Москва. Близко к сердцу (Страницы героической защиты города-героя 1941—1942)

Можайская тетрадь

Снайпер Михаил Лысов вел нехитрое ротное делопроизводство. И хотя карандаш в руке держал редко, числился ротным писарем.

Боец Федчук стоял рядом с Лысовым и следил за тем, как тот пишет.

— Тебе бы только на червонцах расписываться, — говорил Федчук с завистью.

Но Лысов тяготился своими обязанностями, а само звание "писарь" казалось ему, по молодости лет, пренебрежительным: что-то вроде "тыловой крысы".

— Разрешите подать в отставку, — упрашивал Лысов командира второй роты. — Ну не лежит у меня душа к канцелярским принадлежностям, никак не лежит!

Командир роты был непреклонен:

— Найдешь бойца с таким же метким почерком, как твой, — уволю. А так беспорядок в роте пойдет, нельзя.

Но почерк у Лысова, как назло, был красивее, чем у всех, и он по-прежнему ходил в писарском звании…

"И откуда она взялась у меня, эта чертова каллиграфия? — пожимал плечами Лысов. — Не иначе — заразился в чертежном бюро…"

Михаил Лысов мог бы обратить на себя внимание уральским выговором, если бы все в роте, и вообще в полку, не говорили точно так же — певуче и с неожиданными вопросительными интонациями в конце фраз, которым полагалось звучать вполне утвердительно.

Родом он из поселка Благодать. Окончил в соседней Кушве девять классов и поступил в рудоуправление копировщиком. Когда-то, еще до службы в армии, мечтал побывать в Москве, по ему так и не пришлось походить по ее улицам, увидеть Кремль, хотя бы издали. Не вылезая из теплушки, Лысов проехал по Окружной железной дороге, а разгрузился эшелон где-то возле Голицына. Их 82-ю стрелковую дивизию бросили в бой чуть ли не "с колес", а прибыла она с монгольской границы.

Есть у писаря скорбная обязанность — составлять строевую записку, указывать, сколько рота за последние сутки потеряла убитыми и ранеными. Но вот на днях Лысову поручили составить донесение о подвиге Алексея Груничева, второго номера орудия, которое стояло в засаде на кромке, леса. Вдоль сосновой опушки тянулись свежевырытые окопы их второй роты. Лысов вел оттуда прицельный огонь и хорошо видел, как все произошло.

В конце боевого донесения ротный писарь не забыл упомянуть, что Груничев поджег два танка из зенитного орудия. Еще 17 октября, когда фашистские танки прорывались к Можайску, зенитки были установлены для стрельбы в горизонтальном положении и с тех пор по воздушным целям огня не вели.

Окоп Лысова находился в близком соседстве с зенитчиками, и в час затишья он грелся у костерка, который разжигали артиллеристы. Он в добрых отношениях с первым номером расчета Тихоном Токаревым, и тот подарил ему таблицу: "Силуэты немецких самолетов". Лысов научился распознавать самолеты в небе. Недостатка в наглядных пособиях не было: фашисты летать не стеснялись.

Стрелковый полк, которым командовал полковник Соловьев, оседлал Можайское и Минское шоссе там, где они впритык подходят одно к другому.

Фашисты были обозлены неожиданным упорством и воинским умением, с каким оборонялись русские. Оба шоссе на Москву стали для них непроезжими и непроходимыми! Вот почему на этом стыке фашисты летали особенно назойливо. Безнаказанно снижались над позициями полка, высматривали цели, гнались за грузовиками, за повозками и бомбили, стреляли из пулеметов. В небе частенько торчал любопытствующий разведчик, которого Федчук называл не иначе, как ябедником, стукачом или табельщиком…

Лысов сидел на пне и переписывал начисто боевое донесение, его самозарядная винтовка с оптическим прицелом всегда под рукой.

Внезапно из-за хвойного леса вынырнул самолет. Зениток поблизости не было, истребители наши появлялись редко, и фашист не считал нужным прятаться в низких облаках. Лысов сразу определил: "Юнкерс-87".

Фашист сбросил две бомбы на сосновую опушку, по которой тянулись окопы второй роты и стояли зенитки в танковой засаде.

Лысов прыгнул в окоп, однако не зажмурился, не вобрал голову в плечи, а деловито наблюдал за пикировщиком. Он уже заметил, что при выходе из пике самолет как бы зависает в воздухе на какую-то долю секунды, как бы теряет (или в самом деле теряет?) скорость. Лысов прикинул, что в этот момент попасть в самолет легче, а вернее сказать — менее трудно. И он поспешно зарядил свою саморазрядную винтовку бронебойно-зажигательными пулями.

"Юнкерс-87" сделал новый заход, снова пошел в пике и сбросил бомбы с самой ерундовой высотенки; одна бомба разорвалась в опасном соседстве со штабной землянкой.

Лысов вскинул свой полуавтомат, торопко, но тщательно прицелился, прижавшись к стенке окопа.

Три выстрела. Самолет клюнул носом, мотор задымил. Еще десяток секунд — из мотора выбилось пламя. Летчик пытался его сбить, проделал несколько сложных фигур, но его неодолимо тянуло к земле.

— Фигура низкого пилотажа, — весело заметил сержант Сапегин, из зенитчиков; он сидел на бруствере окопа, а сейчас от волнения вскочил на ноги. — Что-то среднее между штопором и глубоким виражом…

— Кувырком пошел… — крикнул. Федчук. — На заземление!

Пикировщик быстро снижался к станции Дорохово и упал за дальним лесом. Судя по грому и столбу дыма, вставшему за хвойным частоколом, "Юнкерс-87" взорвался на собственных бомбах.

С того памятного дня к Лысову прижилось прозвище "зенитчик". Первым его так назвал командир полка Николай Николаевич Соловьев. И хотя Лысов по-прежнему вел нехитрое ротное делопроизводство, писарем его больше никто не называл.

Кубинка

Ноябрь 1941

"Здравствуй, дружище Павел! Твои письма я получил. Давно тебе ис писал потому, что сейчас на подмосковных рубежах у нас уйма горячих дел — сам понимаешь. Но сегодня я не мог не написать тебе, сегодня у меня особенный день.

Павел! Только что мне вручили кандидатскую карточку… В одной из схваток осколок немецкой мины ранил меня. Выйдя из госпиталя, я тотчас же подал заявление о приеме меня в партию.

Сейчас я поправился. Буду сражаться как коммунист. А я видел, как сражаются настоящие коммунисты, я знаю, как они отдают жизнь за Родину. Среди них, Павел, есть люди, которых я не забуду никогда. Их нельзя забыть. Один из них на днях погиб. Это политрук роты автоматчиков Хомутов, сибиряк. Как его любили бойцы! Правильно писали о нем в газетах, что это человек с горячим сердцем. И вот горячее сердце перестало биться.

Я хочу жить, хочу победить врага, хочу бороться за новый расцвет моей Родины. Но если придется умереть, я сумею умереть, как коммунист Хомутов, чтобы ты, мой лучший друг, мог, прямо глядя в глаза, сказать моей Тамарочке, когда она подрастет: твой отец честно выполнил долг перед Родиной.

Я и мои товарищи верим в победу и с этой ворон вступили в партию большевиков.

Желаю тебе, Павел, здоровья и успехов в работе. Привет землякам. Крепко жму руку.

С коммунистическим приветом красноармеец

Анатолий Черновинский"

(Напечатано в "Красноармейской правде"

3 декабря 1941 года

с разрешения автора письма;

адресовано красноармейцу Павлу Быстрову.)

Карасюк бежал к немецкой пушке. Она стояла у плетня, за крайней избой. Прислуга пушки разбежалась, и только один фашист прятался за ее щитом.

Карасюк бежал не хоронясь, со штыком наперевес. Фашист испугался поединка и бросился к лошадям. Они стояли рядом, у колодца, в упряжке. Фашист перерезал кинжалом постромки, вскочил на серую в яблоках лошадь, и она понеслась по деревенской улице.

— Стой, фашистская твоя душа, стой!!!

Карасюк добежал до пушки и не мешкая выстрелил.

Лошадь на всем скаку упала на колени и ткнулась мордой в снег.

Карасюк побежал дальше быстро, у него свистело в ушах, как при сильном ветре. В левой руке он держал винтовку, правой поддерживал подсумок с гранатами.

Фашист сполз с подстреленной лошади. Стали видны офицерские погоны и красный артиллерийский кант на них.

Карасюк выстрелил.

Офицер еще пытался бежать, но с каждым шагом хромал сильнее. Через несколько секунд он услышал за спиной тяжелое, прерывистое дыхание и обернулся.

Увидев Карасюка, офицер плюхнулся на колени. Поднял руки, согнутые в локтях, и пошевелил белыми губами.

Карасюк подскочил и хотел подать команду "хенде хох", но фашист и так уже поднял руки, а больше Карасюк по-немецки не знал. В эту минуту он увидел бинокль. Лакированный черный "цейс" висел на груди фашиста. Карасюк уставился на бинокль и вдруг заорал на всю улицу:

— Ты чего не видел? А ну! На землю нашу заришься? Москву хочешь увидеть? И доброго конягу по твоей милости пришлось…

Лошадь лежала на снегу, как на красной подстилке, и дрыгала ногой, пытаясь нащупать копытом пропавшую куда-то землю. По всему было видно, что ей хочется встать, что ей неудобно лежать вот так, на боку, с неестественно вытянутой шеей.

Карасюк еще не успел отдышаться после бега, но не усталость, а ненависть перехватывала сейчас дыхание. Он "стратил", по его выражению, не одного фашиста. Но тех догонял пулей или в крайнем случае гранатой, а этот был первым, кого он увидел так близко.

Карасюк закричал, будто бинокль был поводом для смертельной вражды этих двух людей:

— Ты чего? А ну! Снимай бинокль к чертовой матери! Насмотрелся…

И так рванул бинокль с шеи, что лопнул ремешок.

Он держал "цейс" в правой руке и не знал, куда его деть: повесить бинокль уже нельзя, в карман не лезет.

Офицер заметил, что у Карасюка заняты обе руки, изогнулся, быстро расстегнул кобуру, и в руке зачернел парабеллум.

Но Карасюк его опередил. Швырнул бинокль в снег и, перехватив винтовку правой рукой за цевье, наотмашь ударил фашиста прикладом в висок. Подобрал офицерский парабеллум и бинокль. Связал концы ремешка и повесил "цейс" на грудь…

— Ты чего тут натворил? — услышал грозный окрик.

Комбат стоял рядом. Карасюк выпрямился, стал по команде "смирно" и торопливо отрапортовал:

— Воевал согласно приказу. По всей строгости. Если фашист не сдается, его уничтожают.

— Выходит, тебя еще хвалить полагается, — сказал комбат. — Ну что ж, разрешаю оставить бинокль в качестве трофейного имущества…

Карасюк очень гордился биноклем и не расставался с ним.

— На кой черт он сдался тебе? — допытывался сержант Жарков.

— Для крупной видимости. Ты думаешь, это простой бинокль? — сочинял Карасюк с вдохновением. — Из этого бинокля Гитлер хотел Москву смотреть.

Но сам Карасюк никогда им не пользовался, потому что обладал исключительно острым зрением.

"Цейс" жил у Карасюка недели две. После боя у деревни Терентьево он подарил бинокль земляку, наводчику орудия Капитонову.

— За аккуратный огонь по противнику выпала тебе премия, — торжественно объявил Карасюк.

Капитонов осторожно, даже боязливо взял бинокль закопченными пальцами.

— Восьмикратный… С делениями, — сказал Капитонов в радостном смущении.

Поблагодарить земляка за подарок он забыл.

Декабрь 1941

— За что вас наградили орденом Красного Знамени?

Тихон Никифорович Игнатьев, рядовой третьей роты, рассказал: — Награду мне выдали, поскольку я человек курящий, а без курева легко могу пойти на отчаянность. А был я пешим посыльным между нашим батальоном и штабом полка. То донесение доставить, то приказ, то еще с чем-нибудь шагаешь, тащишь ящик с патронами или катушку с проводом.

Когда мы вышли на берег Ламы, пришлось принять горячий бой. Потревожили и нас, подсобный народ — повозочных, ездовых, трофейщиков, кухонных помощников, пеших посыльных, санитаров. Тылы наши подмели под метелку, поскольку активных штыков не хватало. И заняли мы оборону вдоль голой березовой рощи, позади наших окопов, наподобие второго эшелона.

Пролежал я несколько часов, и так захотелось курить, ну прямо невтерпеж. Табачок у меня кончился до последней крошки, а сосед мой окопный, папаша Федотов из трофейной команды, и вовсе не курит.

Посидел, посидел в окопе, погрустил — что делать? Решил пойти за табачком к Фатыхову — однокашник, в нашей роте воюет, курящий человек и кисет свой не боится распахнуть перед гостем.

С разрешения взводного пополз вперед в боевое охранение. Там, конечно, пули свистят и так далее. Между прочим, наш танк в овражке дежурит. Где же, интересно, Фатыхов? Пришлось елозить от окопа к окопу, искать Фатыхова.

По дороге вдруг заметил: ползет еще кто-то. Присмотрелся, благо сумерки еще не подоспели, — немец! В одной руке у него автомат, в другой граната; ручка длинная у ихних гранат, хорошо видна. И ползет тот немец к нашему танку, который ведет огонь с места, только башня торчит над овражком.

"Ну-ка, Тихон Никифорович, — сказал я себе, — твое слово!"

Вскинул винтовку — она у меня хорошо пристреляна, и мушку закоптил, чтобы не блестела на солнце, — прицелился пониже каски и "отменил" того немца.

Не успел отдышаться — второй ползет к танку. Он уже близко, меня не видит и дружка своего покойного тоже не видит, так прилежно глядит в сторону танка. Вот немец встал на колени и достал гранату с длинной ручкой. Но броска у него не получилось, не успел он напроказить, пришлось и его взять на мушку.

Только собрался дальше искать Фатыхова — смотрю, из траншеи своей выскочили два немца и со всех ног к лесу. Наверно, они видели, как преставились те, с гранатами, и стало им слишком страшно.

"Ну-ка, Тихон Никифорович, — сказал я себе, — скажи свое веское слово!"

И тут я опять неторопко, но без проволочки прицелился и два раза пальнул. Далеко они не убежали, оба улеглись. Так и не пришлось мне обойму сменить: четыре пули — четыре фашиста.

Пополз дальше за табачком. Однако где же Фатыхов? Прямо обыскался. Солнце показывало уже около четырех дня, а я с утра не курил.

И что вы думаете? Не далее как в шестидесяти метрах от танка нашел я своего закадычного курильщика Фатыхова. Над бруствером торчала знакомая мне личность. Человек Фатыхов заметный — черноволосый, и ростом бог его не обидел.

Залег с Фатыховым рядом. Достал он свой кисет, отсыпал мне щепоть табаку. Скрутил я толстую цигарку, подымил вволю, поблагодарил, как полагается, и пополз обратно.

Пришлось дать кругаля — обшарил карманы у всех четырех фашистов, собрал их документы, подобрал за ними оружие и обратно в свою оборону. Один немецкий автомат не ахти какой тяжелый, но когда их четыре!..

Хочу признаться, что и куревом я малость разжился. Три фашиста, правда, оказались почему-то некурящие, но у четвертого залежалась в кармане пачка папирос, по-немецки сказать — сигарет, пришлось их реквизировать.

К вечеру к нам на позицию пришагал из штаба пеший посыльный. Ну-ка, что за новости? Оказывается, по мою душу. Вызывает командир батальона старшин лейтенант Алексеи Анисимович Булахов. Знаю его имя-отчество, поскольку мы с ним еще от реки Оки воюем-сражаемся.

Сдал я старшине трофейные автоматы, а потом комбат поздоровался со мной за руку и попросил:

— Ну-ка, расскажи, расскажи, как ты там за табачком охотился.

Я рассказал все как было и сдал старшему лейтенанту трофейные документы. И только когда вернулся в землянку, заметил насчет своей шинели: зря фашист прострочил ее из автомата в шести местах.

Уварово

Январь 1942

Входя в блиндаж, оттирали щеки и носы, притоптывали ногами, откидывали капюшоны, снимали рукавицы, каски, ушанки, подшлемники. От этой возни и сутолоки блиндаж стал еще более тесным.

Иней оттаивал на бровях и ресницах, на затворах автоматов, на чьем-то бинокле: в оправу окуляров, как в чашечки, налилась вода.

Печь раскалилась, в блиндаже жарко. Белый маскировочный халат старшего политрука Дорохова сделался мягким. А когда Дорохов входил, гремел им, будто халат скроен из жести.

Начальник политотдела 144-й дивизии, сидя на лежанке, покрытой хвоей, делал инструктивный доклад. Он часто закрывал глаза и каждый раз с трудом поднимал веки.

Политработники сидели на пустых ящиках из-под мин, на лежанке начподива и на полу, устланном соломой.

На бревенчатой стене рядом с противогазом и пустой полевой сумкой висела "летучая мыть". Не столько светила, сколько чадила. Политработники с блокнотами в руках в полумраке записывали указания начальника. Пальцы слушались плохо, еще не отогрелись.

Старший политрук Дорохов сидел сгорбившись на ящике, возле печки. Он держал блокнот на коленях, и никто не заметил, когда блокнот упал на солому. Политрук держал карандаш в руке и сидел в позе пишущего человека. Но он спал.

Я перестал прислушиваться к словам начподива, сухим, официальным; слова скользили мимо сознания. Смотрел на Дорохова, уронившего голову на грудь, словно он разглядывал пистолет, засунутый за отворот шинели…

Люди на войне смертельно устают. Я видел сапера, который спал под проливным дождем. Это было на берегу Днепра, у моста, который восстанавливали саперы. Сраженный усталостью, он упал на прибрежный песок. Капли дождя бежали по его лбу, щекам, подбородку, затекали за шиворот. А сапер спал…

Видел, как сон настиг телефониста батареи. На линии работал его сменщик, и батарея могла обойтись без спящего. Телефонист лежал на пороге землянки, и каждому приходилось переступать через него. Его пытались добудиться, долго трясли за плечо — все напрасно! Он так и остался лежать на пороге.

Видел артиллеристов, когда они, зачехлив орудия, двигались по размокшей, избитой дороге. Кислый запах конского пота над упряжками. Артиллеристы умели спать на передке орудия, на зарядном ящике, под железное громыхание батареи. Они спали сидя, ни к чему не прислонясь спиной. Выбоины на дороге — орудие с грохотом подскакивало, прислуга просыпалась, чтобы через минуту снова забыться неверным сном. Жесткая походная жизнь, про которую артиллеристы говорят: "Ходя наешься, стоя выспишься". Добравшись до крыши, они, как бы ни были голодны, уже не помышляют о еде. Скорей улечься где-нибудь на полу, натянуть до подбородка шинель, пропахшую порохом и орудийным маслом…

Видел, как вернулся в землянку из ночного поиска разведчик. Он едва успел дойти до лежанки, как тут же повалился и заснул раньше, чем успел положить голову на вещевой мешок, служивший подушкой. Кто-то предложил снять с него сапоги. Принялись стаскивать, сапоги были мокрые и плохо поддавались. Кто-то тянул сапог, кто-то держал разведчика, чтобы не упал с лежанки, а он так и не проснулся, только хмурился во сне…

Обо всех этих смертельно уставших людях вспомнил, глядя на Дорохова. Он дышал ровно. Подбородок его касался рукоятки пистолета. Сосед толкал Дорохова в бок, всем было неловко: на таком совещании во время доклада начподива — и вдруг заснуть!

Начподив увидел, что Дорохова исподтишка тормошат, и запрещающе поднял руку:

— Не трогайте. Дорохов не спал две ночи. Из разведки. Он сегодня со своими орлами за Можайском побывал. До Бородинского поля дошел.

— Эва, куда пробрались, — донесся из угла голос.

— Новости невеселые, — начподив посмотрел на спящего. — От села Горки ничего не осталось. В Семеновском из ста семи домов уцелели три. Село Бородино сожгли. В музее скотобойня. А вот памятник Кутузову стоит, пока не взорвали. — После паузы начподив сказал: — Дорохова на свою койку уложу, утречком отдельно проинструктирую. Передайте его блокнот. В батальон пошлем связного, чтобы там не беспокоились…

Начподив продолжал доклад усталым, приглушенным голосом. И сухие слова "недооценка", "проработка", "на сегодняшний день" уже не казались холодными.

Январь 1942

Ночью на батарею пришли два незнакомых бородача — один рыжий, второй черный. На обоих полушубки, за плечами немецкие автоматы.

Чернобородый посовещался о чем-то с командиром батареи. Втроем вышли из землянки и направились к первому орудию.

— Только насчет прицела мы люди, простите, несведущие, — сказал рыжий, оправдываясь. — Будем считать на метры, по-партизански.

— Ну и отлично, — согласился капитан.

Батарея дала залп по дому, который стоял в шестидесяти пяти метрах северо-восточнее колокольни.

— Немцев там битком, — подбодрил заряжающего рыжий.

Ударили по другому дому, в пятидесяти метрах строго на восток от первого.

— Под тем домом с зеленой крышей в подполье миномет установлен, — объяснил рыжий артиллеристам. — Ствол прямо в оконный проем глядит. Дом с зеленой крышей надо снести.

— По зеленой крыше — огонь! — отдал команду капитан.

Темнота такая, что наводчик не видел ствола орудия. Но колокольня села Уварова была пристреляна, и точный адрес зеленой крыши установлен. Три залпа дали артиллеристы по цели. Первый — зажигательными снарядами (поджечь дом), второй — фугасными (разбить дом), третий — осколочными (уничтожить фашистов, если уцелеют и выбегут из дома).

Над селом занялось зарево. Снег при свете пожара стал розовым. Бородачи стояли возле первого орудия и пристально смотрели вдаль, будто там можно было увидеть что-нибудь, кроме красных отсветов пожара.

— Ну, товарищи, благодарим вас душевно за огонек, — сказал, обращаясь к расчету, рыжий. — Надеюсь, фашистов побили немало. Их в комнате было полным-полно. И в другой комнате, на печи. Да еще сени в доме теплые. Наверное, там тоже постояльцы околачивались.

— Откуда такие подробности? — удивился капитан.

— Что же я, собственного дома не знаю? — обиделся рыжебородый.

Он еще раз поблагодарил артиллеристов и зашагал прочь.

Зарево занималось все ярче. Бородачи ступали по розовому снегу. Через несколько минут они скрылись из виду.

Январь 1942

Письмо не прошито нитками, сургучные печати не стерегут его тайн. С ним не мчался на взмыленном коне связной, его не вез в полевой сумке офицер связи. Письмо пришло по почте, обычное письмо без марки, со штампом "красноармейское".

Письмо в голубом конверте адресовано генерал-лейтенанту артиллерии Говорову. Его вручили поздно ночью, когда он сидел со штабистами над картой-полуверсткой. Карта испещрена черными и красными полукружьями, кружками, стрелами, дугами — многозначительными штабными иероглифами. Все иероглифы двигались по карте влево, на запад. Одни шли вслед за полками, по их следам, другие условные значки опережали события: полки, бригады, дивизионы еще не знали задачи, которую только что разработал военачальник.

Генерал урвал минуту, распечатал письмо в голубом конверте.

"Простите, — значилось в письме, — что в такое время дерзаю обратиться к Вам, глубокоуважаемый товарищ Говоров. Вам пишет гражданка Л. С. Сапелкина из Москвы. Вот уже скоро пять месяцев, как я лежу в больнице.

Муж в армии. Когда ему пришлось по долгу службы побывать в Москве, он свез сынишку в деревню, к своей сестре. Вот о сынишке-то я и хочу Вас спросить. Дело в том, что ребенок не на востоке, а остался там, где побывал немец, представьте себе весь ужас моего положения. Ребенок находился в деревне Новинское, в семье учителя Николая Васильевича Наумычева. Товарищ Говоров, не откажите, в просьбе и, если возможно, узнайте о судьбе нашего сынишки. Я буду Вам благодарна так, как бывает благодарна мать. Может, Вы сами отец, и меня поймете. Сынишку моего звать Мишутка Сапелкин. От всей души желаю Вам здоровья и дальнейших успехов. Уважающая Вас Л. С. Сапелкина".

Генерал хорошо знал деревню Новинское. Вот она на карте. Войска 5-й армии выбили немцев из деревни недавно. Но линия фронта отодвинулась на запад, и в Новинском, пожалуй, не слышно даже канонады.

На голубом конверте не было пометок, какие пишутся на пакетах, вручаемых генералу: "Срочно", "Очень срочно" и прочее. Тем не менее, прочитав письмо, генерал вызвал адъютанта и отдал приказ срочно разыскать Мишутку Сапелкина.

Порученец отправился в освобожденную деревню Новинское и через два дня доложил генералу, что Мишутка найден.

Почти три месяца мальчик скрывался в лесу вместе с семьей учителя Наумычева. Мальчонка и в глаза не видел фашистов. Жил в землянке и благодаря заботам старого учителя и своей тети не слишком страдал от голода и холода.

Той же ночью, после доклада порученца, генерал отправил ответное письмо Л. С. Сапелкиной. Сообщил все, что узнал о Мишутке, одном из тысяч Мишуток, ради которых с таким геройским упорством, не щадя жизни, воюют бойцы и офицеры его 5-й армии.

И ради этих же Мишуток сам Леонид Александрович Говоров далеко за полночь сидит в штабной избе, склонившись над картой, объезжает под огнем передний край, шагает по огневым позициям батарей, обходит траншеи, бывает суров и строг, а иногда по-отечески заботлив…

Январь 1942