Москва. Близко к сердцу (Страницы героической защиты города-героя 1941—1942)

Последняя пядь

Спустя четверть века после Московской битвы на даче маршала Г. К. Жукова звукооператор записывал на магнитную ленту его рассказ. Хозяин дачи сидел с Константином Симоновым в гостиной, в углу, под большой картиной Ю. Непринцева "Отдых после боя"; в картине легко угадывается эпизод из поэмы "Василий Теркин".

— На участке 16-й армии немцы в общей сложности ввели в дело более шестисот пятидесяти танков. Причем в первом эшелоне сразу бросили против армии Рокоссовского такую махину!.. На его участке, я вам прямо скажу, были моменты тяжелые. Фронт иногда выгибался дугой, и казалось, вот-вот может случиться непоправимое, фронт будет прорван. Но нет! Фронт выдержал! Для того чтобы укрепить это самое опасное для нас направление — армию Рокоссовского, — мы перебрасывали все, что было можно, с других, соседних участков. Брали из центра фронта, где противник был менее активен и, по существу, вел сковывающие действия. Это дало нам возможность взять оттуда все, что можно. Вначале мы взяли армейские резервы — перебросили к Рокоссовскому, потом взяли дивизионные резервы — перебросили к Рокоссовскому, это уплотняло, усиливало оборону, потому что армия истекала кровью, надо было ее чем-то подкреплять. А затем дело дошло до того, что мы уже начали в батальонах забирать отдельные взводы, отдельные группы танков, отдельные противотанковые ружья — и все это на машинах быстро доставлялось на участок 16-й армии и включалось в борьбу на самых ответственных участках. И в конце концов нам удалось укрепить армию Рокоссовского. Войска дрались мужественно и не дали себя опрокинуть…

Да, на фронте 16-й армии, где немецкие танки настойчиво пытались прорвать фронт, было самое критическое положение.

Тяжелейшие оборонительные бои вела возле деревни Горки 18-я (бывшая ополченческая) стрелковая дивизия. Комдив запросил командарма о помощи. "Товарищ Чернышев! — получил он ответную записку. — Держитесь, не уступайте ни одной пяди русской земли без крови противника. В критическую минуту поддержу всем, чем располагаю. Рокоссовский. 18. 11.41".

Пядь, объясняет нам словарь Даля, — старинное русское слово: протяженье меж большого и указательного перстов; мера в четверть аршина.

Нетленна память народа о событиях горестного 1941 года, когда под Москвой земля становилась последней пядью на наших тропах, проселках и шоссе. Александр Твардовский с горечью сказал о той земле, истоптанной разношенными сапогами пехоты:

Его страстный призыв к стойкости сродни словам политрука Василия Клочкова в бою у разъезда Дубосеково.

16 ноября в районе разъезда Дубосеково взвод четвертой роты 1075-го стрелкового полка 316-й дивизии Панфилова в ожесточенном бою подбил и сжег 18 вражеских танков.

Отличились бронебойщики, они метко бросали противотанковые гранаты, бутылки с горючей смесью. Бой длился свыше трех часов, редели ряды защитников, кончались боеприпасы. Навстречу тяжелому танку поднялся политрук роты Василий Клочков со связкой гранат в руке. Сквозь скрежет гусениц оставшиеся в живых услышали его призыв, который обрел легендарное бессмертие:

— Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва!

Прежде чем Клочков упал, пронзенный пулей, ему удалось гранатой перебить гусеницу танка.

Истребители танков не позволили фашистам прорвать фронт, выйти к Волоколамскому шоссе. Всем 28 участникам боя было присвоено звание Героя Советского Союза. Считалось, что все они сложили головы. Но позже выяснилось: четверо героев остались живы. На другой день после боя разведчики подобрали в соседней роще контуженного Григория Шемякина и Иллариона Васильева с перебитыми рукой и ногой. Иван Шадрин и Дмитрий Тимофеев, тяжело раненные, попали в плен.

До войны мало кто слышал о железнодорожном разъезде Дубосеково, в семи километрах юго-восточнее Волоколамска. Ныне он вошел в историю Великой Отечественной войны…

Фронтовой корреспондент "Красной звезды" Павел Трояновский рассказал мне о звонке в редакцию командующего артиллерией 16-й армии генерал-майора Казакова:

— В этот же день мы с Василием Ивановичем Казаковым прочитали в штабе армии материалы о бое 3-й батареи 694-го артиллерийского противотанкового полка. Батарея уничтожила четырнадцать танков, потеряв в бою все орудия и почти весь личный состав. Оставшиеся в живых чаще других называли имя рядового Ефима Дыскина, наводчика орудия.

На столе перед генералом Рокоссовским лежал наградной лист. Из него я узнал, что Ефим Дыскин до войны жил и учился в Брянске, окончил 10 классов средней школы, мобилизован 22 июня…

В штаб полка, стоявшего на опушке березовой рощицы, вела узкая и неглубокая траншея. Чтобы обезопасить себя от пуль снайперов и осколков, надо было идти, изрядно нагнувшись… Утром 16 ноября враг действительно начал наступление, и оно оказалось страшным для полка… Вот возвышенность, где третья батарея стояла насмерть. Вот подбитые фашистские танки. Вот колеса дыскинского орудия. И всюду — воронки от снарядов и бомб, осколки, осколки… Земля и воздух, казалось, еще не остыли от накала боя… Через два дня в "Красной звезде" появилась моя корреспонденция о третьей батарее… Через какое-то время из омского госпиталя пришло письмо; главный врач сообщал, что упомянутый в моей корреспонденции наводчик орудия Ефим Анатольевич Дыскин жив и находится у них на излечении. По ряду причин встреча с Дыскиным состоялась только после войны. Я попросил его рассказать о том памятном дне. Дыскин очень разволновался: легко ли человеку вспоминать такой бой? Минуты, равные всей жизни… На батарее осталось в целости лишь его орудие, а из всех расчетов — он и Гусев. На них шло восемь вражеских танков. Гусев подносил снаряды… Выстрел! Загорелся один танк. Второй выстрел. Подбит второй. Враг увидел, что перед ним орудие-одиночка. И шесть танков, минометы и крупнокалиберный пулемет открыли по орудию огонь… Гусев упал на полпути от снарядного ящика к орудию. Дыскин поднял выпавший снаряд, зарядил пушку и долго прицеливался в третий танк: он ближе всех и мог раздавить орудие… Машина задымилась и взорвалась. Дыскин бросился за новым снарядом и увидел в траншее политрука Бочарова. "Беги к орудию! — закричал политрук. — Снаряды буду подносить я…" Что-то острое вонзилось в спину. Дыскин все же навел орудие на четвертый танк. Огонь! Танк застыл на месте, задымил. Адская боль пронзила спину, новая рапа. А перед ним еще танк. Дыскин стреляет почти в упор и опять удачно. Потерял сознание, но только на мгновение! Он успел сделать еще два выстрела. И тут упал Бочаров. Дыскин сделал к нему шаг, но увидел еще один, восьмой танк. Шатаясь, пошел за снарядом. Из последних сил вернулся к орудию, успел сделать выстрел и упал, теряя сознание… Орудие замолчало. В дивизионе, а затем в полку сочли, что Дыскин погиб. Но санитары заметили — в покалеченном теле солдата теплится жизнь, и доставили его в медсанбат"[6]…

Нашел я Хаметова на марше. Полк выдвигался на новый рубеж, на берег Рузы. Заслуженный "максим" и коробки с патронами погрузили на повозку. По обочине дороги шагали в валенках и полушубках номера расчета, лишь на повозочном — шинель и сапоги.

— Садись, Максим, подвезу, — уже несколько раз предлагал повозочный.

Валиулла Хаметов, которого все называли Максимом, еще не окреп после госпиталя, но от приглашения отказывался. Может, ему неудобно поддерживать со мной беседу, сидя на повозке?

Бледность проступала на смуглом лице, кожа туго обтянула скулы. Пока он лежал в госпитале с рукой в лубке, его командир роты лейтенант Кочергин стал гвардии старшим лейтенантом, а сам он, сержант, стал гвардии старшим сержантом!

Шагал подтянутый, не отставая от колес, а вспоминал о бое под Городищами с огоньком в блестящих, слегка раскосых глазах.

Рассказывал без самодовольства и пренебрежения к противнику, отдавая должное упорству солдат дивизии "Рейх". При этом критически оценивал свое поведение (Хаметов сказал "работу"). Разрешил расчету погреться в деревне! Хаметов с досадой махнул рукой, будто отмахнулся от самого себя, непредусмотрительного, беззаботного: что, мол, требовать от новичка, каким он был под Городищем, молодо-зелено. Ведь еще в начале осени он участвовал в учениях на Дальнем Востоке и стрелял на полковом стрельбище по фанерным мишеням.

Каждый раз, когда вода закипала, Хаметов сгребал руками снег и набивал в кожух "максима" через узкое наливное отверстие. В ложбинке намело снегу щедро, а вот на взгорках он успел покрыть землю тонким слоем. К, тому же рассыпчатый снег никак не уминался в руках. И все-таки необходимо остудить ствол пулемета, разгоряченного длительным боем; видно, как воздух поднимается над "максимом" легким парком.

Ах, если бы сейчас у "максима" хлопотал весь расчет! Но фашисты начали контратаку, когда Хаметов отпустил в деревню второй номер и подносчика патронов — пусть отогреются, пожуют пшенного концентрата, а может, и кипяточку хлебнут…

"Максим" был спрятан в мелкорослом ольшанике, а сам Хаметов укрылся в узком, глубоком окопчике. Снег выпал весьма кстати, он выбелил бруствер и замаскировал выброшенную глину.

Фашисты обнаружили пулемет с опозданием. Эта ошибка стала последней в их жизни.

Хаметов стрелял с искусством, которое принесло ему славу лучшего пулеметчика первого батальона 258-го полка 78-й стрелковой дивизии.

В начале дуэли с фашистами он ловко управлялся за весь расчет — за себя, за второй номер и за подносчика патронов. Ленты лежали в коробке аккуратно, и снарядили их впрок немало.

Взвод фашистов так и не поднялся на высотку за околицей. Солдаты остались коченеть на пятнистом серо-белом поле. И только трое, самые прыткие, убежали.

Хаметов готовился к новой атаке. Во время передышки набил патронами еще две ленты, растянул их, чтобы не перекашивало при стрельбе.

Очень не хотелось расстаться с обжитым окопом — такой глубокий, узкий, так надежно защищает от пуль, от осколков мин. Но все же благоразумнее сменить позицию.

Он отполз с "максимом" в сторону, в запасной окопчик.

На белесой поляне показалась новая, еще более плотная цепь. Фашисты приближались, пулемет молчал. Хаметов мог уже рассмотреть фигуры солдат, шагающих впереди; доносились воинственные крики "хох".

Когда гитлеровцы приблизились метров на сто пятьдесят, Хаметов нажал на спусковой рычаг. Очередь, еще очередь, еще длинная-предлинная очередь… Немцы залегли, огонь их стал более точным. Пули летели над окопчиком, ударялись в щиток "максима". Он бил и бил, пока цепь не повернула обратно.

Почти сутки не ел Хаметов, но не притронулся к сухарям. Передышку использовал, чтобы перетащить пулемет по мелкому ходу сообщения в запасной окопчик.

В третью атаку двинулось роты полторы, не меньше. Фашисты уже не шли в рост, а ползли, хоронясь за убитыми, за ранеными, залегая в ложбинках.

Пули взвихривали снег рядом, а когда Хаметов присмотрелся к белым хлопьям, мгновенно опадающим, понял: автоматчики зашли с тыла. Значит, перерезали дорогу на Городище, и теперь к нему на помощь не пробиться.

Ствол раскалился, запахло горелой краской. О ствол можно погреть руки, даже обжечься. Хаметов успел отвинтить пробку наливного отверстия, нагрести снегу и набить кожух. Он развернул пулемет, прострочил ближний лесок в своем тылу, занял круговую оборону.

Подоспели сумерки, вспышки от его коротких очередей все заметнее.

Хаметов вновь перекочевал в первый, глубокий окоп. Пуля попала ему в левую руку, но он не отпустил рукоятку — расстрелять ленту до конца, удержать фашистов на снегу!

Хаметов, как сумел, перевязал руку, сменил позицию и снова прострочил лесок позади.

Ну и денек выдался! Сколько раз немцы шли на высотку, сколько атак он отбил — шесть, семь, восемь? Позже узнал, что высотку атаковали десять раз.

Первыми на помощь пробились саперы. Командовал ими секретарь комсомольского бюро полка младший политрук Федор Феркович. На всех трех позициях "максима" валялись пустые коробки из-под патронов, пулеметные ленты, кучи стреляных гильз. На склонах высотки густо лежали неподвижные тела в мышиных шинелях с черными воротниками, в сапогах с широкими голенищами. А сколько валялось автоматов!

Саперы насчитали больше ста убитых. Судя по обмундированию и по документам, все из эсэсовской дивизии "Рейх".

Хаметов потерял много крови, его погрузили на санитарную повозку. Он просил не увозить далеко от полка, а "максим" передать в надежные руки[7].

19 ноября командующий группой армий "Центр" фельдмаршал фон Бок, который руководил ходом сражения, отправился на передовые позиции. Специальный поезд довез фельдмаршала до станции, захваченной немцами недавно, дальше поехал машиной на передний край, желая "посмотреть в бинокль на Москву".

Именно эти критические дни вспоминал позже поэт Александр Твардовский в "Балладе о Москве", написанной в стиле былины, народного сказа. Баллада относится к дням, когда "стоял противник под Москвой".

Хорошо помню, как адъютант принес из штаба и подал майору Шевцову новые квадраты карты.

С хмурым, полным решимости лицом взял Шевцов карту-полуверстку, на которой значились западные и юго-западные предместья, пригороды, окраины Москвы и сам город.

На фронтовую карту попали уже Красная площадь и Кремль; на карте были обозначены мосты и памятники, церкви и парки, стадионы и радиостанции.

Москва-река на карте уже не просто река, а водная преграда; шоссе, ведущее в дачные местности, не просто шоссе, а стык двух дивизий; Воробьевы горы — высота с такой-то отметкой. Достопримечательности, дорогие сердцу советского человека, — ориентиры.

Внимательно посмотрел командир Особого полка Шевцов на карту и начал ее складывать гармошкой, чтобы уложить в планшет. Карта была новехонькая и хрустела на сгибах. Сколько помню, Шевцов всегда сам складывал карты — и наши, и трофейные, не передоверяя этого никому, даже расторопному адъютанту Пешеходову.

— Тут еще четыре квадрата восточнее Москвы, — адъютант подал новые листы.

— Тех листов мне не нужно.

— Топографы из штаба просили передать.

— Не понадобятся, — мрачно отозвался Шевцов. — Понятно?

Адъютант растерянно молчал, не зная, куда деть "восточные" листы.

Шевцов обвел всех, кто набился в штабной блиндаж, быстрым озорным взглядом, подмигнул мне и сказал, притворяясь рассерженным:

— Чего же непонятного? Живой я из Москвы со своим полком не уйду. А мертвым карты не нужны. Дорогу в рай я на память знаю. В крайнем случае — связной доведет!..[8]

Рокоссовского можно было увидеть под Солнечногорском не только на командных, наблюдательных пунктах полков, но и на передовых позициях. Он продолжал руководить боем в Клину и после того, как немецкие танки перерезали дорогу на юг к Солнечногорску и ворвались в Клин с севера; бой шел уже на улицах города.

Разговор Рокоссовского по Бодо с начальником штаба фронта Соколовским был оборван разрывом снаряда; здание телеграфа сотряслось, стекла вылетели, штукатурка осыпалась, снаряд разворотил угол дома. Бледная, испуганная телеграфистка услышала "спасибо" от командарма, выходившего из дома.

Ночная дорога к штабу армии была опасной. Прямым попаданием танковой пушки немцы разбили штабную машину со счетверенным пулеметом. Рокоссовский, как и все сопровождающие, вооружился на случай ближнего боя: пистолет, две гранаты и автомат, подаренный тульскими оружейниками.

"К вечеру 24 ноября мы прибыли в деревню Пешки, — читаем в мемуарах маршала. — Начался артиллерийско-минометный обстрел. Один снаряд угодил в наш дом, пробил стену, но, к счастью, не разорвался. Вбежавший офицер доложил, что гитлеровские танки вошли в деревню по шоссе, а автоматчики двигаются по сторонам, обстреливая дома.

В такую переделку мы еще не попадали. Наши машины были оставлены на краю деревни. Надо было немедленно добраться туда. На улице над нами со свистом проносились снаряды. Они шлепались о землю или ударяли в постройки и заборы, но не разрывались. Это были, по-видимому, болванки, которыми стреляли гитлеровские танкисты".

В этот критический момент командарма вызвали к телефону. Как рассказывает В. Кардашов в книге "Рокоссовский", командующий Западным фронтом Жуков "потребовал от командарма немедленного перехода в наступление на Солнечногорск. В ответ на возражения Рокоссовского, считавшего, что в сложившейся обстановке и с теми ограниченными силами, которые находились в его распоряжении, наступление обречено на неудачу, а потому лучше бы придерживаться обороны, командующий фронтом повысил тон, и на Рокоссовского посыпались упреки. Присутствовавшие при разговоре видели, как побледнел Рокоссовский".

Подобные инциденты не были редкостью в те дни. Впоследствии Рокоссовский писал:

"Не только мы, но и весь Западный фронт переживал крайне трудные дни. И мне была понятна некоторая нервозность и горячность наших непосредственных руководителей. Но необходимым достоинством всякого начальника является его выдержка, спокойствие и уважение к подчиненным. На войне же в особенности. Поверьте старому солдату: человеку в бою нет ничего дороже сознания, что ему доверяют, в его силы верят, на него надеются…

Высокая требовательность — необходимая и важнейшая черта военачальника. Но железная воля у него всегда должна сочетаться с чуткостью к подчиненным, умением опираться на их ум и инициативу".

"Разомкнувшись слегка, чтобы видеть друг друга, — вспоминал К. К. Рокоссовский, — а собралось нас человек 12–14, мы стали пробираться к оврагу в конце деревни. Это удалось сделать без потерь. Затем перебрались через овраг и осторожно приблизились к шоссе. Там мы нашли свои машины — водители не бросили нас в беде. Убедившись, что, блуждая под носом у противника, мы пользы никакой не принесем, мы решили сразу направиться в штаб армии и оттуда управлять войсками…"

Летом в боях восточнее Ярцева, на Смоленщине, все, кто воевал рядом с Рокоссовским, нередко любовались его уверенностью и мудрым спокойствием. Спустя годы он написал: "Я не сторонник ненужной напускной бравады, как и бесцельной храбрости-рисовки. Это нехорошо. Это ниже правил поведения командира. Но порою нужно быть выше правил". В конце ноября Рокоссовскому иногда приходилось бывать "выше правил".

После того как 1-я гвардейская танковая бригада отошла в ночь на 26 ноября на восточный берег Истры, Катуков попросил Военный совет армии предоставить бригаде 2–3 дня, чтобы привести в порядок материальную часть. И той же ночью получил ответ: "Обстановка сейчас такая, что не приходится думать о передышках, формированиях и т. п. Сейчас ценность представляет каждый отдельный боец, если он вооружен. Деритесь до последнего танка и красноармейца. Этого требует обстановка. Налаживайте все в процессе боя и походов. Рокоссовский. 26.11.41 г."

Да, обстановка потребовала от командира такой строгости и сверхтребовательности, какие не укладывались в обычные правила его поведения.

Командный пункт Белобородова находился на западной окраине Дедовска в помещении сельмага. По соседству высилась давно остывшая труба прядильно-ткацкой фабрики. На каждый разрыв снаряда дом отзывался дребезжанием уцелевших стекол.

Рано утром мне посчастливилось привезти в 78-ю стрелковую дивизию радостную новость: дивизия стала девятой гвардейской, а полковнику Белобородову присвоено звание генерал-майора. "Красноармейская правда" еще печаталась, когда я в конце ночи захватил с собой влажный оттиск первой полосы газеты.

Афанасий Павлантьевич Белобородов, черноволосый, широкоскулый, плечистый, взял в руки оттиск, остро пахнущий типографской краской, и медленно перечитал приказ № 342 наркома обороны. Комиссар Бронников читал через плечо комдива.

— Гвардейцы! И Ленин на знамени… Такая честь, — на лице смешались счастливое волнение и озабоченность. — А мы ночью снова отошли на новый рубеж…

И в штабе дивизии, и в полку, и в ротах М. В. Бронникова, начальника политотдела М. М. Вавилова, комиссара полка Д. С. Кондратенко и других образцовых политработников бойцы любовно называли "наш комиссар".

"Наш комиссар, — вспоминал А. П. Белобородов, — это тот, кто делит с тобой все радости и горести, кто ведет за собой словом и делом, кто может и всегда бывает таким, каким мечтаешь быть ты сам. Он, сидя с тобой рядом под осенним дождем, умеет отказаться от глотка спиртного. В зимнюю стужу он сбросит с себя полушубок, чтобы согреть раненого. Он первым подымет залегший батальон и последним остается у пулемета, прикрывая отход. Словом, комиссар — это тот, с кого ты берешь пример и в мирных буднях, и здесь, на войне"…

В то утро командир новорожденной гвардейской дивизии как бы обрел новый запас сил, новую решимость, почувствовал новую ответственность. Заряд его энергии передавался всем, кто находился рядом.

Фашисты наращивали силу ударов, и бои в те дни достигли крайнего напряжения. В Нефедьеве шел бой за каждую избу.

— Понимаете, браточки? — устало, но твердо сказал комдив, стоя в заснеженном окопе на околице деревни, наполовину захваченной противником. — Ну некуда нам отступать! Нет такой земли, куда мы можем отойти, чтобы нам не стыдно было смотреть в глаза русским людям…

Дивизия Белобородова ни разу не отступила без приказа, а отступая, не потеряла ни одного орудия. Все от комдива до рядового бойца были полны решимости до последнего вздоха отстаивать каждую пядь русской земли.

Со дня прибытия на фронт дивизия Белобородова вела очень тяжелые бои. Пришлось скрестить оружие с моторизованной дивизией СС "Рейх". После войны обнародовано донесение ее штаба, там отмечалось: "Бои в последние дни были самыми тяжелыми и кровопролитными за все время восточной кампании".

Огромную роль в укреплении наших позиций к северо-востоку от Москвы должен был сыграть полноводный канал Москва — Волга. Попытки немцев переправиться через канал без танков и закрепиться на восточном берегу не удались. Тяжести танков лед не выдержит. Вот почему так важно держать в руках мосты через канал и взорвать их вовремя. Один автодорожный мост — у Дмитрова, другой — у Яхромы, а еще южнее, ближе к Москве — железнодорожный мост.

Оперативно-инженерная группа генерала Галицкого подготовилась к подрыву мостов, дежурили три команды минеров.

Немцы с помощью танков овладели Яхромой, им противостоял лишь стрелковый батальон.

В ночь на 28 ноября полковник Леошеня, заместитель Галицкого, решил выяснить обстановку и проверить готовность команды подрывников к взрыву моста. Перед рассветом Леошеня вернулся.

"В комнату он не вошел, а вбежал, встревоженный, побледневший, — вспоминал генерал Галицкий.

— Что случилось? — спросил я.

— В Яхроме мост захвачен фашистами. Они с танками переправились на восточный берег.

В первую минуту я лишился дара речи. Так был ошеломлен этим известием. Потом, придя в себя, крикнул:

— Ну что же мы стоим! Надо немедленно проверить Дмитровский мост, чтобы там подобного не случилось.

Выяснилось, что на Дмитровском мосту все в порядке: команда бдительно охраняет объект, комендант имеет прямую телефонную связь с командиром батальона, который охраняет предмостную позицию".

Автор мемуаров рассказал, каким образом фашистам удалось ночью 28 ноября вслед за Яхромой овладеть мостом. Это была кровавая провокация.

"Немцы, переодетые в красноармейскую форму — белые полушубки, шапки-ушанки, скрытно обошли с фланга обороняющийся мотострелковый батальон, спустились в канал, скованный льдом, внезапно вышли к мосту, напали на подрывную команду саперов (12 человек), захватили и разминировали мост, переправились на восточный берег…"

К утру на восточном берегу канала оказался сильный отряд немцев — танковый и пехотный полки; ими командовал полковник Хассо фон Мантейфель. Противник захватил плацдарм близ деревни Перемилово.

Фельдмаршал фон Бок мечтал развить успех на этом участке фронта.

"Эта мысль занимает меня уже много дней, — записал он 28 ноября в дневнике. — Если ее осуществить, то рухнет весь северо-восточный фронт обороны Москвы".

В штабе 1-й ударной армии узнали обо всем только утром. Полковник Леошеня безуспешно пытался ночью связаться с подрывной командой на мосту; позвонил на пристань. Дежурная, очень волнуясь, сообщила: мост, по-видимому, захвачен немцами; у танков, прошедших по мосту, — кресты на броне. Леошеня сообщил в штаб о нападении эсэсовцев и выехал к мосту. Он убедился, что мост захвачен противником (наших минеров закололи кинжалами, а подрывные шнуры перерезали), и с нарочным направил донесение командарму Кузнецову. Тот немедля доложил об этом в Ставку и выслушал от Сталина приказ: остановить противника, разгромить его, отбросить за канал. Командарму приказано лично руководить операцией и доложить об исполнении.

Днем успеха не добились: на восточном берегу не оказалось противотанковых пушек, мало противотанковых ружей, гранат. Но рано утром, при скверной видимости, когда танки не могли эффективно вести огонь, наши внезапно атаковали противника и ворвались в Перемилово. Отряд Мантейфеля бежал на западный берег канала, потеряв два десятка танков и около сотни солдат. Преследуя врага, наши захватили уцелевший мост.

29 ноября, в тот самый день, когда немцы были отброшены назад на западный берег канала Москва — Волга, Гитлер заявил:

"Война в целом выиграна… то, что еще оказывает сопротивление в России, исходит не от людей, а от природных условий, то есть от погоды и проходимости дорог… У Красной Армии нет не только материального обеспечения для ведения войны, но и подготовленных войск".

Военный историк В. А. Анфилов восстановил драматические события, связанные с мостом у Яхромы, проследил, как гитлеровцам из 56-го моторизованного корпуса удалось такое вероломство. Нити тянутся от Яхромы к Даугавпилсу, от канала имени Москвы к Западной Двине, от 28 ноября к 1 июля 1941 года. Через девять дней после внезапного нападения немцев на СССР этот корпус (тогда им командовал будущий фельдмаршал Эрих фон Манштейн) форсировал Западную Двину. Солдаты из полка "Бранденбург" прибегли к подобной же провокации. Они переоделись в красноармейскую форму, беспрепятственно приблизились к нашим саперам, оставленным для подрыва моста, взяли их в плен, захватили переправу и, по существу, безоружный город. Диверсия в Даугавпилсе создала тогда угрозу окружения наших войск в Прибалтике и овладения с ходу Ленинградом.

Если бы армейская разведка напомнила саперам о провокации фашистов на Западной Двине, трагедии под Яхромой можно было бы избежать. Ведь речь идет об одном и том же 56-м моторизованном корпусе; под Москвой им командовал генерал Шааль.

Наученные горьким опытом, наши подрывники вовремя взорвали мост у Дмитрова и не позволили противнику использовать свое преимущество в танках.

На этом направлении в дивизии СС "Рейх" служил известный диверсант Отто Скорцени. При его участии был сформирован "особый отряд" для захвата важнейших предприятий и других объектов Москвы. В частности, отряду Скорцени поручили захватить плотины и мосты на канале Москва — Волга. Можно полагать, что Отто Скорцени имел прямое отношение и к диверсии на мосту у Яхромы.

"Нас подстегивала вполне достижимая возможность успешного окончания похода, и это давало нам дополнительные силы, — записано в дневнике Отто Скорцени. — Нам удалось достичь небольшой деревеньки примерно в 15 километрах северо-западнее Москвы. Кажется, она называлась Николаево. В хорошую погоду с церковной колокольни была видна Москва, а наши артиллерийские батареи обстреливали московские предместья".

Но "успешное окончание похода" становилось все более проблематичным, и спустя две недели, 10 декабря 1941 года, в дневнике Скорцени появилась запись:

"Скоро станет ясно и войскам: продвижение вперед закончено. Здесь наша наступательная сила иссякла.

У соседей 10-й танковой дивизии осталась всего дюжина боеспособных танков".

И дальше:

"Поскольку похоронить своих убитых в насквозь промерзшей земле было невозможно, мы сложили трупы у церкви. Просто страшно было смотреть. Мороз сковал их руки и ноги, принявшие в агонии самые невероятные положения. Чтобы придать мертвецам столь часто описываемое выражение умиротворенности и покоя, якобы присущее им, пришлось выламывать суставы. Глаза мертвецов остекленело уставились в серое небо. Взорвав заряд тола, мы положили в образовавшуюся большую яму трупы погибших за последние день-два".

Из-под Москвы гауптштурмфюрер СС Скорцени отправился в глубокий тыл с санитарным эшелоном, жаловался на болезнь желудка. В Германии его быстро разыскал обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер и предложил стать шефом агентуры СС. Резиденцией Скорцени стал охотничий замок Фриденталь. Замок, овеянный тайнами, в пяти минутах ходьбы от зловещего концлагеря Заксенхау-зен.

12 сентября 1943 года незадачливый завоеватель Москвы по личному распоряжению Гитлера отправился в Италию на выручку арестованному Муссолини. Скорцени возглавил отряд планеристов, долетел к подножию пика Монте-Корво и выкрал из отеля "Кампо императоре" Муссолини, хотя того охраняла сотня карабинеров.

После войны Отто Скорцени охотно делился подробностями, связанными с лихим похищением Муссолини, но был скуп, когда речь заходила о днях, прожитых под Москвой…

Фронтовая сводка за 30 ноября принесла тревожное сообщение: противник захватил Красную Поляну, соседний поселок Пучки и деревню Катюшки. Немцы подошли к Москве так близко, что с высокого холма в Пучках в ясную погоду могли увидеть колокольни, купола, башни Кремля. От Красной Поляны всего 27 километров до центра Москвы, до Кремля.

Слишком близко к сердцу все это было. Слишком близко…

А теперь представим себе удивление телефонистки в Долгопрудном, когда спустя несколько дней ее вызвала Красная Поляна.

Неизвестная назвалась дежурной телефонного узла. Срывающийся от волнения торопливый женский голос:

— Срочно соедините с Москвой. С военным штабом. С самым главным!

Телефонистке из Долгопрудного удалось найти в Москве тех, кого искала Красная Поляна, чтобы передать важные сведения: фашисты устанавливают тяжелые дальнобойные орудия. Видимо, собираются начать прицельный огонь по городу.

Женщина хотела передать еще что-то, но не успела.

— Немцы подходят к дому, — послышалось в трубке, и связь оборвалась.

Долгопрудный настойчиво вызывал соседний, такой бесконечно далекий теперь телефонный узел, но за линией фронта никто не откликался ни в ту минуту, ни глубокой ночью, ни завтра…

Спустя четверть века в Красной Поляне шли съемки фильма "Если дорог тебе твой дом".

Как за восемь дней оккупации уцелел телефонный узел? Об этом рассказал Николай Павлович Охотников, бывший техник узла.

Телефонные кабели в Красной Поляне проложены под землей и тем самым замаскированы. Связисты издавна обретались в неказистом доме, он ничем не отличался от соседних. Вывеску "Телефонный узел" догадались сбить в первую же ночь после прихода немцев. Крыльцо замело снегом, никаких следов. В доме не топили, труба не дымила.

Кто же все-таки звонил через Долгопрудный в Москву?

В дни оккупации дежурили две телефонистки. Одна из них Мария Гавриловна Ратникова, а фамилию второй установить не удалось.

После памятного разговора с Долгопрудным Охотников ночью перерезал провода, вывел из строя коммутатор и ушел через линию фронта в Лобню, где вела бои морская пехота.

Сигнал безвестной патриотки дошел до К. К. Рокоссовского. Фонограмма киноинтервью с маршалом прозвучала с экрана:

— К аппарату ВЧ меня вызвал Верховный Главнокомандующий и задал вопрос: "Известно ли вам, что Красная Поляна занята врагом?" Я ответил: "Да, я недавно получил сообщение, принимаем меры к тому, чтобы ее освободить…" — "А известно ли вам, что, отдав Красную Поляну, мы даем возможность немцам обстреливать Москву, вести огонь по любому пункту города?" Я сказал: "Известно, но мы примем меры, чтобы не допустить такого обстрела…" На рассвете следующего дня ударом с двух направлений Красная Поляна была освобождена от врага. Командующий артиллерией 16-й армии Василий Иванович Казаков доложил мне: захвачены два 300-мм орудия, которые действительно предназначались для обстрела города…

Командование сухопутных войск вермахта приказало срочно, к 6 декабря, перебросить под Москву 13 батарей тяжелых орудий, в том числе с дальностью стрельбы 15 300 метров и даже (194-мм) 20 800 метров.

Хорошо видимые в ясную погоду шпили и колокольни — ориентиры для вражеских артиллеристов. После захвата немцами Красной Поляны второй секретарь горкома ВКП(б) И. А. Парфенов получил срочное задание: замаскировать шпиль здания Речного вокзала. Красная звезда была снята, шпиль вобрали внутрь, укоротили. Вражеские наводчики лишились важного ориентира.

И следующие дни были полны тревожных неожиданностей. Началось с того, что на рассвете 1 декабря Верховный вызвал к телефону комфронта Жукова:

"— Вам известно, что занят Дедовск?

— Нет, товарищ Сталин, неизвестно.

И. В. Сталин не замедлил раздраженно высказаться по этому поводу:

— Командующий должен знать, что у него делается на фронте. Немедленно выезжайте на место, лично организуйте контратаку и верните Дедовск.

Я попытался возразить:

— Покидать штаб фронта в такой напряженной обстановке вряд ли осмотрительно.

— Ничего, мы как-нибудь тут справимся, а за себя оставьте на это время Соколовского.

Положив трубку, я сразу же связался с К. К. Рокоссовским и потребовал объяснить, почему в штабе фронта ничего не известно об оставлении Дедовска. И тут сразу же выяснилось, что город Дедовск противником не занят, а речь, видимо, идет о деревне Дедово…

Я решил позвонить Верховному и объяснить, что произошла ошибка. Но тут, как говорится, нашла коса на камень. И. В. Сталин окончательно рассердился. Он потребовал немедленно выехать к Рокоссовскому и сделать так, чтобы этот злополучный населенный пункт непременно был отбит у противника. Да еще приказал взять с собой командующего 5-й армией Л. А. Говорова… Мы заехали к Рокоссовскому. Вряд ли командир дивизии Белобородов обрадовался нашему появлению в расположении своих частей. У него в то время и так было забот по горло, а тут еще пришлось давать объяснения по поводу занятых противником нескольких домов Деревни Дедово, расположенных по другую сторону оврага.

Афанасий Павлантьевич, докладывая обстановку, довольно убедительно объяснил, что возвращать эти дома нецелесообразно исходя из тактических соображений. К сожалению, я не мог сказать ему, что в данном случае мне приходится руководствоваться отнюдь не соображениями тактики. Поэтому приказал А. П. Белобородову послать стрелковую роту с двумя танками выбить взвод засевших в домах немцев, что и было сделано".

По капризу фронтовой судьбы, по своенравной случайности бойцам и командирам бывшей Пролетарской дивизии пришлось оборонять от немцев военный городок в Наро-Фоминске, свои бывшие казармы, столовые, конюшни, гаражи, бани, служебные помещения, спортивные площадки, стрельбища, полигон, свой дивизионный Дом офицеров с кинозалом и библиотекой. Кто из командиров, бойцов бывшей Пролетарской дивизии, участников Первомайского парада на Красной площади в 1941 году, мог допустить мысль, что линия фронта пройдет через их военный городок, что своим мужеством, любовью, жизнью они будут защищать Москву?

Здесь, в Наро-Фоминске, дивизия много лет жила и училась, отсюда дважды в году отправлялась в Москву, чтобы "горя огнем, сверкая блеском стали" принять участие в парадах на Красной площади. И отсюда же дивизия в полдень 22 июня была поднята по боевой тревоге. В кинотеатре полкового клуба прервали сеанс — показывали фильм "Если завтра война".

Командир 175-го стрелкового полка Нерсес Парсиевич Балоян не мог знать в пять часов утра 1 декабря, чем порожден яростный огневой шквал противника и мощные огневые удары по позициям полка. Не мог знать, что "человек железной воли" фельдмаршал Клюге предпринял атаку с можайского рубежа в стык наших 5-й (генерал Говоров) и 33-й (генерал Ефремов) армий, чтобы, оседлав Минское и Можайское шоссе, кратчайшими путями вырваться к западным предместьям и пригородам Москвы. По расчетам фельдмаршала фон Бока, русские ослабили на этом участке фронта боевые позиции, усилив за счет центра свои фланги. Фон Бок полагал, что резервов у русских нет, и внушал эту ошибочную версию своим генералам. Таково же было убеждение хозяина "волчьего логова" Гитлера, а генерал Гальдер 2 декабря записал в дневнике:

"Сопротивление противника достигло своей кульминационной точки. В его распоряжении нет больше никаких новых сил".

В этот самый день, 1 декабря, ведомство Геббельса предупредило редакции газет — оставить в очередных номерах пустые места для сообщения о поражении большевиков и захвате Кремля…

— Оборона дивизии на рубеже Наро-Фоминска была обойдена с обоих флангов, наш 175-й полк оказался в тактическом мешке, — вспоминал спустя тридцать лет командир полка Нерсес Парсиевич Балоян. — Прорвав оборону на участках наших соседей, противник ввел в бой 3-ю моторизованную Бранденбургскую дивизию, прибывшую из резерва. Немцы просочились в тылы нашего полка. Вся проводная связь вышла из строя. Рации комбатов и соседей на вызовы не отвечали. Посыльные не вернулись. Я оказался в окружении на своем наблюдательном пункте, на чердаке Дома офицера. Немцы установили ручной пулемет возле угла дома, метрах в двадцати пяти, простреливали наш парадный подъезд. Через окно первого этажа я дал очередь, и пулемет замолк. Ловкий сын полка Гавруша притащил трофейный пулемет и открыл огонь. Медсестра Елена Ковальчук устроила в подвале перевязочный пункт, она же по-матерински ухаживала за прибившимися к полку ребятами. Ротный повар кормил и нескольких беспризорных сирот, подобранных на окраине Наро-Фоминска. Старшим среди них был двенадцатилетний Гавруша, на год младше — Витя Кусакин. К тому времени, как застучал пулемет Гавруши, немцы просочились в наши тылы. В стычках участвовали связисты, саперы, химики, повара, санитары, кладовщики, ездовые. Я спустился с чердака, расставил их всех и легкораненых у дверей, окон первого этажа, вооружил их. На быструю помощь не рассчитывал, все подходы к дому противник блокировал. Шла ожесточенная перестрелка у наших блиндажей, землянок, захваченных противником. Когда стемнело, немцы по отблескам из топки увидели нашу полевую кухню и пытались ее захватить. Я попросил Витю Кусакина незаметно доползти до кухни и передать приказ: вылить в снег солдатские щи и выбросить пшенную кашу с мясом. Витя прополз, пробежал между сугробами, передал приказ и вернулся. Оценив обстановку, я решил вызвать огонь на себя: положение критическое. Мы спустились в подвал. После сильного обстрела нашими батареями дома я предпринял контратаку. Кто же сражался рядом? Четыре автоматчика из моей охраны, группа санитаров, пять легкораненых. К нам присоединился комбат Большенков с тремя бойцами. В этот решающий час подоспели на помощь отважные автоматчики Павел Бирюков и Николай Минеев. Оба в возрасте, участники гражданской войны. Бирюков, пожалуй, постарше. Уже потом узнал, что в 1917 году он воевал в Красной гвардии, выбивал белогвардейцев из Кремля. В октябре оба по призыву Московского комитета ВКП(б) добровольно вступили в коммунистический отряд. Вскоре их направили к нам в дивизию.

После напряженного боя Дом офицеров вызволили из блокады…

Майор Балоян назавтра узнал, что силами двух армий врагу нанесен сокрушительный удар. Не удалась попытка перерезать Минское шоссе, враг выбит из деревни Акулово в пяти километрах от шоссе, выбит из деревни Юшково, не удалось врагу овладеть Апрелевкой, что угрожало бы командному пункту Западного фронта в Перхушкове. Восстановлена прежняя линия обороны 1-й гвардейской мотострелковой дивизии, бывшей Пролетарской.

Полк Балояна был лишь одним из полков 5-й и 33-й армий, чьими героическими усилиями и жертвами Можайское, Минское и Киевское шоссе — кратчайшие дороги на Москву — стали непроезжими и непроходимыми для противника…

Через несколько дней операторы кинохроники пробрались к Дому офицеров в Наро-Фоминске — крыша в жестяных лохмотьях, окна выбиты. Кинооператоры засняли поле боя, с трупами немцев на снегу, трофейные танки, цуг-машины, пушки. Для многих уроженцев Бранденбурга этот бой оказался первым и по-следним. Мертвецов закопали в ходах сообщения и в траншеях, а для бойцов Балояна в мерзлой земле вырыли новые окопы[9].

В тот самый день, когда гвардейцы Белобородова выбили взвод немцев, засевших в деревеньке Дедово, положение на фронте крайне обострилось. Г. К. Жуков был прав, возражая Верховному Главнокомандующему: "Покидать штаб фронта в такой напряженной обстановке вряд ли осмотрительно".

Противник нанес сильный и неожиданный удар, глубоко вклинился на стыке 5-й и 33-й армий с намерением перерезать Минское шоссе. Немцы захватили деревни Петровское, Юшково и Бурцево. В боях за деревню Акулово снова отличилась сибирская дивизия Полосухина. В беседе с корреспондентом "Правды" командующий 5-й армией генерал Л. А. Говоров рассказал об этих боях: "Фашистские танки вышли непосредственно на командный пункт Полосухина, но полковник и бывшие с ним командиры не растерялись: оставаясь на своем командном пункте, продолжали руководить боем и организовали отпор врагу. Они ушли от опасности быть раздавленными гусеницами танков только тогда, когда получили на это мое разрешение и оборудовали новый командный пункт. Один из полков дрался одновременно фронтом на запад и на восток и не позволил противнику расширить фронт прорыва. На пути германских танков был создан протяженностью в полкилометра барьер из сена, соломы, хвороста и других горючих предметов и материалов. Его подожгли, образовался сплошной огневой вал, пламя высотою до 2.5 метра бушевало два часа. Встретив на своем пути сплошную стену огня, танки повернули и подставили таким образом свои бока под выстрелы наших противотанковых орудий. Из 40 вражеских машин 25 остались на месте".

Попытку пробиться к Москве кратчайшим путем вдоль Минского шоссе можно уподобить отчаянному прыжку смертельно раненного хищного зверя…

Противник оказался в непосредственной близости к штабу Западного фронта в Перхушкове; командующий фронтом не хотел отходить к Москве, демонстрируя большую меру стойкости и смелости.

"Довольно большая группа противника, — вспоминал Г. К. Жуков, — видимо, усиленный полк, прорвалась к штабу фронта, и в березовом лесу, где мы располагались, завязался бой. В нем приняли участие полк охраны и штабные офицеры. Немцы были разбиты и отброшены. Это был единственный случай, но он говорит, в какой обстановке приходилось в то время штабам работать".

Нетрудно представить себе, какую нечеловеческую нагрузку несли наши военачальники, работники Генерального штаба в дни, когда гитлеровцы рвались к Москве и когда одновременно разрабатывался план контрнаступления.

"Да, то были тяжелые времена. Врагу иногда удавалось нанести то или иное частное поражение войскам армий Западного фронта. Греха таить не буду, были моменты, когда замирало сердце в ожидании развязки ожесточенных битв, но я не помню, чтобы возникали моменты неверия в стойкость наших войск.

На последнем этапе оборонительного сражения, 25.XI — 5.XII, я не спал одиннадцать суток, будучи в чрезвычайно нервном напряжении, но зато, когда наши богатыри погнали врага от Москвы, я свалился и проспал более двух суток подряд, просыпаясь только для того, чтобы узнать, как развивается контрнаступление. Даже Сталин и тот не разрешал меня будить, когда звонил по телефону" (Г. К. Жуков).