Москва. Близко к сердцу (Страницы героической защиты города-героя 1941—1942)

Городской пейзаж

Человек стоит в кузове полуторки, держась за шаткую кабину, упершись в нее коленями. Он вглядывается вперед, где в белесом тумане вырисовывается московское предместье.

Глаза слезятся от ветра и снега, колючего, как битое стекло. Человек стоит на сквозном ветру. Глубже втягивает голову в плечи, надвигает ушанку на глаза, но, не отрываясь, смотрит вперед. Полуторка подпрыгивает на выбоинах, каждый раз встряхивая пассажиров, сидящих на соломе. Скорей, скорей!

Москва лежит на перепутье военных дорог, и судьба забросила в город военного корреспондента, который вместе с расчетом тяжелого орудия держит путь на другой участок.

Только теперь понял, как любит свой город. Он волнуется, будто спешит на свидание с любимой после долгой разлуки и хочет поскорее вглядеться в ее потемневшие от горя, но прекрасные черты.

Да, изменились московские пригороды. Хоть и заколочены пристанционные киоски — зеленые, голубые, желтые, — на дачных платформах многолюдно. А прежде в ненастные ноябрьские дни бывало пустынно.

Медный кабель, питавший электричку, снят, намотан на огромные катушки, увезен в тыл, где его нетерпеливо ждут эвакуированные заводы. Электровозы тоже угнаны на восток, и на пригородной ветке их сменили слабосильные паровозы, страдающие старческой одышкой. Они обволакивали вагоны густым дымом.

Шесть вокзалов, по существу, превратились в пригородные: Киевский, Белорусский, Павелецкий, Рижский, Ленинградский, Савеловский. Поездам из Москвы не стало пути на запад, на север, на юг.

Те, кто сходит на дачных платформах, — в шинелях, ватниках, сапогах, лыжных штанах и обязательно в варежках, перчатках. Многие с лопатами, кирками.

Тревога за Москву вселила в них ожесточение и упорство. Каждый клочок промерзшей земли, каждое деревце и кочка — подступ к Москве. И та голая березовая рощица — подступ. И лесная прогалина справа, и бугорок, покрытый чахлыми, поникшими кустами, — это тоже подступ к Москве.

Женщин намного больше, они укутаны платками, шарфами.

Москвичи строят оборонительные рубежи. Противотанковый ров начинается тут же, вблизи платформы, и подступает вплотную к Можайскому шоссе. Видны бетонные надолбы, частоколы из бревен, врытых под углом, проволочные заграждения, "ежи" — обрубки рельсов, балок. В землю вкопаны железобетонные коллекторы, демонтированные котлы; под этими бронеколпаками займут места пулеметчики, бронебойщики.

На шоссе патрулируют броневики и танкетки — на случай визита немецких парашютистов.

Все ближе Москва. Пригород сменился окраиной, полуторка замедляет бег и ныряет в узкий проезд, оставленный в баррикаде.

Баррикада! Для молодого поколения она была символом, романтической подробностью революционных битв. Сейчас баррикада пришла в Москву как рубеж обороны.

Вот ее амбразуры, вот рогожные кули и мешки, вот бойницы со стальными козырьками, вот бронированные щиты. Мешки набиты землей, их припорошило снегом, они уподобились мешкам с мукой.

По соседству с баррикадой вырыты окопы. Давно ли мы радовались, когда где-нибудь на окраине Москвы поверх булыжной мостовой ложился асфальт? Жирный, знойный запах смолы провожал прохожих. Но теперь во имя благополучия города понадобилось рыть окопы. И москвичи долбят ломами мерзлую землю.

На балконе, где, бывало, хозяйка развешивала белье или поливала фикусы, — пулемет. За решеткой балкона и перилами — бронелисты.

В угловых многоэтажных домах, на перекрестках улиц можно заметить не только бронированные балконы. Некоторые чердачные, слуховые окна на крышах превращены в пулеметные гнезда.

Милиционер на уличном перекрестке в синей шинели, в каске, за плечами карабин; он теперь и регулировщик уличного движения, и часовой на посту.

На окраинной улице милиционер взмахнул перед полуторкой красным флажком. Дорога запружена огромным стадом свиней и поросят, их гонят на бойню. На улице визг, какого не слышал ни один хлев. Оголодали? Обессилели от длинного перехода? Замерзли? Не привыкли к асфальту? Свиней, которые бессильно падали, тут же прикалывали, и возницы бросали их на подводы, ехавшие позади стада. Устало передвигая ноги, шли колхозницы, повязанные платками, в руках палки, лица изможденные, заплаканные…

Перед въездом на мост, в начале Пятницкой улицы, у Балчуга, высится баррикада.

Полуторка въехала на Москворецкий мост, и человек в кузове проводил удивленным взглядом фанерные макеты домов, не виданных здесь прежде. Макеты установили на прибуксированных сюда баржах, пароходах, катерах и на большой "эскадре" лодок, собранных со всей Москвы-реки. Цель маскировки — скрыть от вражеских глаз излучину Москвы-реки, сбить с толку германских воздушных стрелков.

Рядом с гостиницей "Новомосковская" на берегу Москвы-реки дышит МОГЭС-1; странно смотреть на его сильно укороченные, с целью конспирации, трубы.

После эвакуации в Москве стало малолюдно. Прохожие озабочены, спешат, не видно беспечно фланирующих.

Баррикады сооружены и в центре города. Особенно щемит сердце, когда смотришь на баррикаду возле почтамта у Кировских ворот. Не отсюда ли в старину наши предки отсчитывали "версты полосаты".

На Театральной площади проезжий москвич с удивлением смотрит на фасад Большого театра; замаскированы и колоннада, и колесница, влекомая четырьмя конями.

Зеркальные витрины гастронома и других магазинов на четной стороне улицы Горького укрыты кулями с землей, спрятаны за дощатыми щитами. Многие витрины стали незрячими.

В городе мало детей. И все же на улице Горького у телеграфа ребятишки с санками превратили сугроб в снежную горку.

По левой, нечетной стороне улицы до самого Моссовета тянется забор, за ним — этажи недостроенных домов. Подъемные краны демонтированы. Здание Моссовета, высотой в два с половиной этажа, отодвинуто в глубь квартала.

В предвоенной Москве ходил слух, что Моссовет будут надстраивать.

Будничный перезвон трамваев на Пушкинской площади. Работящие трамваи колесят и за себя, и за автобусы, которых в городе осталось мало.

В начале Тверского бульвара, с непокрытой головой, держа в левой руке за спиной шляпу, на смертельном сквозняке стоит Пушкин. Он смотрит на город, в котором родился.

Вспоминаются слова, сказанные Тургеневым на тогдашней Страстной площади при открытии памятника: "Сияй же… благородный медный лик, воздвигнутый в самом сердце древней столицы, и гласи грядущим поколениям о нашем праве называться великим народом…"

Где-то высоко над памятником висит аэростат воздушного заграждения, но все равно за Пушкина боязно.

Откуда эта непроходящая тревога? Памятник почему-то не обложили мешками с песком, не соорудили над ним бревенчатую пирамиду.

В другом конце бульвара, у Никитских ворот, как ни в чем не бывало снова занял место на гранитном пьедестале Тимирязев в мантии доктора Кембриджского университета. В тот день любимого народом "депутата Балтики" можно было уподобить раненому, который не ушел с поля боя… Зенитное орудие обосновалось у самого памятника. Будто великий русский естествоиспытатель тоже вступил в народное ополчение и стал одним из номеров зенитного расчета.

Еще летом тяжелая бомба ударила в здание "Известий", совсем близко от памятника Пушкину.

Может, тревога за благополучие Александра Сергеевича вызвана тем, что, минуя памятник, проезжий вспомнил грохочущее утро 6 сентября, когда наши полки входили в Ельню? Портрет Пушкина в местной школе фашисты расстреляли, книги Пушкина и ноты Глинки варварски втоптали в грязь.

Все на Западном фронте были встревожены бомбардировками Москвы. Каждый в душе опасался за сохранность и благополучие дорогих с детства памятников истории, архитектуры, культуры, а прежде всего за нашу святыню — Кремль.

Ну а москвич, естественно, страшился еще и за свою родную крышу. Каково ему на фронте ежевечерне, еженощно всматриваться в слепое черное небо, прислушиваться к гулу "юнкерсов" и "хейнкелей", несущих смертоносный взрывчатый град, чтобы обрушить его на спавшую или бессонную столицу! Натужное завывание сотен моторов, приглушенное высотой и толщей плотных облаков, заставляло сжиматься сердце.

И как радостно было транзитному москвичу, пассажиру полуторки, убедиться, что город если и не цел-целехонек, но нанести ему сколько-нибудь серьезного урона налетчики не смогли; листовки фашистские, сброшенные на позиции, лгут, что "город превращен в развалины…"

Из конца в конец проехали улицу Горького. По левой стороне мостовой шли дорожные работы.

За Белорусским вокзалом на Ленинградском шоссе дорожная заминка, регулировщик запрещающе взмахивает флажком. Пятитонка держит путь, по-видимому, к Центральному аэродрому. Пешеходы и водители встречных машин проявляют к пятитонке повышенный интерес. Вслед несутся озорные напутствия, веселые возгласы.

На грузовике везут останки двухмоторного пикирующего бомбардировщика "Юнкерс-87". Чернокрылый хищник намеревался долететь до Москвы, но был сбит. Летчики приземлились последний раз в жизни и вырыли себе могилу, а "Юнкерс-87", бескрылый, продолжает "полет" на пятитонке.

На стадионе Юных пионеров ополченцы учились стрелять, стоя на лыжах, ползать по-пластунски по снегу, обучались штыковому бою, пронзая, сокрушая чучела.

На стадионе "Динамо" завтрашние истребители танков упражнялись в метании гранат и бутылок с зажигательной смесью. Слышал еще раньше, что метанию гранат на "Динамо" призывников обучают чемпионы страны по метанию диска, копья пли по толканию ядра и мастера-городошники. Сегодня на трибунах не бушуют страсти болельщиков, не слышно ни горячих криков одобрения, ни осуждающего свиста. За военными занятиями наблюдали на трибунах преимущественно женщины — и матери, и сестры, и невесты призывников, взволнованные предстоящей разлукой…

Вот и развилка, где сворачивает на север Ленинградское и берет начало Волоколамское шоссе (очень хороший ориентир).

Здесь построены маскировки ради фанерные бараки, а на щитах вдоль шоссе намалеваны фальшивые ели и декоративные кусты. Края тротуаров выбелены — водителям легче ориентироваться в полутьме.

Городской пейзаж, насколько он просматривался с транзитной полуторки, мало чем отличался на окраине от центра города. Но фонограмма, или, если так можно выразиться, партитура города, совсем иная.

Возле стадиона "Динамо" артиллеристы, едущие на новую позицию, приподнялись в кузове с соломы, подняли головы и прислушались. После развилки двух шоссе стало ясно, что канонада доносится со стороны Химок. Вскоре сплошной гул расчленился на отдельные выстрелы, залпы.

Остались позади Нижние Лихоборы, еще севернее и дальше от города — Верхние Лихоборы. Здесь у старой церкви, напротив дома № 20, вели огонь дальнобойные 152-мм орудия. Пушка № 4805 стояла на берегу худосочной речушки Лихоборка, притока Яузы. Не только уральцы-артиллеристы, но даже пассажир полуторки, коренной москвич, не слышали о существовании такой речушки.

Батарея старшего лейтенанта Лагушкина стояла северо-восточнее Тимирязевской академии и вела огонь по скоплению противника в направлении Красной Поляны и по другим целям.

Земля промерзла, отчего ощутимее мимолетные землетрясения после залпов. А так как вели огонь всем дивизионом, сразу из шести пушек, — лопались стекла в ближних домах, вылетали из проемов оконные переплеты, срывались с петель двери. Кирпичные трубы разваливались на глазах — кирпичи осыпались и съезжали по скатам с заснеженных крыш.

Те, кто расположились на постой в близлежащих домах, чувствовали себя виноватыми. Замковый Алексей Душин, тракторист Петр Котляров и другие помогали в свободные минуты домохозяевам — затыкали разбитые окна подушками, одеялами, матрацами, охапками сена, наспех забивали проемы фанерой, досками. Как не помочь в беде людям, с кем постояльцы успели завести дружбу. Жильцы Синицыны из дома № 20 и их соседи, когда номера расчета не могли отлучиться с огневой позиции, приносили туда "крупнокалиберный" чайник с чаем или кастрюлю с пшенной кашей.

В те минуты остро ощущалось, что Москва стала в полном смысле слова прифронтовым городом — на речке Лихоборка слышалась артиллерийская команда:

— Батареей по противнику — огонь!

Спустя годы подсчитали, что на строительстве оборонительных сооружений, опоясавших Москву в октябре — декабре 1941 года, в любую погоду, до кровавых мозолей, до изнеможения, самоотверженно трудились 600 тысяч москвичей, две трети — женщины.

На ближних и дальних подступах к городу возникли противотанковые препятствия общей протяженностью 802 километра, проволочные заграждения длиной в 611 километров. Лесные завалы тянулись на 1528 километров, на линиях обороны в Подмосковье оборудовали 7581 огневую точку.

Оборонительный пояс не ограничивался окрестностями и пригородами. И окраины столицы, и улицы, и площади в центре города готовились преградить путь завоевателям. На улицах соорудили 30 километров надолб, 46 километров проволочных заграждений, 496 огневых точек в домах (преимущественно в угловых домах, на перекрестках), установили 24 тысячи металлических "ежей".

А если все баррикады, перегородившие улицы, вытянуть в одну линию, эта с трудом воображаемая баррикада протянулась бы на 10 километров.

Дорога с фронта в город минует несколько укрепленных районов. Но разве вся Москва с ее окрестностями и дальними подступами не является сегодня сплошным укрепленным районом? Не только бетоном, железом, бревнами, землей крепятся подступы к Москве. Они скреплены сплоченностью защитников Москвы, их самоотверженностью и решимостью биться до последней капли крови.