебано в рот, выверните!

— Товарищ майор, вы мне вначале дайте увольнительную, а потом я буду смеяться, когда вы будете шутить. Задарма я смеяться над вашими шуточками не буду.

«Гори, гори, моя звезда!»

Звезда упала.

Как?

Вот так упала.

Наискосок.

Задела дерево

И ослепила крышу.

Легко летела —

Вон как тот листок,

Наверно, обожженный вспышкой.

Еще мерцает падшая звезда,

Но, пожелтев,

Как этот лист осенний,

Она погаснет,

Вдруг и навсегда

Снабдив меня неутолимым жженьем.

Сверкает в небе много падших звезд,

Но мне темно

От той, что перестала.

Звезда упала,

Так уж повелось —

Звезда моя заветная

Упала.

«Гори, гори, моя звезда…»

Звезда упала.

Как?

Да так.

Упала,

Как все они,

Сверкнув, наискосок.

Задела дерево

И ослепила крышу.

Легко летела —

Вон как тот листок,

Случайно обожженный вспышкой.

Еще мерцает падшая звезда,

Но, пожелтев,

Как этот лист осенний,

Она погаснет вдруг

И навсегда

Казнит меня

Неумолимым жженьем.

Сверкает в небе вечном

Уйма звезд,

Но почему одна

Вдруг перестала?

Звезда упала,

Так уж повелось —

Моя звезда

Заветная

Упала.

Конец сентября восемьдесят первого года.

Я этого паучка еще днем приметил. Не убил… Резали фанеру. Шлямбуром долбили стену. Сволочной бетон. Кусали гвозди. Приколачивали гладкие листы к стенам. А перед тем гладили их наждачкой. А перед тем белили. Все это неважно.

Среди опилок бегает! Углоногий. Тогда подумал о том, что паук — это любовь. И не убил. А сейчас…

Пустая гулкая дежурка… Мел щеткой затерт в доски пола. Пороша. И пусто, и пусто, и черные окна…

Но вдруг паучок. Тот самый паучишка изумленный, косоножка. Напуганный простором обновленным, оснеженным. Неуверенно этак щуплет по полу. А то бежит, коленки вскидывая. Выбелили паучка. Тельце — пушинка и восемь ног. Громадных, подрагивающих. Бездомный. Страшный. Как бы погорельцем свихнувшимся старую нить ищет. Новую не тянуть уж. Надругались. Седой паук. Сумасшедший. Он на середку пола выбег, на площадь. Снегом осыпан. И замер. Меня тельцем всем почуял. И холодно мне. В бушлат кутаюсь. А ему-то, тщедушному!.. Палец перед ним вырос. Вдруг взойдет на ладонь. Иди погрейся. В сторону паучок, к стене засеменил. В щель скатился. Утек по щели.

Один паук на всю дежурку. Ни мухи, ни таракана. Один измазанный паук, поруганный побелкой. Паук — бестелое, безмозглое, вроде бы, насекомое. Чудище членистоногое. Хищное восьмиглазое, шестиногое. А жалко! И сердцу горячей.

Не один я. А вдвоем мы. Живые. Друг друга чуем.